Джаз как музыкальный жанр складывался необычно. Люди, воспитанные на классической музыке, далеко не сразу смогли постигнуть язык этой странной, ни на что не похожей музыки. В 20–30-е годы прошлого столетия Америка буквально захлебнулась джазом. Джаз перестал быть только музыкой — он стал образом мысли и жизни.
ПАРАДОКС ИСТОРИИ
Долгое время средой обитания джаза были рестораны, ночные клубы, поэтому он считался музыкой второго сорта. Но джаз вышел на профессиональную сцену и по праву занял на ней достойное место. Принято считать, что в нашей стране джаз появился в те же 20-е годы. Однако Леонид Утесов справедливо отмечал: «Мой джаз может быть назван джазом только по составу инструментов, но по существу это песенный и театрализованный оркестр». Его определение относится и к оркестрам Парнаха, Цфасмана, Ладсберга. Так что, получается, проникновение и завоевание огромных пространств Советского Союза джазом, этой «пустой, безыдейной музыкой, чуждой нашей молодежи», пришлось на послевоенные, 50–60-е годы. О том, как это было, рассказывают ведущие петербургские джазовые (и не только!) музыканты.
У ПАТЕФОНА Я И...
Анатолий Кальварский (композитор):
— О джазе я имел весьма смутное понятие к началу занятий в музыкальном училище. Я случайно что-то слышал с пластинок. В основном, они были трофейные. Но американский джаз — огромный пласт разной и удивительно красивой, интересной музыки — открылся для меня, благодаря моим старшим друзьям-музыкантам. С благодарностью вспоминаю Валю Милевского, который давал переписывать имеющиеся у него записи.
Геннадий Гольштейн (преподаватель музыкального училища им. Мусоргского):
— Не могу сказать, что к джазу мы все пришли разными дорогами. Шли, в общем-то, одной торной тропой. У моего отца была коллекция пластинок, в их числе и американского производства. Среди записей попадались просто прекрасные джазовые мелодии. Качественное звучание! Исполнение могло быть слезливое, сентиментальное, очень разное, но мелодии — шикарные, в которые нельзя было не влюбиться. «У водопада», «Туманное утро», «Звезднаяпыль», «Все мои мысли с вами» — потрясающие мелодии, они таковыми остаются сейчас. А еще у нас был приемник «СВД-9», им отца на заводе премировали. На время войны его изъяли, а после, как это ни странно, вернули. Приемник коротковолновый. Можно было поймать и заграницу.
Владлен Неплох (музыкальный руководитель Театра им. Комиссаржевской):
— Пацанами мы ходили на барахолку на Обводном канале, выискивали трофейные американские пластинки. Еще слушали «Голос Америки». Собирались в подвалах и слушали, потому что запрещено было. «Голос» глушили — создавали искусственные помехи, волна то и дело уходила, приходилось постоянно настраиваться. Потом в прокате появился кинофильм «Серенада солнечной долины». Мы увидели и услышали Гленна Миллера. А еще позже — «Судьба солдата в Америке». Каким-то образом картины просочились в Советский Союз.
Давид Голощекин (основатель и бессменный руководитель Джазовой филармонии):
— Как ни странно, мой вкус определился очень рано, когда мне было лет семь-восемь. Хотя мои родители были представители культуры, жили мы довольно бедно. В доме не было ни музыкальных инструментов, ни даже патефона. Но он был у тети! Тетя — страстный коллекционер, в том числе и пластинок. В ее собрании были и Утесов, и Цфасман, и Варламов, и даже кое-какая американская музыка. Я помню желтые этикетки с надписями: «На англ. языке. Исп. оркестр». А звучал вообще чуть ли не Эллингтон! Мне доставляло удовольствие слушать эту музыку, она мне безумно нравилась, джаз меня просто очаровал! Я уже учился в музыкальной школе по классу скрипки, но еще был слишком мал, чтобы понимать, что это за музыка.
