Виктор сидел в полутемной гостиной своей трехкомнатной квартиры и смотрел на очередное письмо из налоговой. Бизнес рухнул окончательно — партнер обанкротился, прихватив с собой все активы. Врачи на прошлой неделе нашли язву. А сын не брал трубку уже третий день подряд.
Пятьдесят пять лет, и что он имел? Разваливающееся здоровье, пустой счет в банке и сына, который избегал встреч под любыми предлогами. Виктор налил себе чай из заварника — кофе врачи запретили — и случайно задел локтем картонную коробку на краю стола.
Вещи отца. Месяц прошел со дня похорон, а он так и не разобрал их. Все откладывал, словно боялся прикоснуться к этому наследству. Отец умер тихо, в своей квартире, которую так и не продал, хотя Виктор предлагал переехать к нему. «Не надо», — отвечал старик, и в его голосе звучало что-то непреклонное, почти враждебное.
Коробка упала, содержимое рассыпалось по полу. Старые фотографии, потертый блокнот в кожаном переплете, связка засохших трав, перевязанная красной нитью. И амулет — круглый медальон на цепочке, покрытый странными знаками, которые Виктор не мог опознать. Металл был темным, почти черным, холодным даже в теплой комнате.
Виктор поднял блокнот. Отцовский почерк — мелкий, нервный, словно писавший спешил или боялся. Записи датировались разными годами, некоторые страницы были исписаны непонятными символами. Но одна фраза, повторявшаяся на нескольких страницах, заставила Виктора замереть: «Род проклят. Мужчины платят. Всегда платят».
Он вспомнил отца — молчаливого, погруженного в себя человека, который редко улыбался и почти никогда не обнимал сына. В деревне, где прошло детство Виктора, об отце шептались. «Колдун», — говорили соседи, и не то чтобы всерьез, но с какой-то осторожной полусерьезностью. Отец лечил травами, что-то бормотал над больными, и иногда — не всегда, но иногда — им становилось лучше.
Виктор захлопнул блокнот. Чушь. Предрассудки. Но амулет в руке казался тяжелым, неприятно холодным, и почему-то от него невозможно было отвести взгляд.
Ясновидящая принимала в квартире на окраине города, где пахло ладаном и кошачьей мочой. Виктор нашел ее по объявлению в интернете — «потомственная целительница, снятие порчи, родовые проклятия». Он сам не понимал, зачем пришел. Просто после бессонной ночи с отцовским блокнотом это казалось единственным разумным действием.
Женщина лет шестидесяти, с крашеными рыжими волосами и множеством колец на пальцах, даже не взглянула на него толком. Взяла его ладонь, провела пальцем по линиям, прикрыла глаза.
— Родовое, — выдохнула она наконец. — Тяжелое. Все мужчины в роду несчастливы. Отец был?
— Был, — глухо ответил Виктор.
— Вот. Он знал. Пытался бороться, но проклятие сильнее. Оно переходит. К сыну твоему перейдет, если не снять.
Сердце Виктора сжалось. Алексей. Его умный, талантливый Алексей, который работал в IT-компании и строил карьеру. Неужели и его ждет то же самое?
— Можно снять? — спросил Виктор, и голос его звучал чужим, просящим.
— Можно. Но дорого. И не сразу. Нужны обряды, жертвы...
Виктор заплатил за «первый сеанс» пятнадцать тысяч и вышел на улицу с ощущением, что наконец-то понял, что с ним не так. Не он виноват в провале бизнеса. Не он виноват, что здоровье подводит. Это проклятие. Родовое. То, с чем нельзя спорить.
И это объяснение приносило странное, почти сладкое облегчение.
Алексей приехал в воскресенье, неохотно, и Виктор сразу понял — сын согласился на встречу только потому, что мать настояла. Они сидели на кухне, пили тот же чай, и Виктор видел, как Алексей избегает его взгляда.
— У меня важная новость, — начал Виктор. — Я понял, почему у нас в семье все так складывается.
Алексей поднял брови:
— Папа, если это снова про неудачное стечение обстоятельств...
