1936. Пётр Галаджев (1900—1971). Шарж на Бориса Шумяцкого
Первый рисунок — не сатирическая карикатура, а скорее дружеский шарж на старого большевика, заслуженного революционера и главу советского кино Бориса Шумяцкого (1886–1938), день рождения которого — 16 (4) ноября. Шумяцкий немало пережил, бежал из-под арестов, ходил под смертным приговором, в гражданскую – был ранен.
В книге мемуаров Шумяцкого «В сибирском подполье» приводится такой колоритный случай из времён революции 1905—1907 годов:
«Помню, ночью, в середине октября, мы получили известие, что на этом корабле [«Аскольд»] анархисты собирают собрание для обсуждения вопроса о восстании.
Мы тотчас же отправились туда, и при помощи проводников матросов подплыли к трапу. Начали взбираться. Стоявший дозор поднял переполох.
— Кто идёт?
— Свои.
— Какие такие свои?
Кто-то из стоящих на борту крикнул: «Что с ними разговаривать, за машинку, да и топи их. Это шпионы». Но в тот раз обошлось...( Свернуть )
В момент, когда рисовался заглавный шарж, Шумяцкий ещё находился, что называется, на коне и возглавлял всё советское кино. Его называли «наркомом кинематографии». Режиссёр Григорий Козинцев характеризовал его так: «Это был уже немолодой человек, ходивший в тёплом не по сезону пальто, несуразно нахлобученной шапке и галошах. Что-то глубоко прозаическое и обыденное было во всём облике этого умного, много знавшего человека, в полной мере одарённого чувством юмора. Со спокойной иронией он разбирался во всех наших киноделах».
Примерно к тому же времени, что и шарж, относится характерная история, рассказанная режиссёром Михаилом Роммом (1901—1971) про розыгрыш, который устроил Шумяцкому Сергей Эйзенштейн. Кстати, в этой истории и сам Эйзенштейн, и Шумяцкий предстают, как на ладони...
Михаил Ромм: «Я говорил уже, что Эйзенштейн всегда был лукав, всегда был многосмыслен, всегда был ироничен, ни к чему не относился серьёзно и любил ходить по острию бритвы... Зашёл я как-то к нему в году тридцать пятом, вероятно... говорили мы с ним. Был он тогда в очень тяжёлом положении, Шумяцкий не давал ему работать.
Я говорю ему:
— Что же, Сергей Михайлович, что ж вы так сидите без работы? Невозможно ведь. Пошли бы вы к Шумяцкому, помирились бы с ним. Всё-таки вы Эйзенштейн, пойдёт ведь навстречу. Ну, пренебрегите, так сказать, гордостью. Зайдите сами, протяните первый руку, ну, и всё будет в порядке, я думаю.
Он мне говорит:
— Так ведь, видите ли, характер у меня неподходящий.
— В каком это смысле?
— Так ведь я же, — говорит, — уже пытался. И вот пойду, совсем соберусь лизнуть ж*пу, войду, объявлю свои намерения, так сказать, и выйдет он из-за стола, и наклонится, и задом повернётся, и нагнется. Я уж наклонюсь, чтобы лизнуть, а в последнюю минуту возьму да и укушу за ягодицу. Вот такой характер.
Режиссёр Сергей Эйзенштейн (1898—1948) в Тронном зале Зимнего дворца во время съёмок фильма «Октябрь», 1927 год. Снимал фотограф-художник студии «Совкино» Александр Сигаев (1893–1971), колористика Ольги Ширниной. Ну, любил Сергей Михайлович на царском троне посидеть, любил. И что? Кто ему поставит в вину эту пустяшную слабость? В конце концов, у каждого большого человека есть свои маленькие слабости. :)
Я смеюсь, говорю:
— Ну, это шутки.
Он говорит:
— Да какие шутки? Вот, расскажу я вам историю. Примерно год, что ли, назад вызывает он меня к себе — он, заметьте, — я твёрдо решил: ну, раз вызывает сам Борис Захарович, будем мириться. Пришёл, так сказать, с самыми добродетельными намерениями, и он мне говорит: «Что ж, Сергей Михайлович, сидите вы без работы, — совершенно вот то же, что вы мне говорили, — нельзя же так. Давайте отбросим всё в сторону. Ну, была «Мексика», ну были ошибки, не будем говорить, кто виноват, давайте работать».