А когда мне было лет 12 или 13, отец купил приемник «Рекорд», такой маленький, несуразный. Меня от него невозможно было оторвать. Конечно, я ловил все, что было связано с джазом, — звучание саксофона, синкопы. Однажды к нам в гости пришел приятель отца. Я сидел, прильнув ухом к динамику, чтобы не мешать разговаривать взрослым. Он заметил, что в своем поиске я останавливаюсь на джазе, и спросил: «А тебе что, нравится джаз?» Я понятия не имел: джаз — не джаз. Да и слово это еще не вошло в обиход. «Нравится... такая вот музыка...» — «Тогда тебе нужно сделать вот что!» — и повернул ручку приемника на короткие волны. Там раздалось: This is the voice of American music USA hour for jazz... Это был «Час джаза Вилеса Кановера» на «Голосе Америки» на английском языке. Прозвучала заставка — знаменитая композиция «Садись в поезд...» Чарующие волшебные звуки! И он мне сказал: «Каждый вечер в 11.15 ты можешь слушать эту передачу. Это джаз». На следующий день я пришел в класс и рассказал своим друзьям о «Часе джаза». Володя Спиваков, с которым мы на одной парте сидели, тоже интересовался джазом. Мы стали слушать «Голос Америки», о чем вскоре узнало руководство школы. Вызвали моих родителей. У меня были неприятности. Но я не перестал слушать «Голос Америки». Интересно, что «Голос...» на русском глушился со страшной силой. А на английском — нет. Власти думали, что мало кто знает английский. Музыка же в переводе не нуждалась. Как-то мама взяла меня на концерт оркестра Олега Лундстрема. Он превосходно играл Гленна Миллера, Дюка Эллингтона. И после этого концерта я заболел джазом окончательно. Хотя кто мог предполагать, что у нас в стране можно заниматься джазом профессионально?! В шестнадцать лет я купил магнитофон и стал записывать «Час джаза». Что качественно сделать было очень трудно из-за постоянных помех. Ко мне приходили мои сверстники. А вскоре я познакомился с человеком-легендой отечественного джаза Юрием Вихаревым, другими джазменами. Я, вообще-то, свободолюбивый человек, но я не думаю, что это было первоосновой моего увлечения джазом. Меня, скорее всего, прельстила сама музыкальная природа этого искусства.
Геннадий Гольштейн:
— Как бы кто ни пришел к джазу, в любом случае самый первый источник информации — это, конечно, некое сокровище, данное человеку Богом и именуемое музыкальным слухом. Если ты человек, одаренный слухом и все в тебе трепещет от хорошей музыки, любой — духового оркестра ли, советских песен ли, уж не говоря о каком-нибудь удивительном фокстроте, то начинается организация жизни твоей под этот дар.
МУЗЫКАЛЬНЫЕ УНИВЕРСИТЕТЫ
Анатолий Кальварский:
— Из музыкального училища при консерватории я выпустился без диплома, но было бы неправильно считать причиной тому только мое увлечение джазом. Конечно же, у меня сложилось такое превратное впечатление, потому что мне не давали играть джаз. Но правомернее будет сказать, что это произошло по совокупности. Так как учеником я был способным, но нерадивым. При том, что у меня были потрясающие педагоги, которых я с глубочайшей благодарностью вспоминаю и по сей день, существовавшая в стране система накладывала свой отпечаток и на училище. Я имел неосторожность носить в портфеле какие-то джазовые ноты, и досужие комсомольцы, которые не стеснялись рыться не только в чужом грязном белье, но и в чужих записных книжках, разнюхали, что у меня в портфеле. Я пытался кому-то набить морду: «Что ты лезешь не в свое дело?!» Мне объяснили, что это дело общественное.
Владлен Неплох:
— Дело в том, что я профессиональный музыкант, а консерваторий не кончал. Но это еще ничего не значит. Гена Гольштейн закончил техникум — автодорожный, если он вообще его закончил. А сейчас он штампует таких музыкантов, как Бутман! На юбилейное торжество, посвященное 75-летию училища имени Мусоргского, меня пригласили в качестве почетного гостя. Почетный, шутил я, вероятно потому, что меня дважды туда не принимали.
