Я стоял на кухне, пытаясь успокоиться после очередного рабочего дня. Ребёнок — мой пятилетний сын Тимка — сидел за столом, возился с красками и болтал что-то себе под нос. Обычный вечер. Обычный дом. Обычная усталость. Пока не прозвучало одно предложение, которое ударило по мне как ледяная лопата по затылку:
— Пап, а почему ты не знаешь дядю Женю? Я повернулся к сыну так резко, будто он сообщил мне, что у нас на потолке висит крокодил.
— Какого Женю? Тимка, не отрываясь от рисунка, легко, почти буднично сказал:
— Ну… маминого. Она с ним вчера разговаривала, пока думала, что я сплю. Сердце дернулось. Как будто кто-то дернул за внутренний провод, и всё внутри затрещало.
— Тим… а что она говорила?
— Не знаю… что он скучает, что она тоже. А потом сказала: «Не могу так больше, он ничего не замечает». Тимка пожал плечами.
— Я подумал, что это про тебя. Я на секунду перестал дышать. Она не может так больше. Он ничего не замечает. Такое говорят либо перед тем, как уходить… Либо перед тем, как уже ушли — только формально не сообщили. Я сел на стул, руки сами легли на колени. В голове будто включили шумный проектор. Кадр за кадром — странные фразы жены, её задержки на работе, новые платья, купленные “на скидках”. И телефон, который она стала носить даже в туалет.
— Тим, а что ещё? — спросил я, пытаясь говорить спокойно.
— Мама плакала, — честно сказал он. — Но тихо-тихо. А потом поцеловала меня в лоб и сказала: «Только папе не рассказывай, ладно?» Я закрыл глаза. Больно. Грязно. Унизительно. Но главное — она использовала ребёнка как ширму. Как тихое место, где можно спрятать свои тайны. И вдруг Тимка протянул мне рисунок.
— Это мы с мамой нарисовали, когда дядя Женя нам отправил подарок. Я посмотрел. На листе — маленькая машинка. Желтая, дорогая, явно из тех, что продаются не в «Детском мире». А рядом — два человечка: мама и Тимка. А ещё один — заштрихован чёрным.
— Это кто? — спросил я, уже зная ответ.
— Он. Мама сказала, что его рисовать нельзя. Только я всё равно нарисовал, чтобы ты знал. Я почувствовал, как у меня дрожат пальцы.
— Почему… чтобы я знал? Тимка поставил локти на стол и сказал очень взрослым, почти деловым тоном:
— Пап, ты же хороший. А хорошие должны знать правду. Я встал. Подошёл к окну. Город за стеклом казался каким-то нереальным, игрушечный. Люди идут… машины едут… кто-то смеётся на улице… а у меня внутри рушится семья. Когда дверь тихо скрипнула — и жена вошла в кухню — я уже не был тем человеком, которым был утром. Она улыбнулась, увидев нас.
— О, мои мужчины… И всё. Ничего больше. Как будто не было ни ночных звонков, ни «не рассказывай папе», ни подарков от какого-то “Жени”. Я повернулся к ней медленно, как будто время стало вязким.
— Мы поговорим, — сказал я. Жена замерла. Улыбка на мгновение дрогнула.
— О чём? — спросила она слишком быстро. И в этот момент Тимка подбежал к ней, обнял за ногу и тихо сказал:
— Мам, это секрет… но я всё равно рассказал. Потому что папу нельзя обманывать. Тишина. Такая тяжёлая, что казалось — слышно, как обои на стенах дышать. Жена побледнела. И я понял: она всё поняла по глазам ребёнка. И по моим.