Готический роман "Титанида" (2024) можно скачать полностью по ссылке.
Глава 3. Святой доктор
…. …
… ……
.. ..
. ….
– При свете солнца смелые все. Ты ночи дождись.
– Нет никакой ночи, – смеётся старый беззубый дурачок.
Спасибо ему за пачку новых листов бумаги. Он последний, кто ещё добирается до меня. Так далеко я ушла.
Я оставляю точечки в особых местах, и дурачок понимает, на каком этаже и в каком помещении меня искать.
….. …
…. ……
Его поймали. Больше он не приходит.
Он больше года несколько раз в неделю выбирался из палаты и бродил по недействующей, запертой части лечебницы – по старому девятиэтажному корпусу, где сейчас скрываюсь я. Приходя сюда, он переступал порог видимого только ему великого чёрного храма и здесь, созерцая нечто, достигал тёмного просветления.
Это место заперли не из-за его ветхости или ненадобности. Его просто больше не могли контролировать. Обнаруживая здесь знаки на стенах, засохшие следы крови, начертанные геометрические фигуры, высокие столы, покрытые пылью и свечным воском, я понимаю, что в этом здании творили много непозволительного.
Безумцы.
Старый беззубый ещё помнит то время. И повторяет то, свидетелем и участником чего он был.
Я подозреваю, что это он зарезал того медработника, труп которого я нашла в подземном коридоре, и чей портфель теперь у меня.
Дурачок давно уже ничего не осознаёт. Но видит всё. У него не осталось разума, который мог зашорить его истинное зрение и отделить материальное от астрального. Идеальный медиум.
…. ……
Может, ещё выберется, и найдёт меня. Принесёт бумагу. У меня осталось немного чистых листов. Буду писать между строк. Буду писать вторым слоем. Это не важно. Главное – начертанное.
... ………
Дурачок не придёт.
Я нашла в коробочке его отрубленные пальцы. Сразу узнала. Руки у него были покрыты мелкими знаками от самых ногтей до плеч.
Эту коробочку оставили для меня. Послание. Больше старый беззубый не сможет таскать этими руками для меня бумагу.
Значит, меня уже ищут. Но посмеют ли надолго зайти в это место?
Мне нужно лишь время.
Скоро я совершу мой последний ритуал.
Это место, вся эта лечебница – тюрьма для сошедших с ума магов. Их слуг, помощников, даже рабов. И, конечно, медиумов, доведённых магическими экспериментами до гнетущего беспамятства и самого мрачного безумия.
Ева.
Где сейчас эта девочка? Слышит ли она меня? Чувствует ли? Я потеряла её.
«… ты ночи дождись»
––––––––––––––––––––––––––––––––––––––––
На улице уже стемнело, когда я поднялась с кровати. Девочка ещё спала, и я поспешила приняться за дело. Не отвлекаясь на вопросы моей «напарницы», я хотела собраться с мыслями, чтобы сделать всё правильно. Предстоящее требовало самой тщательной подготовки.
Я распевалась, настраивалась. Находилась на просторном месте в тёмной части чердака. Пение распространялось по всему широкому пространству.
Предо мной на постаменте (гипсовом, давно уже найденном среди хлама и покрытым золотой краской), стоял портрет в чёрной рамке, формата А4 (нашла в интернете, специально ходила в интернет-кафе несколько дней назад, там же и распечатала). Это был мужчина, изображённый в профиль. Очень некрасивый. Полный, сутулый. Но с приятным выражением лица. Лёгкая улыбка, лёгкий пронзительный взгляд. Рисунок графический. Карандашом. С натуры.
Я начала ритуал Освящения с общей инвокации – магического призыва к Высшим силам. Её текст на греческом был одним из многих церемониальных произведений Деметриуса Полихрониса, оказавшихся у меня в руках. Тексты, составленные им для его же братьев по Ордену Розы и Креста Востока, были написаны с опорой на древнейшие еврейские молитвы и поэтику греческих богослужений.
(Я довольно быстро разобралась в работах Полихрониса, но экспериментируя с ними, открыла для себя, что эти строки имеют магическую силу только тогда, когда звучат на родном для мага языке. Это очень спорная тема, следует ли делать переводы церемониальных служб, но опыты побудили меня осознать, что магия требует, чтобы слово было живым и шло не только от ума, но и от сердца, из самой сути, программы нашего сознания, а это только родной язык. Этот принцип я распространила на всю свою практику, и даже древние, давно забытые понятия и священные имена я встраивала, соблюдая строгость их произношения, в систему высокого русского языка)
– Повелитель, мой Бог, вся сила моя – это Имя твоё на моих устах. Услышь мою молитву, Великий Повелитель, и пусть мой зов достигнет тебя. Бог, Повелитель, Отец Всемогущий, Творец неба и земли, каждой твари и вещи видимой и невидимой! – начала я. А пропев весь текст (более двадцати строк), закончила:
– Услышь молитву слуги Твоей и даруй святое благословение для совершаемого мною действия, потому что Ты, только Ты – есть исток благих дел!
