Восьмидесятые годы прошлого века были очень странным временем. Романтика и надежда на светлое будущее, проложенное в семидесятых, уже соседствовала с апокалиптическим мировоззрением. Культура потребления стала преобладать над культурой созидания, что отражалось в музыке в том числе, а это в свою очередь было неплохим форм-фактором для творчества. Всё зацикливалось.
Поощрялось потакание своим слабостям. Люди стали больше времени проводить за просмотром телевизора и меньше — за чтением, особенно книг. Восьмидесятые были эпохой блеска и мишуры, а не содержания. По крайней мере, именно так это десятилетие воспринималось критиками с самого начала.
Даже тогда казалось, что эти годы были чрезмерно коммерциализированы и искусственны буквально во всём, но никто не мог точно объяснить, в чём заключалась сама эта искусственность.
Но ответ был на поверхности: Это была эпоха яппи — молодых городских специалистов, и их образ жизни, связанный с кокаином и лобстерами, ведомый как правило, не по средствам, вызывал ощущение чего-то неправильного.
Конечно, многое из этого было скорее восприятием, чем суровой реальностью. Поколения и эпохи никогда не отражают те упрощённые образы, похожие на лозунги, с помощью которых их изображают, но это было актуально. Дух времени той эпохи заключался в высмеивании и критике её нелепых причуд. Возможно, это указывает на то, что в данном случае восприятие действительно было близко к реальности.
Об этом времени поёт и Роберт Плант.
Совершенно новый человек, острый как бритва, крепкий и загорелый
Чистый, непорочный, с концентрацией внимания в тридцать секунд
Часы бьют двенадцать, и мы готовы к играм
Ты играешь в жмурки, а я буду отгадывать шарады
Такое было время. Такая песня