Старик за роялем, который вдруг перестал быть удобным
Иногда прошлое рассыпается не из-за революций и архивов, а из-за одного усталого пожилого человека, который вдруг решает: «Всё. Хватит молчать».
Я сейчас не живу ни в мире советских звёзд, ни в мире концертных залов. Мой «концертный зал» — это YouTube, короткие нарезки из интервью и комментарии под ними. Но есть кадры, которые пробирают даже сквозь экран телефона.
Сидит за роялем седой мужчина. Аккуратный костюм, руки, которые прожили музыку чуть ли не дольше, чем мои родители живут вообще. Раймонд Паулс. Маэстро, которому скоро девяносто.
И говорит он не о гармониях, не о нотах, а о людях. Тех самых, которых нам годами продавали как «иконы». Алла, Лайма, София. Примадонны, королевы, легенды. И слушать это странно. Вроде как нельзя трогать «святых» прошлого. А он — трогает. Спокойно. Иногда жестко. Без истерики, но и без привычного советского «давайте оставим за кадром».
Ящик Пандоры, который открыл человек под девяносто
Я родился уже после всех этих «Песня года», «Юрмалы» и миллионов пластинок. Для меня Пугачёва — это мемы и Израиль, Вайкуле — это шляпа и политические лозунги, Ротару — вечная молодость на экранах. Вся эта «великая эстрада» — будто глянцевая обложка, давно отслаивающаяся.
И вдруг ты включаешь интервью, где дедушка, который мог бы спокойно доживать свой век в тишине, говорит: про неблагодарность, про предательство, про лицемерие, про страну, которая сама себе выпиливает культуру.
И становится немного неудобно. Потому что мы привыкли: если легенда — значит, говорить либо хорошо, либо никак. А тут легенда сама снимает с себя этот закон. И да — это не выглядит как желтая сплетня. Это выглядит как человек, который дожил до возраста, где страх «а что скажут» уже не работает.
Лайма: от элегантной дивы к женщине, которая «кормила СССР»
Если честно, меня особенно зацепила история с Лаймой Вайкуле. Потому что она — почти идеальный образ для нашей эпохи: стиль, Европа, дорогие фестивали, правильные слова про свободу. И вот эта женщина в какой-то момент допускает фразу, которая разлетается на цитаты: «Я кормила весь Советский Союз».
И мне становится неловко. Поколение Цоя, Бутусова и «Наутилуса» «кормят» Лайма и её гастроли? Серьёзно? Паулс же, комментируя это, говорит не криком, а усталой иронией. И самое жесткое — не там, где про политику. А там, где про личное.
Он фактически напоминает: образ Вайкуле, её песни, её «европейский шарм» — это не то, что упало с неба. Это плод чьей-то работы. В том числе его. Он писал ей хиты, лепил сценический образ, давал тот самый «лоск».
А потом слышит от неё намёки в стиле: «Ну, вы же понимаете, в СССР все переписывали у Запада…» То есть маэстро, которого в мире знают как автора с уникальным мелодическим почерком, вдруг оказывается… почти плагиатором. По версии бывшей музы. Красиво, правда?
Когда картина начинает обвинять художника
Я не знаю, как это воспринимают люди старшего поколения, которые действительно жили с этими песнями. Но у меня в голове эта ситуация выглядит так: Ты — картина. Художник тебя написал, выбрал цвета, тени, свет. Ты висишь в музее, тебя фотографируют туристы.
И вот в какой-то момент ты поворачиваешься к нему (да, в моей голове картина уже умеет говорить) и произносишь: «Вообще-то эти краски ты украл у соседнего художника. И вообще, если бы не я, ты бы никому не был нужен».
Парадокс? Абсолютно. Но именно так звучат обвинения Вайкуле в адрес Паулса, если их всерьёз разобрать. Особенно на фоне того, что именно он написал для неё «Ах, вернисаж», «Ещё не вечер» и всё то, под что в девяностые танцевали наши родители на кухне.
Попытка задним числом «объясниться» — но уже поздно
Когда на Вайкуле обрушилась волна критики, она, как и многие сейчас, попыталась сделать классический трюк: «Меня неправильно поняли».
И дальше пошёл знакомый монолог о том, что мол, речь была о системе: артисты приносили стране большую прибыль через госконцерт, а сами получали мало. Что «кормить» — это образно, про экономику, а не про «я — центр вселенной». Звучало бы терпимо, если бы не одно «но»: в том же объяснении она снова возвращается к теме «заимствований» Паулса у западных авторов.