Я невольно разбудила Еву.
Девочка не поняла, чем я занимаюсь, но не испугалась. И не стала прерывать вопросами. Тихо подошла ближе и стала смотреть. Я повернула голову в её сторону. Она выглядела лучше. Больше не было болезненного взгляда, никакой подавленности, глаза прояснились и даже сияли любопытством. Ева заметила портрет. Она поняла, что человек на нём не из нашего века.
Сохраняя напев, мелодичность, чтобы не прервать единство действия, я открыла ветхую тетрадь, в которую записала переводы служб Полихрониса, его «Теургические операции», и приступила к освящению портрета, зачитывая текст под названием «Освящение Святой Иконы».
– Повелитель, мой Бог, вся моя сила – в Имени Твоём на моих устах. Обрати взгляд на икону верного слуги ТвоегоФридриха Хааса, и благослови её, чтобы она связала меня и его и стала знаком его присутствия здесь, рядом со мной, – распевала строку за строкой. – Пусть каждое слово моё, Логос мой, обращённый к этой иконе будет обращением к изображённому, к Слуге Твоему Фридриху Хаасу, и пусть это облегчит каждое его усилие, каждое действие, обращённое в помощь мне.
Затем трижды произнесла:
– Невыразимый Свет, Повелитель, мой Бог, пусть Всемогущий Логос Твой отметит благословением икону предо мной…
«Да будет икона благословлена во Имя Вечного Отца Божественного Сына Логоса нераздельного и Духа Святого, Утешителя, Подателя Божественных Даров. Аминь. Во имя Иисуса Христа Эммануила, Всемогущего Логоса-Победителя, и Его слуги Святого Иоанна. Аминь».
Еве показалось, что человек на портрете пошевелился. Я же ясно увидела, что глаза изображённого блеснули. Но он будто нахмурился.
Я сняла портрет с постамента и завернула в красную материю.
– Кто это? – спросила Ева.
– Это Фёдор Петрович Гааз, святой доктор.
Девочка понятия не имела, кто это.
– Это был выдающийся розенкрейцер. Высокая мораль. Стремление изменить себя. Вырасти над собой. Смирение. Труд во благо других. Он многим помог. Он многих излечил, сотни. Многим вернул зрение. В некоторых случаях – совершенно чудотворно. Магически… Родом он из Германии. Фридрих Хаас. Его отца звали Петэр. Фёдор Петрович Гааз – это русская адаптация. Россия стала местом его священной миссии. Москва. Здесь он нёс свой крест. Скрестив руки и умер. Сидя, а не лёжа.
– Мы что, пойдём к нему на могилу? – произнесла Ева. И это был не вопрос, она точно знала, что как раз туда нам и предстоит отправиться.
– Боишься?
Девочка задумалась.
– Не знаю, – ответила. – Мне сегодня Гоголь снился.
– Неужели?.. – удивилась я. Мой чуткий медиум снова попал в самую точку. – И что же было в этом сне? Ведь это было больше, чем сон!
– Гоголь сидел за тёмным письменным столом, а напротив была я. Он смотрел на меня и как-то страшно посмеивался и повторял: «Ты – это Я!», «Ты – это Я!»… Страшный. С этой его чёрной причёской, острым носом. Бледный, костлявый. В чёрной одежде.
– У Гоголя были сильные медиумические способности. Наверное, дело в этом. И он имел представление о церемониальной магии, не знаю, участвовал ли в ритуалах, но кое-что он изобразил в своих повестях – в «Вие», «Страшной мести», «Вечере накануне Ивана Купалы»… А было ли в твоём сне золото или деньги?
– Нет.
– А вот это уже вызывает вопросы.
– Почему?
– Об этом позже. Но Гааз нам нужен, потому что он один из последних, кто видел Гоголя живым. Гааз пытался вылечить Гоголя, но не смог. И Гоголь кое-что передал ему перед смертью. То, что теперь ищет мой… наниматель. Представляешь, как точны твои сны? Всегда мне их рассказывай, всегда!
