Дуб был старше всех королевств, что когда-либо стояли на этой земле. Его корни уходили так глубоко, что, говорят, касались самого дна преисподней, а крона задевала нижний край небес, где ангелы прячут свои крылья от дождя. Раз в год, в ночь на Ивана Купалу, когда время замирает между двух вздохов мира, под этим дубом собирались те, кого люди давно вычеркнули из молитв и сказок.
Я нашёл это место случайно, точнее, меня нашло оно само.
Был обычный июльский вечер. Я, студент-фольклорист из Москвы, забрёл в лес за деревней Старица, чтобы записать «последние живые былины». Записал только комариный звон и собственное сопение. Уже собирался поворачивать назад, как вдруг почувствовал запах: жареный поросёнок, мёд, хвоя и что-то ещё, старое, как сама земля. Пошёл на запах, как дурак по свирели.
И вышел к Дубу.
Он стоял посреди поляны размером с Красную площадь. Ствол был такой толщины, что десять человек не обхватят. Вокруг — стол. Не стол, а целая улица столов: дубовые доски на козлах, скатерти из мха, тарелки из берёсты, ложки из серебра и кости. На вертеле крутился поросёнок, такой золотой, что глаза болели. Над огнём парили котлы, в которых что-то булькало и пело. А за столом…
За столом сидело невозможное.
Справа от меня — тролль размером с сеновал, но в вышитой русской рубахе и с добрейшими глазами. Он осторожно нёс бочонок, и из бочонка капало пиво цвета тёмного мёда. Слева — гномы, штук двадцать, все в зелёных колпаках, но с лицами шахтёров-забойщиков, пели про рубины и уголь так, что у меня мурашки бежали по спине. Дальше — лесник в кафтане времён Алексея Михайловича, рядом с ним — шут в колпаке с бубенцами, но бубенцы были из настоящих человеческих зубов. А напротив…
Напротив сидел Король. Настоящий. В короне из оленьих рогов и мантии из медвежьей шкуры. Рядом с ним — место пустое, но на нём лежала золотая трость, и от трости шла тень, хотя луна была с другой стороны.
И все они пели, ели, пили и рассказывали истории.
Тролль начал. Голос у него был, как будто гора кашляет:
— …а потом я говорю великану: «Ты, брат, не великан, ты просто высокий. Вот у нас в Норвегии…» — и дальше такое, что гномы упали под стол.
Потом слово взял леший — высокий, с бородой из мха и глазами-озёрами:
— А вот у меня в тридцать седьмом году один комсомолец забрёл… Хотел лес рубить. Я его в берёзу и превратил. Стоит до сих пор. Зовут Берёзыч.
Смеялись так, что белки с дуба падали.
Король поднял кубок:
— За тех, кого нет за этим столом. И за тех, кто ещё придёт.
И тут все замолчали. Потому что на пустое место с тростью медленно сел человек.
Он был… никаким. Ни высокий, ни низкий. Ни старый, ни молодой. Лицо будто стёрто ластиком, но глаза — два чёрных солнца. В руке — трость, на которой вместо набалдашника — крошечный череп, который шевелил челюстью и что-то шептал.
— Василий, — сказали все хором и поклонились.
Князь-колдун Василий. Тот самый. Который и не человек, и не нечисть, и не бог. Тот, кто когда-то правил всей этой землёй, пока люди не придумали границы, паспорта и электричество. Тот, кто раз в год собирает всех, кто помнит, как было до.
Он улыбнулся — и у меня сердце остановилось на секунду.
— Ну, — сказал он голосом, от которого листва зашуршала, хотя ветра не было, — кто сегодня рассказывает?
И тут я понял, что стою посреди поляны, как дурак, с диктофоном в руке.
Все повернулись ко мне.
Тролль аккуратно поставил бочонок. Гномы перестали петь. Даже поросёнок, казалось, перестал крутиться.
Василий посмотрел прямо на меня.
— Человек, — сказал он ласково, — ты пришёл не по зову. Но раз пришёл — садись. И рассказывай.
Я сел. Ноги не держали.
— Я… я не знаю сказок, — выдавил я.
— Все знают, — ответил Василий. — Просто некоторые забыли.
И тут я понял, что знаю. Потому что в голове вдруг всплыло всё: бабушкины сказки, детские страхи, сны, в которых я летал над лесом, запах молока в русской печке, голос мамы, когда она пела «Во лузях».
И я начал рассказывать.
Рассказал про девочку, которая нашла в лесу зеркало и увидела в нём себя старую. Про солдата, который отдал свою тень черту за победу в войне. Про кота, который умел говорить, но молчал всю жизнь, потому что знал слишком много. Про бабушку, которая каждый год ставила на окно пирог для домового, и он приходил.
Я рассказывал, а они слушали. Даже белки затихли.
Когда я закончил, было уже утро. Солнце вставало где-то за деревьями, но сюда не доходило — здесь всегда была ночь Купалы.
Василий встал.
— Хорошая история, — сказал он. — Живая. Будет жить.
Он подошёл ко мне, положил руку на плечо. Рука была холодной и тёплой одновременно.
— Иди домой, человек. И помни: раз в год, в эту ночь, стол будет накрыт. И место для тебя — всегда.
Я встал. Поляна уже пустела. Тролль обнял меня так, что рёбра хрустнули. Гномы подарили крошечный рубин — «на память». Леший дал веточку рябины — «от дурного глаза». Король молча кивнул.
Я пошёл назад по тропинке, которой не было, когда я шёл сюда.
Вышел к деревне в семь утра. Люди уже просыпались. Никто не удивился — подумаешь, студент всю ночь по лесу шлялся.
Я вернулся в Москву. Сдал диплом. Защитил. Получил красный.
Но каждый год, в ночь на Ивана Купалу, я встаю в полночь, открываю окно и слушаю.
И слышу: гремит посуда, пахнет поросёнком, кто-то поёт старую песню про горы, а внизу, под дубом, которого нет ни на одной карте, накрыт стол.
И место моё — пустое, но на нём лежит веточка рябины.
Я знаю: если захочу — могу пойти.
Пока не иду.
Но знаю, что когда-нибудь пойду.
И сяду рядом с ними.
И расскажу новую историю.
А Василий улыбнётся и скажет:
— Добро пожаловать домой, человек.
Потому что сказки не кончаются.
Они просто ждут, пока их вспомнят.