И в этот момент всё окончательно съезжает в странный мир, где: люди, сделанные системой, клянут систему; люди, сделанные маэстро, намекают, что он «не такой уж гениальный»; и всё это под соусом борьбы за «правильные ценности».
Я смотрю на это и думаю: иногда желание отречься от прошлого так сильно, что люди готовы порезать тех, кто это прошлое им дал.
Пугачёва: легенда, которой давно никто не мог сказать «нет»
У каждого поколения есть своя «великая женщина», вокруг которой десятилетиями строится мифология. Для кого-то это Мэрилин Монро, для кого-то — Мадонна. В постсоветском пространстве такой фигурой, вне конкуренции, была Пугачёва.
Для меня, выросшем уже в эпоху интернета, она, скорее, образ с бесконечным количеством фильтров: «железная леди», «голос страны», «Примадонна с характером». Но в интервью Паулса всё это вдруг спадает, как театральный парик.
И остаётся женщина, которая всегда была хозяйкой положения. Не метафорической — реальной.
«Отодвинься». Два слога, которые следуют за всей её биографией
Паулс рассказывает эпизод, который стал для меня самой сильной сценой из всей этой исповеди.
Представьте: концерт, совместное выступление, зал из тысячи людей, мягкий свет, легендарный рояль. За роялем — автор музыки. Рядом присаживается исполнительница.
И в тот момент, когда большинство сказали бы: «Можно я тут присяду?» или хотя бы «Дайте чуть места», Пугачёва смотрит на него и произносит: — Отодвинься.
Без «пожалуйста». Без улыбки. Без разговора двух равных. Просто: «Отодвинься». Это даже не грубость — это бытовая привычка жить, как будто вокруг тебя нет людей, а есть только декорации, часть твоей сцены.
Когда Паулс произнёс эту историю, он не повысил голос, не уколол сарказмом. Но я чувствовала — это не просто анекдот. Это её стиль. И его рана.
Меня поразило другое: он ни разу не сказал про неё плохо прямым текстом. Ни оскорбления, ни обвинения. Но между строк читается настолько многое, что даже без комментариев ясно: она была талантлива, она была умна, она была сверхинтуитивна, но она была человеком, с которым рядом нелегко. Паулс подчёркивает: он ценил её музыкальное чутьё, её умение чувствовать зал, её способность превращать любую песню в событие. Но он также ясно даёт понять, что в общении с ней он часто чувствовал себя… задвинутым. Буквально и метафорически.
И это странное чувство — когда гений признаёт чужой гений, но при этом тихо говорит: «Да, она была великой. Но доброй — едва ли».
Паулс говорит об их сотрудничестве без яда, но и без того благоговейного почтения, которое обычно предписывается по отношению к иконам.
Он напоминает: он не гнался за деньгами, не строил домики у моря, не собирал редкие автомобили. Он писал музыку. Музыку, на которой другие делали состояния. И вот тут я впервые почувствовал, что он на самом деле обижен не на конкретных людей. Он обижен на эпоху.
На то, что в советской и постсоветской эстраде был перекос: творцы — тень, исполнители — солнце. И, наверное, именно поэтому он решил говорить только сейчас. Когда уже поздно бояться, но ещё рано забывать.
Грубость как норма: «если что-то не так — увольте всех»
Паулс рассказывает, что Пугачёва могла устроить разнос людям за кулисами, если микрофон включился на секунду позже.
А я слушаю и думаю: конечно, это эффектно — «звезда должна быть звездой». Но с человеческой точки зрения это звучит как вечное состояние войны со всем вокруг. Тебе не нравится задержка — значит, виноват кто-то. Ты устала — кто-то должен исчезнуть. Как будто вокруг десятки людей не работают на один результат, а мешают личному величию.
И Паулс, в отличие от многих, не кивает и не оправдывает. Он просто рассказывает, и тон его такой, что чувствуешь — да, он многое проглатывал. Но уважение к искусству удерживало его от громких слов.
Его разочарование тихое, но отчётливое
Он не обвиняет Пугачёву в запретах, эмиграции, политике — это всё мимо. Его ранит другое. То, что человек, для которого он писал шедевры, превратил свою власть в характер. И свой характер — в инструмент давления. Там, где она могла быть благодарной, она выбирала резкость. Там, где могла быть мягкой — выбирала приказ.
И когда он говорит: «Она была всегда хозяйкой положения», я слышу: «Она никогда не позволяла никому быть рядом на равных».
Когда Паулс перешёл к Софии Ротару, атмосфера в интервью будто поменялась. Если в историях о Вайкуле звучала ирония, в рассказах о Пугачёвой — усталость, то тут появился другой тон. Сдержанный. Натянутый. Тон человека, который знает больше, чем хочет говорить.