– А может дело в том, что я тоже писатель? Может, поэтому я – это Гоголь?
– Пишешь?
– Сказки. Мне многое фантазируется.
– Ева, ты даже не представляешь, что нам предстоит сделать этой ночью. Это будет сложно, но это совершенно поменяет твою жизнь, открыв тебе иные сферы бытия. И я надеюсь, что поменяет и мою, дав мне ответы на мои самые мучительные вопросы.
Предстоящий ритуал требовал многого. Сложного набора освящённых магических предметов, использования принципов симпатической магии, силы воли, специальной духовной и физической подготовки, знания сакральной геометрии, привлекающей соответствующих духовных существ, даже определенных вокальных техник – чтобы результат был точным, мощным, просчитанным и способствовал реализационной власти мага.
Но теперь у меня был медиум. Настоящий медиум, а не то, что мне пытался навязать Молох.
И мне тоже приснился сон. Я видела Еву. Она молилась. Сначала я не видела кому. Девочка стояла на коленях и, соединив ладони, повторяла: «Научи, научи, научи! Пожалуйста, научи меня!». И потом я разглядела, что мольбы её обращены ко мне. Это я стояла перед ней и смотрела на неё сверху. Смотрела повелительно...
Я улыбнулась, когда вспомнила свой сон. Удивительно, как мне повезло, что я наткнулась на этого ребёнка. И конечно же я намеревалась обучить её всему, что она должна уметь, чтобы быть полезной мне.
Но сперва, нужно было её подготовить. Поработать с её астральным зрением. Этому нельзя было научить, невозможно. Но если дар есть, тайное зрение раскроется. И я стала аккуратно готовить Еву к предстоящему ритуалу.
Осторожно, тихо я напевала возле неё Божественные Имена. Ненавязчиво, но настойчиво вибрировала их, будто что-то пела сама себе. Девочка же внимания не обращала, разливала нам чай на кухне:
– А-а-а-агла-а-а-а-а…
– Леолам-а-а-Адонай-а-Амен…
– А-а-араа-а-ари-и-ита-а-а-а-а…
Мысленно я извлекала из сердца буквы иврита, формировала их в своём Воображении, и они становились зримыми, осязаемыми и ложились на девочку.
Арабские маги часто использовали детей для общения с джинами. Ребёнок очень восприимчив к духовному миру. Это были опасные, жестокие эксперименты. Не брезговали даже жертвоприношениями. Как в повести «Ватек» Бекфорда.
Но я очень надеялась на добровольное сотрудничество Евы. Неволить её мне не хотелось. Я совершенно не такой человек, но если придётся… Не знаю.
Я аккуратно поместила портрет Гааза во внутренний карман большой спортивной сумки (повезло, что кто-то оставил её у помойки неделю назад; была сломана всего лишь молния, я её заменила). Туда легко поместилась глубокая круглая жаровня, тренога для неё, моя белая альба (туника, какую используют католические священники). И шпага. Без неё было не обойтись. И теперь она была – освящённая.
На шее, на ремне в ножнах, у меня был Кинжал Воздуха.
В рюкзак, который предстояло нести Еве, я сложила семь архиерейских свечей, тряпичный свёрток с греческой метеорой (особый, очень хороший вид ладана), три стеклянных бутыли (с медовой водой, простой водой и вином), мешочек древесного угля, мел (известковый осколок размером с кулак от основания древнего русского храма) и Люцифер (так я называла свой красивый бронзовый подсвечник на одну свечу).
Оторвав рюкзак от пола, я прикинула не тяжеловат ли он для ребёнка. И всё-таки вынула Люцифера и положила к себе.
Ева допивала чай с печеньем. Время ужина оказалось для нас временем завтрака.
– Это понесёшь ты, – крикнула ей.
– Ничего себе… – увидела она рюкзак. – Здоровый!
– Он не такой уж и тяжёлый. Одевайся. Мы должны успеть всё сделать в первый час после полуночи.
Ева подогнула штанины старых чёрных джинсов, которые я ей дала вместо её грязных и всё ещё мокрых. На девочке уже был и мой чёрный вязаный свитер, местами с дырами, но почему-то так смотрелось даже интереснее и будто бы стильно. Нефорски.
– Я тебя всю переодену. Обязательно. Как я ходить будешь. И подстригу тебя. Ты должна стать совсем другой. Чтобы никто тебя из твоей старой жизни не узнал.
– А чёрная помада и лак есть?