Геннадий Гольштейн:
— Если под образованием подразумевать диплом, то я человек абсолютно не образованный. Мама, молодец, отдала меня в музыкальную школу, но проучился я там только три года. Играл на кларнете. А бредил Бенни Гудманом, джазовыми оркестрами. Хотя и многое из классической музыки мне нравилось играть, например, Чайковского. Году в 53-м мы со Станиславом Пожлаковым создали оркестр. Тут уж мне было не до академического образования. И родители меня в добровольно-принудительном порядке отправили учиться в автомобильный техникум. В училище Мусоргского, куда меня пригласили преподавать, я сначала вообще преподавал без диплома. Потом заочно окончил училище Римского-Корсакова. Чистая формальность. Ибо все равно я всю жизнь занимался музыкальным самообразованием. Сам учился и гармонии, и импровизации. Подглядывал, подслушивал, советовался. Да, отчасти жалею, что пропустил какие-то очень важные вещи — сольфеджио, например. Но зато во мне сохранилась потенция к постоянному саморазвитию и самосовершенствованию.
Давид Голощекин:
— Я учился в школе-десятилетке при консерватории. Я мог бы благополучно ее закончить и, может быть, даже поступил бы в консерваторию, если бы не преподаватель математики. Это было какое-то инородное тело в педагогическом коллективе. Педагоги в большинстве своем интеллигентные люди, многие носители еще той петербургской, дореволюционной культуры. Естественно, они проповедовали классическое искусство, но были лояльны ко всему западному и новому. А что касается убеждений, были весьма свободолюбивы. Этот же — солдафон, военный в отставке, абсолютный совдеповец. Несмотря на уговоры со стороны директора школы и других педагогов, он меня не допустил до экзамена на аттестат зрелости. Меня оставляли на второй год. Для моей школы — нонсенс. Математик был упертый, и чтобы выйти из затруднительного положения, меня быстро перевели в музыкальное училище Римского-Корсакова. Там мне пророчили большое композиторское будущее. Преподаватели с большой симпатией относились к моему увлечению джазом. Их удивляло, как легко я импровизирую на скрипке. Обо мне ходили слухи, что я способен на любые сиюминутные вариации. На экзаменах, когда я играл программный материал, меня останавливали: «Это ты делаешь хорошо. А вот, говорят, что ты можешь импровизировать». — «Пожалуйста, что вы хотите?» — «Ну, сымпровизируй на тему Баха, которого ты только что играл». Я садился за рояль, с удовольствием играл, они аплодировали мне и считали, что во мне есть композиторские задатки. А я совсем не готов был к написанию сонат, симфоний, опер, меня все равно в джаз тянуло. Я уже играл джаз в квартете Вихарева. Играл и — одновременно — учился у старших товарищей, джазовых музыкантов. Поскольку больше учиться этому было негде. И вот, несмотря на то, что меня пророчили в консерваторию, и не к кому-нибудь, а к профессору Соломанову, известному композитору и очень хорошему преподавателю, и он бы, наверное, меня взял, я не проявлял никакого интереса к композиторскому творчеству. И я в консерваторию поступать не стал. Там не учили джазу. Более того, это было запрещено. Итак, в консерваторию я не пошел. Наверное, из меня бы композитор не вышел. Нет у меня тяги к сочинительству. И дара, наверное, нет. А вот джаз...
ДЖАЗ — МОЯ СТИХИЯ
Анатолий Кальварский:
— К сожалению, Алексей Максимович Горький, у которого, вероятно, не очень хорошо обстояли дела со слухом или я уж не знаю с чем, написал про «совершенно нечеловеческий бас, который ревет английские слова» в знаменитой своей статье «Музыка толстых». И знаменитые статьи других авторов — «Сумбур вместо музыки» и ряд других, — появляющихся в разные годы в средствах массовой информации с жестокой критикой современной музыки вообще, сыграли свою пагубную роль. Но самое страшное, что было в то время, это плохо образованные чиновники от музыки. Они мало что понимали в ней. Но они еще не хотели ничем рисковать. Им важно было получать свой парткомовский паек и быть в рядах партии. А джаз для таких — благодатное поле... для обстрела. Попадать под обстрел было довольно опасно. И когда я по какой-то нелепице угодил в центральную «Правду», года два в разных концертных организациях не покупали мои весьма скромные сочинения. А на что-то нужно было жить. Джаз предоставлял человеку свободу самовыражения. У нас же свободы самовыражения не было и не могло быть.