— Это проклятие, — перебил Виктор. — Родовое. Дед твой был колдуном, ты же знаешь. Он что-то сделал, может, в войну, или раньше. И теперь все мужчины в роду расплачиваются.
Повисла тишина. Алексей медленно поставил чашку на стол.
— Ты серьезно?
— Я нашел его записи. Там все написано. И я был у специалиста, она подтвердила. Леша, это касается и тебя. Ты тоже под проклятием.
Лицо сына побагровело:
— Папа, ты слышишь, что говоришь? Какое проклятие? Какой колдун? Дед был обычным фельдшером, который пил и никого не любил, включая собственную семью!
— Он боролся с проклятием...
— Он был больным человеком! — Алексей вскочил. — И ты превращаешься в такого же! Бизнес прогорел не из-за проклятия, а потому что ты вложился в сомнительную схему! Язва у тебя от стресса и плохого питания! А мы не общаемся, потому что ты вечно ноешь и ищешь виноватых вместо того, чтобы что-то менять!
— Ты не понимаешь...
— Нет, это ты не понимаешь! — голос Алексея сорвался. — У меня сейчас важнейший проект, от которого зависит моя карьера. Мне нужно сосредоточиться, а не слушать весь этот бред про родовые проклятия!
Он ушел, хлопнув дверью. Виктор остался сидеть на кухне, где вдруг стало очень холодно и пусто. В голове крутилась одна мысль: «Он не верит. Но проклятие не спрашивает, веришь ты или нет».
Алексей не звонил три недели. Виктор тоже не звонил — обида и страх образовали тугой узел в груди. Он продолжал ходить к ясновидящей, выкладывал последние деньги за «очищающие обряды», носил отцовский амулет на шее. И с каждым днем все больше убеждался: да, это проклятие. Иначе почему новая работа, которую он наконец нашел, оказалась такой унизительной? Почему желудок болел все сильнее? Почему жизнь казалась беспросветной?
Сын позвонил поздно вечером. Голос у него был странный — ровный, но за этой ровностью чувствовалась пустота.
— Пап, можно к тебе приехать?
— Конечно.
Алексей появился через полчаса, небритый, в мятой рубашке. Сел на диван, уронил голову на руки.
— Проект провалился, — сказал он в пол. — Я допустил ошибку в коде. Одну, критическую. Ее нашли на презентации перед инвесторами. Меня отстранили от разработки. Возможно, уволят.
Виктор хотел обнять сына, но не решился. Вместо этого сказал:
— Леша, я же говорил...
— Не надо, — Алексей поднял голову, и в его глазах читалась растерянность. — Не надо говорить «я же говорил». Просто... я не допускаю таких ошибок. Никогда. Я проверял код десять раз. Но в тот день у меня в голове крутилось твое... Твои слова про проклятие. И я думал: а вдруг? А вдруг правда что-то есть?
Виктор замер.
— И знаешь, что самое страшное? — продолжал Алексей тихо. — Когда меня выносили на собрании, я не думал о том, как исправить ситуацию. Я думал: «Может, папа был прав».
Эти слова прозвучали как приговор. Виктор смотрел на сына — сгорбленного, потерянного — и внезапно увидел себя. Увидел, как выглядел последний месяц: жалким, сломленным, прячущимся за мистическими объяснениями от простой правды — он сам разрушил свою жизнь. Не проклятие, не отец, не судьба. Он.
И теперь он делал то же самое с сыном.
— Леша, — сказал Виктор, и голос его прозвучал твердо, впервые за долгое время. — Послушай меня внимательно. Никакого проклятия нет.
Сын поднял на него глаза:
— Но ты сам...
— Я был идиотом. Я искал оправдание своим неудачам и нашел его в бреде. А теперь этот бред отравляет и твою жизнь.
Виктор встал, снял амулет с шеи и швырнул его на стол. Металл звякнул, и звук этот был до странности обыденным.
— Мы пойдем к специалисту. К нормальному, к психологу. И разберемся, что происходит. Не с проклятием — с нами.
Кабинет психолога был светлым, с зелеными растениями на подоконнике. Людмила Сергеевна, женщина лет пятидесяти с внимательными серыми глазами, выслушала историю Виктора, не перебивая. Он рассказывал про отца, про амулет, про ясновидящую, про ссору с сыном. И с каждым словом чувствовал, как с плеч спадает тяжесть.
— Ваш отец прошел войну? — спросила Людмила Сергеевна, когда Виктор замолчал.
— Да. Афганистан.
— И после войны был замкнутым, отстраненным?
— Всегда таким был. Я думал, это характер.
— Это посттравматическое стрессовое расстройство, — мягко сказала психолог. — ПТСР. Ваш отец не был колдуном. Он был травмированным человеком, который, вероятно, видел ужасные вещи и не мог с ними справиться. Записи, которые вы нашли, — это не магические заклинания. Это попытка человека в отчаянии найти объяснение своей боли.
Виктор молчал. Что-то внутри медленно менялось, как будто огромная плотина начала трескаться.
— Он называл это проклятием, потому что не знал другого языка, — продолжала Людмила Сергеевна. — А вы унаследовали не проклятие. Вы унаследовали паттерн мышления. Склонность видеть себя жертвой обстоятельств. Тенденцию к депрессивному восприятию мира. Это передается не магией, а воспитанием, примером, атмосферой в семье.
— И что теперь? — выдохнул Виктор.
— Теперь вы осознали это. Это уже половина пути. Вторая половина — работа. Над собой, над отношениями с сыном, над тем, как вы реагируете на трудности. Не быстро, не легко. Но возможно.
Виктор кивнул. Впервые за долгое время он чувствовал не отчаяние, а что-то похожее на надежду.
Они с Алексеем сидели в кафе возле метро. Обычное место, где подавали хороший кофе и невкусные круассаны. Сын выглядел лучше — устроился на новую работу, нашел другую команду для проекта.
— Знаешь, — сказал Алексей, размешивая сахар в чашке, — я думал о деде. О том, каким он был. И понял, что почти ничего о нем не знаю.
— Я тоже, — признался Виктор. — Он не давал к себе подпускать. Я думал, что он меня не любит. Теперь понимаю — он просто не умел.
— Ты ходишь к психологу?
— Дважды в неделю. И знаешь что? Помогает. Я начал понимать, что многое из того, как я жил, было... самосаботажем. Я сам загонял себя в угол, а потом искал объяснения снаружи.
Алексей усмехнулся:
— Родовое проклятие оказалось склонностью к негативному мышлению.
— Примерно так, — Виктор улыбнулся в ответ. — Но знаешь, в каком-то смысле это даже сложнее, чем магия. С магией можно было бы бороться амулетами и заклинаниями. А тут нужно каждый день работать над собой.
— Зато это работает, — Алексей посмотрел на отца серьезно. — Ты правда изменился, пап. Стал... я не знаю. Живым что ли.
Виктор почувствовал, как к горлу подступает комок. Он протянул руку, накрыл ладонь сына своей.
— Прости меня. За то, что тогда сказал. За то, что чуть не испортил тебе жизнь своим бредом.
— Все нормально, — Алексей сжал его руку в ответ. — Главное, что ты вовремя остановился.
Они допили кофе, говорили о работе, о планах, о жизни. Обычный разговор отца и сына, без проклятий и мистики. И Виктор понимал: это и есть настоящее наследство, которое оставил ему отец. Не амулеты и не записи. А выбор — повторять паттерны прошлого или разорвать их.
Уходя из кафе, Виктор вспомнил про медальон. Он так и лежал дома, в коробке с отцовскими вещами. Может, стоило его выбросить. Или отдать в музей, если это правда старинная вещь. Но уже не так важно.
Потому что проклятие было снято. Не магией, а простым человеческим решением — перестать быть жертвой и начать жить.
На улице шел дождь, но Виктор не раскрыл зонт. Шел рядом с сыном, и впервые за много лет чувствовал: все будет хорошо. Не потому что так суждено, а потому что они сами этого добьются.
Родовое проклятие закончилось там, где началась ответственность. И это было настоящее освобождение.