– Этого нет, этим я уже давно не пользуюсь. Мне не до красоты больше. Чем меньше на меня обращают внимание, тем лучше. Хоть это и неправильно для мага. Но сейчас так. Но потом я засияю.
Когда мы вышли на лестницу, город ещё не спал. В окнах горели огни, а где не горели, всё ещё мелькали цвета телеэкранов. Шумели машины на проезжей части. Сухо и ветрено было в тот вечер. Сильно похолодало. Наверное, было чуть выше нуля. Даже дыхание стало обращаться в пар.
Запирая дверь, я заметила краем глаза своих маленьких мёртвых соседок, почти у порога, они всегда провожали меня. Ева их тоже увидела, но отвела взгляд, пока ещё боялась на них смотреть.
И мы стали спускаться.
Ржавые ступени и перила скрипели, наши сумки добавляли тяжести. Скрипела вся лестница, особенно на уровне третьего этажа, и меня слышали соседи. Мне не нравилось, что таким образом они знают, когда я прихожу и когда ухожу.
Джонатан тащился позади. И даже чем-то пах. Какой-то сладкой падалью…
Когда мы отдалились от общежития, я протянула Еве один наушник плеера.
– Хочешь послушать?
– Давай.
И Ева услышала:
«Он с детства был слаб, он познал унижения. Изгой в этом мире искал силы суть, И в книгах волшебных, найдя утешение, ступил на извилистый магии путь…»
– Что это? – спросила девочка.
– Это песня «Чёрный маг» группы «Эпидемия». Не нравится?
– Нормально. Но я Мэрилина Мэнсона люблю.
– Серьёзно?.. – удивилась я.
– Да. Особенно песню «(s)AINT».
– Ого! Ты и клип что ли смотрела?..
– Смотрела, – улыбнулась Ева.
– Ну ты даёшь, это же не для детей!
– А на могилы ходить по ночам для детей что ли?!
– Ладно, молчу.
– Мария-Геката, а ты тоже была изгоем как этот чёрный маг из песни? Тебя обижали?
– Нет, этого не было никогда. Меня уважали. Я даже была старостой класса в школе, а потом и старостой группы в университете. Но вся эта обычная жизнь обывателя меня оскорбляла. У моей жизни совершенно другой смысл. Я выбрала путь служения великому глобальному делу.
Вошли в метро.
– А кто такой Молох? – вдруг спросила Ева.
А я ведь ещё ни разу не говорила ей о нём.
– Откуда ты знаешь об этом человеке?
– Разве ты не произнесла это имя только что?
– Нет. Но… подумала о нём.
– По-моему, ты часто его произносишь, бормочешь.
– Нет, Ева, не бормочу. Но часто думаю.
– И мучаешься.
Этот ребёнок не переставал меня удивлять.
Подъехал поезд, мы вошли в вагон и сели.
– Этот человек, Молох, это тот, на кого я работаю. Работаю, переступая через свою гордость. Я начала одно дело, которое без него не завершить. Очень важный эксперимент. Я тебе потом всё обязательно расскажу и… может быть… покажу. Молох мне нужен. Я, вообще-то, в любой момент могу уйти, но у меня есть приоритеты.
– Но всё ведь гораздо страшнее, чем ты говоришь, я чувствую.
– Ну… Нет, не страшнее. Тут главное, понимаешь, не утратить дух победителя. Надо идти с высоко поднятой головой. Нужно оставаться в зоне светлых энергий. Упадок недопустим. Я обязательно со всем справлюсь. Просто ты чувствуешь плохую энергию. Почему-то ты как будто только на неё ориентирована.
– А Молох тоже маг?
– Он колдун! Ты же понимаешь, что такое магия?
– Ну так.
– Да, для понимания этого требуется куда более широкое мировоззрение, чем навязываемое средней школой. Скажем так, в моей сфере колдовство считается необразованностью. Колдун действует инстинктивно, под настроение, на буйстве эмоций. В их обрядах нет системы, всё спонтанно, по наитию. И результат такой же. Либо срабатывает, либо нет. А иногда срабатывает в противоположную сторону. Важно кто из чего черпает силу. Много злых колдунов, зловредных, связанных с тёмными силами. А привязывать себя ко тьме, всю свою практику замыкать на контактах с ней – и опасно, и просто даже глупо. Так можно всё глубже и глубже окунаться в бездну страстей, довести себя до безумия и потерять контроль над собственной жизнью. Я же – маг. Я действую не от эмоций, церемониальная магия – это наука, и высокое искусство. Молох – колдун. Потомственный. Но ему подвластно очень малое, он никогда и не развивался, чувствуя свою бездарность, у него что-то получается лишь в моменты страшного эмоционального напряжения. Но у него есть другие качества. Он очень много знает. Он всю жизнь изучает оккультный мир. И использует это. Валентин Молох – бизнесмен. Пока ещё средний, но амбиции у него безмерные. Строитель. Мясник. Представляешь? У него есть магазин «Свежее мясо». Его любимое место. Я думаю, есть даже и политические амбиции. Любит деньги. Колдуны все такие. Жесток. Люди для него ничто. Ничто и маги. А если общаться с ним впервые, то это просто дурак какой-то деревенский. Глупый-глупый, тупой-тупой. Такое он создаёт первое впечатление, нарочно. И ему нужны такие, как я. Кто может то, чего ни он, ни его сообщники не могут. Грязные слишком…
– Мария-Геката, обязательно уходи от него! – вдруг воскликнула Ева, очень несдержано, будто испугалась чего-то.
Люди в вагоне посмотрели на нас. Поезд заканчивал забирать пассажиров с очередной станции
– Не кричи, Ева. Пожалуйста.
– Это из-за него мы идём на могилу?!
– Да. Ему взбрело в голову тревожить дух Гааза, но я поняла, как обратить это себе во благо. И успокойся ты, чего ты так взволновалась?..
– Я вдруг представила себе этого Молоха, какой он изнутри, он ужасен. Обязательно уходи от него.
– Уйду. Конечно, уйду. Но… время нужно.
– А что ему нужно от Гааза?
– Деньги. А мне ответы.
– Мы что, разроем могилу?
– Нет, конечно. У нас с собой и лопат даже нет, не взяли… – усмехнулась я, хотела как-то разрядить обстановку шуткой.
– Это не смешно, Мария-Геката.
– Ева, иногда нужно и посмеяться. Даже в таких обстоятельствах. Я всё ещё пытаюсь воспринимать всё это с юмором – продуктивно и творчески. Знаешь, есть меркурианские энергии, которые…
– Я просто чувствую, что нас куда-то втянут, – перебила меня Ева. – Куда-то, откуда не выбраться. Молох этот втянет. Тебя и меня…
И умолкла.
Ева чувствовала и знала куда больше, чем позволяла себе произносить вслух. И всю дорогу мёртвое, сочащееся гнилью лицо Джонатана, находившееся в каких-то сантиметрах от моего уха, нашёптывало мне, чтобы я уже сейчас думала, где мне раздобыть ещё одну бочку. Для Евы.
– Мария-Геката, ты сказала, что я должна тебе помочь на этом кладбище. А что я должна делать?
– На самом деле – ничего. Я всё сделаю сама. Тебе придётся лишь сидеть и слушать моё пение. Мне нужно что-то вроде антенны приёмника. Этой антенной будешь ты.
– Беги, – произнёс Джонатан, наклонившись к уху Евы.
Я посмотрела на него строго.
– Беги. Не жди ничего хорошего от этой сумасшедшей… – повторил он девочке.
Не знаю, слышала ли она его, но её личико изменилось.
– Ева, милая Ева, ничего не бойся, со мной ты в полной безопасности. Меня тоже вводили в гипнотический транс, а оператор управлял моим астральным телом. Если всё делать правильно, это совсем не опасно. А я в принципе больше не совершаю ошибок.
Я не стала рассказывать про нечеловеческий холод, страх, сковывающий тебя всю, и постоянное чувство угрозы, настигающее тебя в астрале. Никто не пойдёт туда впервые, если будет напуган. Нужно соблюдать осторожность и завлекать человека в этот опыт предельно осторожно.
О Гаазе вспоминают как о святом. Я ждала этой ночи. Провела за книгами не один день. И я надеялась, что добрый доктор мне поможет. Но у меня должно было всё получиться с ритуалом. С Евой точно должно было получиться. Нечто высшее предопределило мою встречу с ней.
Вышли на станции «Электрозаводская». По-моему, ближайшая к Введенскому кладбищу, нашему пункту назначения. По крайне мере, до «Электрозаводской» нам было ехать всего с одной пересадкой. Но оставалось ещё километра полтора пешком. С сумками. Сначала шли по набережной реки Яузы, потом по Солдатской улице. Получилось, что сделали крюк, но Ева наотрез отказалась сокращать дорогу через тёмные дворы. Наверное, и правильно, с нашими сумками в этом районе точно нарвались бы на кого-то, кто захотел бы посмотреть, что там внутри. Ограбили бы на раз-два. А я очень дорожу своей шпагой, и мне пришлось бы пустить её в ход. И тогда… Наверное, только тюрьма и конец моих экспериментов.
К стене кладбища – тяжёлой, красной, с мощными кирпичными подпорами – мы вышли со стороны улицы Наличной. Тёмные готические шпили старой надвратной часовни возвышались над чёрными древесными кронами. Никакого декоративного освещения не было, и часовня стояла в темноте. Железный крест блеснул от света фар проехавшей мимо машины. Кладбищенские решетчатые ворота в глубокой каменной арке уже были заперты. Но не через них пролегал наш путь. Нам нужно было лезть через глухие ржавые ворота с западной стороны кладбища. Их использовали для проезда коммунальной техники, обслуживающей некрополь. (По-моему, компания Молоха, его «Сатурн и Марс», даже пыталась заполучить подряд на благоустройство Введенского кладбища, но не смогли). Зато Молох подкупил сторожей. Один из них встретил нас, когда мы переваливались через ворота. Ничего не сказал. Пухлый, небритый, весь какой-то неопрятный и явно пьющий. Усы подковой. Он что-то пробормотал недовольно и отдалился. Поднял метлу и стал подметать дорожку. Ночью. Это он себе занятие придумал, чтобы за нами приглядывать.
Я включила фонарик, и мы пошли по узким тропам. Перепады Введенского кладбища очень крутые; ландшафт холмистый, даже скалистый. Чаща могильного кованного железа и надгробного камня мерцала, отражая свет фонаря. Мы то поднимались, то спускались по ступеням. Казалось, задумчивые статуи поворачивали головы, когда мы проходили мимо. А в тени высоких мрачных склепов будто кто-то стоял и наблюдал за нами.
«Басурманское кладбище».
Там хоронили иностранцев. Католиков, лютеран.
Немец Гааз был католиком.
Уже не было слышно, как метёт сторож, но кое-где на могилах шуршали палой листвой чёрные вороны. Они очень напугали Еву. Ей показалось, что это копошатся какие-то огромные жуки. «Поедают труп», – так она выразилась.
Я уже бывала на этом кладбище, девочка же пришла туда впервые. Она дрожала. Но не от страха. Вихри эмоций охватывали её. Энергии этого места ударялись о неё волнам. Возле каждой могилы она чувствовала мертвеца. Чувствовала то немногое, что ещё можно было назвать живым. Нечто помнящее и переживающее. Возле больших склепов ей становилось плохо, еле шла, а коснувшись гранита фамильной усыпальницы каких-то русских немцев, девочка чуть не упала, её сильно замутило.
Она чувствовала лярвов и лемуриев. Ужасных астральных трупоедов. Они питаются шелухой памяти и осколками личностей похороненных. Иногда наводят морок на пришедших.
Я взяла Еву за руку. Сентиментальное, жалкое действие, но девочке стало лучше. Моя уверенность её укрепила.
Думаю, даже в раннем детстве, насмотревшись фильмов ужасов, я легко могла бы провести на кладбище целую ночь. Но первый раз я сделала это уже занимаясь магией. Среди живых мне было одиноко. А на Всехсвятском кладбище в Туле лежали настоящие аристократы. Я хотела в астрал, а похороненные уже его сферы освоили. Пусть и принудительно. Особенно убывающая луна подстрекала меня на безумства. В разум проникали образы, связанные с Гекатой, ужасной богиней ночи. Тогда я только-только открывала Её для себя. Завывали псы – хозяева деревянных трущоб за кладбищенской стеной. Мне просто нравилось находиться в обществе мёртвых. Но я никогда не звала их по имени. Обращаться к ним напрямую опасно.
Правда, бывало, что кто-то из них потом меня провожал и даже оставался у меня дома. Я повсюду замечала их периферийным зрением, особенно в тёмное время суток. Помню, нечто даже звонило мне на домашний телефон (определившегося номера не оказалось ни в одном справочнике) и скрипучим старушечьим голосом (как потом у Джонатана) повторяло, что мое мясо сгниет.
Ева остановилась около свежей могилы.
Лежали венки, стоял деревянный крест. Под ним – портрет пожилой женщины. Могила появилось рядом со старой. У них была общая ограда. По именам я поняла, что рядом с отцом похоронили дочь.
– Отдай бабе ногу, – вспомнила я.
– Что?.. – не поняла Ева.
– А я её знаю.
– Эту женщину?
– Да, представляешь, я её уже здесь видела. Живой. Несколько недель назад. Эта пожилая дама была здесь с дочерью и маленьким внуком. Думаю, годовалым, только-только бегать научился. И это была очень метафоричная сцена. Он забрал у бабушки какой-то небольшой металлический костыль, или даже пластиковый, в общем – очень лёгкий, и убежал с ним. А она всё кричала ему: «Отдай бабе ногу! Отдай бабе ногу!». Было смешно. И очень по-доброму.
Ева улыбнулась.
И в ту же секунду кого-то увидела...
За моей спиной.
Испугалась, замерла.
Я мгновенно обернулась.
– Добрый вечер… – раздалось из темноты. Голос был женский. Мелькнула сигарета. Зашуршала засохшая трава под ногами приближающейся фигуры.
Я направила фонарь.
Это была Хельга.
К нам вышла молодая, высокая женщина, худая, почти во всём чёрном, но не старом изношенном, как у меня, а в новом, дорогом: высокие сапоги на коротком тупом каблуке, чёрный плащик до колен, под ним красный шерстяной из крупного ворса свитер, вокруг шеи длинный тёплый шарф жёлтого цвета. Глаза обведены чёрным, ярко-зелёные линзы, красная помада на сочных губах. Взгляд хищный. А волосы… Волос не было. Брила голову наголо, хотя ещё год назад носила длинные рыжие патлы, вечно спутавшиеся и грязные. Теперь кожу головы украшали татуировки чёрных сухих ветвей.
Она считала себя ведьмой. Может быть, и была, но я никогда не видела, чтобы она совершала что-то колдовское. Больше болтала и не всегда компетентно высказывалась по оккультным темам.
– Не помешала? Вы тут говорили о чём-то сентиментальном – дети, ноги, мёртвые бабушки… А кто же работать будет? Вы и так запозднились.
– Времени ещё предостаточно. И я перед тобой не отчитываюсь.
– Ты отчитываешься перед Валентином Ивановичем, а он прислал меня. Всё проконтролировать.
– Где петух?
– В клетке. Уже у могилы Гааза. Не таскать же мне клетку по этим зарослям.
– И давно ты здесь?
– Час назад прилетела. Как прекрасна звёздная ночь, когда летишь выше самих туч!
Ева посмотрела на меня.
– Врёт, – сказала я.
– Твоя игрушечка? – улыбнулась Хельга, оглядев девочку.
– Какая ещё игрушечка? Ты о чём, безумная?
– Ну новый твой медиум, если я не ошибаюсь. Маленький хорошенький медиум…
– Не слушай её, Ева.
– А ведь это меня назначили твоим медиумом на эту ночь… – сказала Хельга, сделав нарочито обиженное лицо. – Но Молох уже в курсе, что ты теперь не одна.
– Я сама ему и позвонила, чтобы сказать, что больше не нуждаюсь в тебе. Петух чёрный?
– А как же. Девочка-то твоя какая-то квёленькая. Чем ты её накачала?
– Не сравнивай меня с собой. И хватит этой твоей вечной дурацкой болтовни, думай, что несёшь, чокнутая. Не раздражай меня!
– «Чокнутая»! – и захохотала. От этого громкого больного смеха даже несколько птиц сорвались с деревьев и исчезли в темноте. Ева задрожала.
– Не бойся, – сказала я ей. – Просто это совершенно испорченный человек. И думает, что все такие.
– Но ты-то точно такая. Ты у нас девочка со странностями, я же знаю. Жаль ты больше не танцуешь в том клубе, я ведь иногда приходила на тебя посмотреть.
– Закрой, пожалуйста, рот. Пойдём, Ева. К сожалению, придётся потерпеть эту ненормальную рядом.
И мы пошли. Хельга следом.
Моё отношение к ней было почти как к обывателю. Никто из обывателей, то есть – из непосвященных, не должен видеть, как адепты магического искусства совершают свои ритуалы. Это нарушение герметичности, надругательство над Искусством, позор для Адепта! Но в данном случае выбора у меня не было. Хельга хоть и дура, но той ночью была нужна.
Могила Гааза находится в секторе №10, почти в центре кладбища. Будто его сердце. И ещё бьющееся. На камне всегда свежие цветы. А кто-то даже оставляет апельсины.
– А зачем нам петух? – спросила Ева, шагая позади меня.
– Нужна кровь.
– Жертвоприношение?
– Да.
Хельга усмехнулась:
– А банки свиной крови тебе не хватило бы?
– Кровь нужна самая свежая. Тёплая.
– А если просто руку порезать?
– Проливать человеческую кровь на могиле святого доктора я точно не буду, эффект окажется обратным, страшным для всех присутствующих.
– Пугаешь. Молох ещё и не такое практиковал.
– Он?.. – усмехнулась я. – Другие вместо него – да. Наверное, поэтому никого, кроме меня у вас нет. Другие потеряли разум, либо покончили с собой, либо в тюрьмах. Скорее всего, так и было.
– У нас есть Константин.
– Этот мент? Гуинплен… Садист и алкаш. Одиноких старух душил собственными руками по просьбе дальних родственников. Из-за квартир. Если свыше ему когда-то и был дарован талант, то его у него забрали. Молоху бы немножко здравомыслия в выборе свиты.
– О, он очень здраво мыслит. Самый здравомыслящий из всех, кого я знаю.
– Ты никого не знаешь.
– А кровь петуха всё-таки проливать будешь… – не прекращала Хельга.
– Нет, для этого есть ты. Для самой грязной работы. Должна же ты хоть что-то сделать этой ночью.
– Я этого жду! Мне очень нравится грязь. Не читала Кроули? Его секретные инструкции… сексуальная алхимия… Тебе ведь и другая кровь могла пригодиться, – Хельга приблизилась ко мне со спины. – Естественная кровь, ненасильственная. У меня как раз сейчас идёт… – и она попыталась прикоснуться ко мне между ног.
– Прекрати это! – я оттолкнула её.
– Наша чистая неприкосновенная девочка. Не сомневаюсь, что дух Гааза с тобой заговорит и всё тебе расскажет. Ты же почти ангел. Почти… если бы не этот твой мёртвый кавалер. Он же сейчас рядом с нами, да? Он же слышит меня?
Джонатан мерзко улыбнулся и кое-что про меня и Хельгу припомнил. Даже пересказывать не хочу.
– Мне нужно сосредоточиться!!.. – вспыхнула я. – Заткнитесь оба, мне же проводить ритуал!
Хельга замолчала. Но не Джонатан. Но его я терпеть кое-как научилась. А эта Хельга… У меня просто аллергия на неё была!
Мне предстояло призвать дух истинного просвещённого адепта оккультной науки и магического искусства. А это не то же самое, что делают колдуны-некроманты, болтая на кладбищах с духами обыкновенных людей и спрашивая их о спрятанном. (Вы же достаточно просвещены, чтобы понимать, что некромант – это не тот, кто оживляет мертвецов (это штамп из массовой культуры) а тот, кто ведёт беседы с духами усопших).
Сложность была в том, что церемониальная магия не очень-то интересуется эвокацией духов умерших. Для меня это стало методологической проблемой. Ни в одном средневековом гримуаре я не встречала способа призыва духа человека. Магов интересует общение с сущностями совершенно другого порядка. Не с людьми. А главное – ни в коем случае нельзя было ошибиться. Как ошибся, например, Гальдра-Лофт. Этот маг, мечтая стать величайшим, призвал из мёртвых епископа Гохтскаулька Жестокого и потребовал у него книгу тайных знаний «Красная кожа», которую епископ унёс с собой в могилу (не думаю, что физически, вероятно – в своей памяти…). Но Гохтскульк ничего Лофту не сказал. И опустошённый неудачей маг потерял свою силу. А позже пропал без вести.
Но кое-какой опыт некромантии церемониальная магия всё-таки накопила. Я собирала информацию буквально по крупицам.
Воспроизвести некромантический ритуал, описанный Элифасом Леви, я, конечно, не могла. Он проводил его в Лондоне для некоей весьма состоятельной дамы по ее запросу. Тот самый ритуал, в ходе которого он призвал дух Аполлония Тианского. Ритуал проводился не на могиле, а в хорошо оборудованном месте. Мне этих вещей не достать. Один драгоценный венок из листьев вербены, вплетённых в золотую цепь, чего стоит. А кроме того, доверять Леви опасно. Он был хитёр. Леви не любил делиться знаниями. И порой описывал совершенно псевдомагические действа. Так он обманывал легковерных. Например, предлагал явиться голым на кладбище, забежать в церковь, прокричать «Слава сатане!», напугав тем самым прихожан и священника, а потом броситься обмазываться землей с могил, ещё и с аппетитом пожирая её целыми пригоршнями.
Не подходили мне и опыты Эбенезера Сибли, некоторые из которых описаны в его книге «Новое и целостное объяснение Оккультных Наук». У меня не было никакой возможности выкопать останки Гааза, чтобы наладить общение с духом через прикосновение рук. