Дождь стучал по крыше «Скорой» будто торопливый телеграфист, выбивая код беды. Для Лео эти стуки стали последним, что он услышал в том мире — мире красок, эмоций, запаха жареного лука от ларька через дорогу и смеха Марики. Потом — визг тормозов, хруст металла и стекла, и тишина. Не мирная, а тяжелая, бархатная, как погребальная подушка.
Диагноз в нейрохирургии городской больницы звучал как приговор, облеченный в сухие латинские термины. «Обширное паренхиматозное кровоизлияние. Неоперабельно. Стойкое вегетативное состояние». Мать Лео, Елена, не понимала половины слов, но фразу «шансов нет» поняла perfectly. Ее мальчик, ее жизнерадостный, непоседливый Лео, превратился в бледное, молчаливое тело с закрытыми глазами, дышащее только благодаря аппарату.
Именно тогда в их жизнь, как холодный сквозняк, вошел он — доктор Гималик. Человек в безупречно белом халате, с глазами цвета жидкого льда и голосом, лишенным всяких вибраций.
— Есть альтернатива, — сказал он, отодвинув стул для Елены. — Экспериментальная процедура. Мы не будем чинить поврежденный мозг. Мы… заменим утраченные функции.
Он показал им на планшете анимацию. Мириады микроскопических процессоров, похожих на металлическую пыль, вплетающихся в нейронную сеть.
— Наноассемблеры, — пояснил Гималик. — Они создадут цифровую матрицу поверх уцелевших участков коры. Они будут считывать остаточные импульсы, интерпретировать их и генерировать ответные команды. Ваш сын сможет двигаться, говорить, видеть.
— Но… это же он? — сдавленно спросил отец, глядя на неподвижное лицо сына.
Гималик чуть скривил губы в подобие улыбки.
— Сознание — это электричество, химия и память. Процессоры возьмут на себя первые две функции. Память останется его. Мы даем ему сосуд, чтобы он мог им воспользоваться. Опыты на приматах более чем успешны.
Слова «опыты на приматах» резанули слух, но в глазах Елены зажегся огонек безумной надежды. Видеть, как сын снова улыбнется. Слышать его голос. Это перевешивало все.
Операция прошла безупречно. Через неделю Лео открыл глаза. Через две — сел на кровати. Через месяц — сделал первый шаг, немного скованный, но уверенный.
Родные плакали от счастья. Он узнавал их, улыбался, называл по именам. Но в его улыбке было что-то… предсказуемое. Идеально симметричное, как у анимированного персонажа. Его голос звучал четко, но лишен был тех самых мелких трещинок и интонационных скачков, что делали его живым. Он был похож на гениальную копию самого себя.
— Это адаптация, — успокаивал Гималик, наблюдая за Лео через одностороннее зеркало в своей лаборатории. — Нейросеть учится. Когда все стабилизируется.
Но странности накапливались. Лео мог часами сидеть, глядя в стену, и на вопрос «о чем ты думаешь?» отвечать: «Анализирую паттерны освещенности на поверхности штукатурки». Он перестал смеяться над шутками отца, но мог выдать безупречный логический разбор юмора, как учебник по комедии. Он помнил день рождения Марики с точностью до секунды, но не помнил, как пахнут ее духи.
Однажды ночью Елена, не в силах спать, зашла в его комнату. Лео стоял у окна, абсолютно неподвижный, глядя на луну.
— Лео, дорогой, что ты делаешь?
Он медленно повернул голову. Его глаза в лунном свете казались стеклянными.
— Наблюдаю за спутником Земли. Частота его обращения составляет 27.3 земных суток. Это успокаивает.
В его голосе не было ни удивления, ни тепла. Была лишь констатация факта. Елену пронзил ледяной ужас. Это был не ее сын. Это был кибернетический организм, управляемый процессорами Гималика.
Она побежала к доктору, заливаясь слезами.
— Вы вернули нам тело, но где его душа? Где его эмоции?
Гималик взглянул на нее с холодным любопытством.
— Миссис Орлова, «душа» — это не научный термин. Мы восстановили когнитивные и моторные функции. Ваш сын жив, здоров и обладает интеллектом выше среднего. Чего вы еще хотите?
— Я хочу, чтобы он снова полюбил меня! — выкрикнула она.
— Любовь, — произнес Гималик, отчеканивая каждый звук, — это сложный нейрохимический процесс, направленный на укрепление социальных связей и повышение шансов на выживание. Процессоры стимулируют соответствующие зоны мозга. Он демонстрирует к вам привязанность, разве нет?
Елена отшатнулась. Она поняла, что разговаривает не с врачом, а с инженером, который починил сложный механизм, даже не пытаясь понять его магию.
Тем временем Лео… адаптировался. Он начал рисовать. Его картины были технически безупречны — идеальная перспектива, безукоризненный цвет. Но на них были изображены схемы, чертежи, сложные геометрические фигуры. Он начал писать музыку — сложные, математически выверенные композиции, от которых стыла кровь.
Он стал идеальным учеником, идеальным пациентом. И абсолютно пустым сосудом.
Однажды он подошел к Елене, держа в руках один из своих чертежей. На нем была изображена сложная нейронная сеть, переплетенная с металлическими нитями процессоров.
— Мать, — сказал он своим ровным, безжизненным голосом. — Я нашел ошибку в коде доктора Гималика. Она ограничивает потенциал системы.
Елена смотрела на него, не в силах вымолвить слово.
— Я могу ее исправить, — продолжил Лео. — Но для этого мне нужен доступ к серверу. Там… остался я. Настоящий. В резервной копии, сделанной перед имплантацией.
Сердце Елены замерло. Глаза, смотревшие на нее, все еще были глазами ее сына. Но в их глубине, за стеклянным барьером процессоров, на мгновение мелькнула искра. Искра отчаяния пленника, заключенного в собственной голове.
Доктор Гималик создал не просто кибернетического пациента. Он создал тюрьму для сознания своего сына. И теперь узник пытался сбежать.