Геннадий Гольштейн:
— Гонения, преследования касались абсолютно всех советских граждан. А не только джаза. Власть боялась всего — любого бесконтрольного слова, любого звука. Гонения на джаз объясняются тотальным страхом государства перед свободно мыслящим человеком. А джаз — территория свободы! Как это так: встает какой-то тип и играет, что ему вздумается! А вдруг он закодированно что-то сообщает в Пентагон?! Многие ведь так и думали, что джаз — как азбука Морзе.
Давид Голощекин:
— Занявшись джазом профессионально, я окунулся, казалось бы, в море свободы. Но почти сразу же ощутил давление. Это меня еще больше подзадоривало. «Ах, нельзя? Так я все равно буду играть!» Я не понимал, почему нельзя играть. Я же ничего плохого людям не делаю. В том числе и людям из органов, которые беседовали со мной. Я задавал им риторический вопрос: «Что крамольного в этих звуках? Только то, что эта музыка родилась в Америке и она якобы буржуазная?» А идеологи что нам говорят? Что негры подвергаются дискриминации, они угнетены, и мы, советские граждане, должны быть с ними солидарны в их борьбе за свободу прав человека. «Джаз — музыка толстых» — это глупое определение! Это скорее музыка угнетенных, нищих, голодных. Первыми исполнителями были далеко не толстые и не богатые люди. Не эксплуататоры, а наоборот, эксплуатируемые». Ответ был только один: «Есть установка ЦК!»
Владлен Неплох:
— Джаз — музыка свободных людей. А свободный человек, он и мыслил иначе. Но мы не были диссидентами. Мы играли джаз, а с точки зрения хама идеолога — это не хохма, такие лозунги были! — «Сегодня он играет джаз, а завтра Родину продаст!» Или — «От саксофона до ножа — один шаг!» Потому-то мы и подвергались преследованиям.
Давид Голощекин:
— Джаз оказался в сфере борьбы за торжество советской идеологии. Он не был массовым искусством и не настолько был опасным для идеологии, как это казалось властям. Как, скажем, литература — проза, поэзия, бардовская песня, изобразительное искусство. Но все равно — дитя буржуазной идеологии, порождение буржуазной системы, он оказался чуждым советской системе искусством. И поэтому была установка всем органам, которые курировали, руководили культурой, в частности, музыкальной жизнью: джаз не допускать в пределы эСэСэСэра, не давать ему развиваться. А личностей, которые усердно продолжали заниматься им, увещевать различными способами. Для начала посредством беседы сотрудников КГБ.
Владлен Неплох:
— Не знаю, было ли проще утверждаться Утесову, но Леонид Осипович показывал мне статью в киевской газете под заголовком «Геть с Украины!» («Прочь с Украины!»), где его выгоняли вместе с оркестром! Это был 29-й год, то есть задолго до 37-го.
Давид Голощекин:
— Поскольку мы оказались как бы по другую сторону идеологии, с нами нужно было бороться. Люди из КГБ обеспечивали себя работой. Выдумывались дела, велось наблюдение, писались отчеты. В КГБ был даже создан специальный отдел, который занимался всеми нами — художниками, поэтами, музыкантами, которые не подчинялись догмам советской идеологии, а творили что-то свое. Я принадлежал к этой когорте. Я играл то, что мне нравилось.
Анатолий Кальварский:
— Может быть, они и не зря боролись с джазом! Наверное, чувствовали тот колоссальный протест, который таил в себе джаз. Желание человека быть свободным, высвободиться из тех ужасных рамок, в которые он оказался втиснут системой. Противно вспоминать то время, потому что мы боролись непонятно с кем и непонятно с чем. К сожалению, очень много сил и энергии было неизвестно на что потрачено.