Впервые за интервью я почувствовал лед под ногами. Такое случается, когда разговор касается «тех» людей — которые не любят, когда о них говорят вслух. И да, я знаю легенды про связь артистов с криминалом в 80–90-х. Но когда это произносит пожилой композитор с аккуратным галстуком — ощущение другое. Не сплетня. Не слух. А память.
Ротару и «танец», который был не только танцем
История проста, как дверной звонок, от которого хочется вздрогнуть. София Ротару приехала в Ригу, чтобы поговорить с Паулсом о песне «Танец на барабане». Но приехала она не одна. И вот тут комната будто темнеет — даже через экран. За её спиной стоял мужчина. Тот самый, чьё имя в 80-х произносили шёпотом.
Вячеслав Иваньков. Япончик.
Человек, который держал криминальный кислород страны. Человек, которого боялись, уважали, ненавидели — всё одновременно. И тут этот человек стоит рядом с певицей, которая в наших головах ассоциируется с «Туманами», «Лавандами» и мирной сценической улыбкой.
Паулс рассказывает об этом без осуждения. Но между строк слышно: «Я не хотел иметь с этим ничего общего. И не имел. А другие — имели».
Для меня, человека, не жившего в те годы, это звучит как гротеск. Как будто артист и криминальный авторитет — персонажи разных жанров. Но Паулс говорит так спокойно, что становится очевидно: они часто пересекались. Встречались. Сотрудничали. Не потому что артисты мечтали быть частью криминала. Нет. Просто так было устроено время: где деньги — там музыка; где музыка — там тусовки; где тусовки — там власть; где власть — там те, кто умеет «решать вопросы».
И в этих связях было много прагматики, мало романтики и ноль морали. Паулс, как истинный европейский музыкант старой школы, держался в стороне. Но он не закрывает глаза на то, что видели вокруг. И я подумал: мы всю жизнь слушали песни, под которые плясали криминальные авторитеты — и даже не знали.
Вот что удивительно: он не выносит приговор Ротару. Не говорит, что она плохая. Не пытается её унизить. Он просто делает то, что делает музыкант: ставит аккорд. Тонкий, неприятный, но честный.
То, что рядом с ней в тот день стоял Япончик — факт. То, что он сам отказался иметь дело с криминалом — факт. То, что многие артисты считали нормой связи с теневыми фигурами — факт. А дальше — выводы мы уже делаем сами.
И вот это делает его рассказ настолько сильным. Он не учит. Он не размахивает моралью. Он просто рассказывает, что видел собственными глазами. И ты понимаешь: блестящая советская эстрада была далеко не такой чистой, как нам показывали в новогодних огоньках.
Если убрать имена, остаётся картина, которой бы позавидовал любой сценарист:
— певицы ездят с криминальными авторитетами;
— гастроли защищают «люди, которые могут порешать», не полиция;
— контракты и распределение песен решаются не только талантами, но и покровителями;
— деньги текут теневыми реками.
И Паулс, которому сейчас почти девяносто, смотрит на всё это с печальной мудростью человека, который пережил эпоху, где искусство и криминал жили бок о бок. А мы — нет. Мы видели только глянцевую обложку. Он говорит мягко, но слова чувствуют острые края. Что-то в духе: «Я был там. Я видел. И я выбирал оставаться чистым. Но чистота — всегда личный выбор, а не норма среды».
Вайкуле.
Пугачёва.
Ротару.
И вдруг их истории складываются в одну картину: мир, где искусство давно подменили амбиции, благодарность — медийный расчёт, а прошлое — материал для переписывания. Маэстро говорит о них без злобы, но и без жалости. Он — последний, кто помнит время, когда талант был важнее PR, а музыка — важнее позы.
Мы живём в мире, где:
- люди отказываются от того, что их сделало;
- звёзды переписывают историю, как им удобно; страны пытаются вычеркнуть собственный культурный код;
- артисты, которых слушали миллионы, вдруг оказываются обычными, маленькими, неблагодарными людьми;
и только старики, которые видели всё, вдруг говорят правду. И эта правда — не о музыкальных интригах.
Это правда о людях, которые забыли, кто их поднял. О поколениях, которые думают, что можно стереть своё прошлое, как пыль со стола. Но прошлое — это не пыль. Это фундамент. И если выбить его — всё рухнет. Паулс это понимает. А многие — нет.
__________________
Спасибо, что дочитали.
Поставьте лайк, напишите в комментариях, как вы это видите.
Ну и подписывайтесь — тут будет ещё больше настоящих историй.