Опера Россини «Золушка» — явление особое: это не сказка в привычном для нас виде, а блистательная итальянская опера-буффа, где комедия соседствует с подлинно серьезной лирикой. Джоа́ккино Россини написал её в 25 лет — и это была уже его двадцатая опера. Либретто, созданное Якопо Ферретти, родилось очень быстро: набросок за одну ночь, музыка — меньше чем за месяц, премьера — на Рождество 1817 года в римском театре Валле. История заметно отличается от версии Шарля Перро: здесь нет волшебных превращений (театральная техника валльского театра не позволяла «тыкву в карету»), нет хрустальной туфельки (сцена примерки считалась непристойной), а крестную фею заменил мудрый наставник. Мачеха превратилась в отчима, а основной тон — оперная буффа с переодеваниями, шумными ансамблями, ариозными пассажами и виртуозными колоратурами.
Однако Россини не ограничился фарсом: главные герои — Рамиро и Анджелина — поют «языком» серьезной оперы, их чувства благородны и возвышенны. И ещё одно любопытное решение композитора: титульная партия отдана не сопрано, а редкому колоратурному меццо‑сопрано. Из‑за сумасшедших темпов и умопомрачительных пассажей «Золушка» остаётся редким опытом в концертной практике — нужны виртуозы высочайшего класса. В Мариинском театре спектакли идут в Концертном зале в полусценическом варианте: отсутствие сложной сценической машины не мешает ощущению чуда — чудом остаётся человеческий голос и его фантастические возможности.
Опера «Золушка» не оставила равнодушными зрителей Сочи в новом концертном центре «Сириус». А нам удалось поговорить с солисткой оперы – Цветаной Омельчук.
В гримёрной перед премьерой — пространство, где свет мягко ложится на бархат и атлас. На вешалке висит мерцающее платье Золушки. На полу — туфельки, которые при первом взгляде кажутся лёгкими, но при примерке оказываются тяжёлыми, словно в них заключена сама сцена. За пианино, приглушённо блеснувшим фарфоровым светом лампы, сидит Цветана Омельчук в образе Анджелины; она протирает пыль с крышки инструмента — движение тихое, почти ритуальное. В её жесте есть терпение служанки и грация принцессы одновременно.
Мы садимся рядом. Цветана смотрит на платье, затем на туфельки, и её голос — тёплый, жилой — начинает рассказывать о том, как рождался её образ.
На что вы опирались для воплощения образа Золушки?
Цветана: «Диснеевские мультики, русские советские мультики. Героиня у меня очень нежная, ласковая, лирическая».
Она говорит это так, будто перечитывает детские страницы своей памяти. Для неё Золушка — не только литературный архетип, но и кинематографическая мелодия детства: светящиеся феи и домашняя теплота, сочетание детской невинности с внутренней силой. В ее интерпретации мягкость не значит пассивность; это — тихая, устойчиво горящая искра.
Музыка Россинина очень быстрая, что помогает успевать и играть на сцене и петь?
Цветана: «Держать всё под контролем».
Коротко и по существу. За этой фразой — годы дисциплины: дыхание, метр, ощущение фразы, четкость артикуляции. Когда пассаж несётся, как водоворот, умение «держать под контролем» — это не только техническое умение, но и артистическая ответственность: контролировать не tempo как таковой, а собственную иммунную систему к хаосу, оставив в звуке ясность и сияние.
Какая ваша любимая часть оперы и почему?
Цветана: «Когда Золушка встречает принца».
Встреча — кульминация, где личное чувство вступает в диалог с публичной сценой. В этой сцене, по словам Цветаны, звучит весь спектр её интонаций — от робкой надежды до искренности, способной перевести мелодию в живую человеческую встречу.
Перед финальным прогоном Цветана отвлекается на туфельки: показывает, как тяжелое платье иногда «весит» на ней, делает шаг и улыбается, признаваясь: «Платье красивое, но тяжёлое; в нём иногда очень сложно быть на сцене». Тяжесть костюма — часть правды спектакля: каждый шаг в нём требует продуманной пластики, каждая фраза — дыхания, выстраданного в телесном напряжении.
Какие впечатления вы испытываете перед сегодняшней премьерой?
Цветана: «Предвкушение встречи с нашим прекрасным зрителем. Очень хочется почувствовать энергетику зала, потому что когда мы сейчас репетировали перед концертом, было тяжело, пусто. Но мы с коллегами верим, что энергетика будет очень добрая и позитивная. Мы тоже будем получать удовольствие от работы на сцене».
Её лицо проясняется: ожидание публики для певца — не формальность, а источник взаимного обмена. Репетиции, по её словам, иногда «пусты», потому что без зрителя сценический драйв теряет свой резонанс. Надежда на тёплую аудиторию звучит как молитва, как обещание: когда зал отзовётся, исполнение оживёт, и в этом диалоге появится та самая магия, которую Россини прописал в своих скоростных, мерцающих партиях.
Цветана рассказывает также о динамике состава: «Состав постоянно меняется, и я выступаю на сцене с разными принцами, с разными сестрами и отцами. Есть корейский принц, есть русский, который был на сцене в Сочи: очень красивый и голосистый». Она улыбается и добавляет, что к каждому партнёру отношение своё, но неизменно полное любви и доброты. Для неё партнеры — не только вокальные соратники, но и со‑исследователи образа; их разная химия порождает разные оттенки сцены.
Казусов, происходящих на сцене, по словам Цветаны, бывает немало. Однажды забыли застегнуть платье, поэтому пришлось выкручиваться и не поворачиваться к зрителю спиной. Бывало такое, что застревала туфелька, партнеры не выходили вовремя, все это – часть живой игры. Опера – это не фильм, в ней нельзя перезаписать или переснять. В этом и ее уникальность.
Мы ещё ненадолго замолкаем. Звук метронома на пианино кажется теперь частью гримёрной симфонии: тик-так — как повторяющийся такт, напоминающий, что время премьеры неумолимо. Цветана вновь аккуратно поправляет пыль на крышке фортепиано, её пальцы на секунду дрогнули, и я подумал о её «секретном» инструменте — не только голосе, но и умении превращать бытовую деталь в театр: протирание рояля у неё становится молитвой перед выходом.
Она встаёт, берет платье за подол, и на прощание говорит: «Нам очень важно движение зала — это дар, который возвращается обратно». В дверях гримёрной — пара потертых туфелек, готовых к ещё одной ночи света и музыки.