Я говорю: «С удовольствием, Борис Захарович, любое ваше задание — буду работать». Правильно всё? Правильно. Он мне говорит: «Ну, вот если так, для начала помогли бы вы Грише Александрову, помогли бы вывезти «Весёлые ребята». Ну, а я ему отвечаю: «Я не ассенизатор, г*вно не вывожу». Он проглотил, проглотил. Я продолжаю стоять с протянутой рукой, говорю: «Дайте мне самостоятельную работу — буду ставить. Буду ставить по вашему указанию». Он мне говорит: «Так вот, может быть, какую-нибудь такую эпопею. Возьмите какое-нибудь классическое русское произведение и экранизируйте. Вон как Петров удачно «Грозу» сделал, вот и вам бы что-нибудь классическое». Я говорю: «Я Островского, так сказать, недолюбливаю, да я уже ставил «Мудреца», нареканий много было, но, пожалуй, это предложение мне нравится. Я вам очень благодарен, Борис Захарович».
Он расцветает в улыбке, говорит: «Ну, давайте ваше предложение, что будете экранизировать?» Я говорю: «Есть такой малоизвестный русский классик, Барков его фамилия, Барков. Есть у него грандиозное классическое произведение, «Лука» называется». Я фамилию не добавил для осторожности, естественно, чтобы не обидеть сразу начальство. Он говорит: «Я не читал». Честно сказал. Я говорю: «Что вы, Борис Захарович, это потрясающее произведение. Кстати, оно было запрещено царской цензурой и издавалось в Лейпциге, распространялось подпольно».
Борис Захарович как услышал, что распространялось подпольно, даже глаза загорелись, пришел в полный восторг: подпольная литература, издавалось в Лейпциге, запрещено царской цензурой! Очень, очень хорошо. «Где же можно достать?» — спрашивает он меня. Я ему говорю: «Ну, в Ленинке наверняка есть, да и не в одном издании». Он говорит: «За день прочитаю?» Я ему говорю: «Ну, что вы, Борис Захарович! Прочитаете за ночь, потому что вы не оторветесь, огромное удовольствие получите, несомненно».
«Ну, что ж, — говорит Шумяцкий, — очень хорошо. Считаю, что мы договорились. Я немедленно выписываю книгу, читаю. Сегодня же ночью я её прочитаю, завтра приходите, вот мы, так сказать, завтра всё тут же и решим. Приступайте к работе. Ступайте».
Ну, я ушёл от него, пожали мы друг другу руки, вышел я в приёмную, и в приёмной пустился вприсядку. Меня секретарша спрашивает: «Что с вами, Сергей Михайлович?» Я: «Я вашего председателя употребил».
1938. Сергей Эйзенштейн, Сергей Блинников, Лев Фенин, Николай Витовтов, Владимир Ершов и А. Гулковский во время съёмок фильма «Александр Невский»
А Шумяцкий тем временем нажимает звоночек, вызывает секретаршу и даёт ей записочку. А на записочке написано: «Барков, «Лука». Достать немедленно в Ленинской публичной библиотеке, будет ставить Эйзенштейн».
Секретарша прочла и чуть тут же в обморок не хлопнулась. Вышла, качаясь, из кабинета. Села, смотрит на записку тупым взором, ничего не понимает. Остальные к ней: «Что с вами, Люда?» — «Посмотрите». Подходят секретарши, ахают, — сенсация.
Ну, главная секретарша закрыла записочку рукой, говорит: «Пойду к Чужину, спрошу, что делать».
Входит к Чужину (это заместитель Шумяцкого) и говорит: «Знаете, что-то с Борисом Захаровичем случилось невероятное: вызвал меня и говорит, что вот была у него беседа с Эйзенштейном, что будет Эйзенштейн ставить, и даёт мне вот эту записку».
Чужин прочитал, налился кровью, вылупил глаза, говорит: «Что такое? Да нет, его рука. Он что, здоров?» Она говорит: «Здоров, Сергей Михайлович у него был». — «А как вышел Эйзенштейн?» Та говорит: «Вот вышел, и пустился в пляс и говорит: я вашего председателя, простите, употребил». (Хотя, между нами говоря, Сергей Михайлович выразился круче.)
Чужин говорит: «Ах, мерзавец! Ну, подождите, мы обсудим этот вопрос. Обсудим. Записочку оставьте у меня».
Оставил он у себя записочку, секретарша вернулась, а Борис Захарович подождал так минут двадцать и звонит: «Вы в Ленинке справлялись, есть книга?»
Секретарша собралась с духом и говорит ему: «Ищут, ищут, Борис Захарович».
«А, ну ладно, я подожду, но скажите, чтобы сегодня, до конца дня, мне непременно нужно. Вы сказали, что это Шумяцкий спрашивает?» — «Сказала». — «Хорошо».
Ну, вот так, проходит ещё полчаса — опять Шумяцкий звонит. Ещё полчаса, ещё полчаса.
А заместители собрались в кабинете другом, смотрят на записочку, совещаются: не знают, что делать. Кто пойдёт к Шумяцкому? Как ему изъяснить, что такое «Лука», и как фамилия Луки, и кто такой Барков, и что это за поэма знаменитая? И что это подпольная литература несколько в ином смысле, так сказать, не в революционном, а в порнографическом.
Ну, пока они это обсуждали, Шумяцкий постепенно накалялся уже до белого каления. Секретарша начинает плакать. Бежит к заместителям и говорит: «Ну спасите меня! Он же меня уволит, в конце концов, ведь он же кричит, топает ногами! Я вас умоляю, я не знаю, что ему отвечать! Ну, я просто не знаю! Товарищи, спасите!»
Собрались все заместители вместе, вошли к Шумяцкому в кабинет — гуськом, торжественные и похоронные.
— Что такое?
— Беда случилась, Борис Захарович, неприятность, — говорит заместитель первый и кладёт на стол записочку. — Эйзенштейн с вами поступил как провокатор. Видите ли, Борис Захарович, это произведение непристойное, более того — порнографическое. Распространялось-то оно подпольно, но именно по этой причине.
Полная фамилия героя — такая-то. Первые строки такие-то.
И наизусть один из заместителей процитировал Шумяцкому два восьмистишия из барковского «Луки».
Шумяцкий налился кровью, побагровел. Ну, думают, сейчас ему плохо будет. Наконец он негромко говорит:
— Машину.
Уложил портфель, пошёл вниз железной походкой, сел в машину:
— В ЦК.
Доехал до ЦК, а из машины не вылез. Посидел, подумал:
— «Назад!»
В самом деле, что ему в ЦК-то докладывать?
Приехал назад, остановился около своего дома в Гнездниковском переулке, у знаменитого. Посидел в машине — «В ЦК!»
Приехал в ЦК, вышел из машины, вошел в подъезд. Дошёл до какого-то кабинета, повернулся, вышел, сел в машину.
— «Назад!»
Вернулся назад, собрал немедленно всю коллегию, всех заместителей и говорит: «Никому докладывать не будем. Останется между нами, всё хранить, не распространяться. Вот так, не распространяться ни в коем случае. Я с этим негодяем счёты сведу. Я вас предупреждаю, предупреждаю всех».
— Вот, видите, поступил-то ведь я по вашему совету: пошёл мириться. И позицию заняли подходящую — и он, и я. А вот... укусил! Как же мне теперь к нему приходить? Ну как? Он ведь не примет протянутой руки. Он подумает, что в руке какой-нибудь гвоздь или что-нибудь в этом роде. Так что, Михаил Ильич, я сейчас мириться никак не могу, не выйдет.
Ну, посмеялись мы с ним. Однако ему, в общем-то, было не до смеха, поплатился он за это довольно жестоко на «Бежином луге». Да и дальше, в течение всей своей жизни. [...] Вот какой был человек Сергей Михайлович. Любил он крутые тропиночки. Но, к сожалению, не всегда судьба проносила его».
Следующая карикатура на Шумяцкого — тоже как бы дружеский шарж, нарисованный кинооператором Константином Венцем, хотя особенно дружеским я бы назвать его не рискнул.
Константин Венц (1901—1959). Шарж на Бориса Шумяцкого. 1935
Ну и, наконец, последняя карикатура на Шумяцкого.
Борис Ефимов (1900—2008). 1937, август. «Советский зритель: — Стыдно, Шумяцкий Борис, вы опять не знаете своего предмета!»
В конце концов Борису Шумяцкому пришлось гораздо более солоно, чем Эйзенштейну. Что можно понять уже и из этой карикатуры...
10 января 1938 года в журнале «Советское искусство» появилась разгромная статья «Слова и дела Б. Шумяцкого». Ему, в частности, припоминалось «обещание, данное партии и правительству в 1935 году, — «выпустить десятки и сотни таких картин, как «Чапаев».
«Известно, как Б. Шумяцкий выполнил это обещание…», — зловеще замечал автор статьи Д. Алексеев.
Впрочем, Эйзенштейну в этой статье тоже доставалось, но уже, так сказать, попутно, рикошетом. «Глубокое» переживание Шумяцкого вызвано тем, что, присутствуя на съёмке «Бежина луга», он заметил, что было потеряно 20 минут из-за того, что какой-то случайный человек влез в кадр, и сцену пришлось переснимать. Шумяцкий скорбит и готов пойти под суд, так как Эйзенштейн потерял напрасно 20 минут. Однако Эйзенштейн благодаря слепоте Шумяцкого потерял два года, снимая порочный фильм».
После такой статьи Шумяцкому недолго оставалось ходить на свободе (его арестовали спустя неделю после неё, 18 января), да и вообще ходить по белу свету (расстрелян 28 июля того же года)... «Что с ними разговаривать, топи их, это шпионы». В этот раз не обошлось... :(
А Эйзенштейн продолжал снимать фильмы. Но это уже совсем другая история...