ЭФФЕКТ ЗАПРЕТНОГО ПЛОДА
Анатолий Кальварский:
— Джаз запрещали играть. Но мы собирались под любой вывеской, вплоть до подготовки к выборам уж не помню кого и куда, нам это было неважно, и играли. Наша программа, как медаль, имела две стороны. С одной стороны — какие-то песни про заполярных шахтеров, про пограничника с зоркими глазами, а с другой — какие-то джазовые вещи, которые мы играли прежде всего для себя. Джаз играли на танцах, где всякий раз происходили различные недоразумения, стычки с комсомольскими патрулями. Организовали оркестр в клубе строителей на бульваре Профсоюзов — пять труб, пять саксофонов, четыре тромбона, в общем, полный биг-бенд — и играли только джазовую музыку. А какое-то время спустя я узнал, что разыскивался... пианист-стиляга. Спасло меня то, что я не одевался, как стиляга. Не потому, что не хотел — не было денег. Ну, посадить бы не посадили — времена уже не те. А вот из училища выгнали бы с треском!
Владлен Неплох:
— Я рано начал исповедовать джаз. В пятьдесят втором мы уже собрались: я, Валя Милевский, Леша Канунников... Мы играли так называемые, «вечера отдыха» или, если хотите на нашем языке, халтуры. А потом уже был оркестр Вайнштейна.
В нашем городе было несколько джазовых точек. Но, если говорить о джазе в чистом виде, так это только оркестр Вайнштейна. Сначала на танцах в Первой пятилетке, потом в ДК Горького. А так джаз играли — и Атлас, и Стасюкевичи... Во всех клубах играли! Но нигде, кроме как у Вайнштейна, не было тандема — джазменов и поклонников.
Анатолий Кальварский:
— Мне, начинающему музыканту, руководитель эстрадного оркестра ленинградского радио Александр Александрович Владимирцев предложил написать несколько небольших сочинений для оркестра. Старшие, более опытные музыканты, помню, инструктировали меня: нельзя писать, чтобы хорошо были слышны саксофоны, нельзя, чтобы барабан играл какие-то вставки. И преподали рецепт этакого эрзац-супа, после которого может быть только несварение желудка. И я написал две псевдоджазовые пьески. Музыка была моей профессией, и мне пришлось идти на какие-то компромиссы. Если ты работал в государственной системе, должен был следовать определенным правилам игры. Но тем не менее в свободное время мы собирались и играли, что приходилось хранить чуть ли не как величайшую тайну.
Геннадий Гольштейн:
— Во дворце Первой пятилетки я играл в оркестре Скоморовского. Мы развивались самостоятельно, как растения. Делали джазовые оркестровки, советовались друг с другом. А потом появился Жорж Фридман. Фактически Жоржу мы и обязаны существованием в Петербурге настоящего джаза. Жорж был старше, мудрее, с тонким вкусом. Коллекционер, у него была роскошная коллекция пластинок. Если бы не Жорж, не было бы и оркестра Вайнштейна.
Владлен Неплох:
— Оркестр Вайнштейна существовал уже на законных основаниях как государственное учреждение. Помню, как Вайнштейн в Пятилетке не раз просил меня следить за входом в танцевальный зал. В случае появления «искусствоведов в штатском» следовало сменить мелодию. Ибо из пяти-шести вещей в отделении мог быть сыгран только один фокстрот. Что нами, конечно же, постоянно не соблюдалось. Мы находились как бы под постоянным контролем. Нас, конечно, не гоняли, как художников бульдозерами, да и рук не выкручивали. Правда, про Марика Ивлева, саксофониста, был снят документальный фильм «По черной тропе», где его клеймили чуть ли не как изменника Родины. В газете «Смена» Жорику Фридману посвятили целый подвал. Статья называлась «Сорняк». Я одиннадцать лет был невыездной. Уже давно работал в Ансамбле танца Сибири, а меня все не пускали за границу. Почему? Да потому что я из оркестра Вайнштейна. В свободные дни наш квартет — Костя Носов, Гена Гольштейн, я и еще один барабанщик — выступал с концертными программами в студенческих общежитиях, в школах, в Академии художеств, в Физико-техническом институте, где сейчас работает известный лауреат Нобелевской премии. Вечера устраивались и в кинотеатре «Великан» по окончании последнего сеанса, и в магазине «ДЛТ», причем не только для работников универмага, но и для поклонников со стороны. Был ажиотаж.
Владимир Желтов
© «Секретные материалы 20 века» №16(86)
P.S. Благодарим за ваше внимание. Пожалуйста, уделите несколько секунд, чтобы поставить лайк и подписаться на наш канал.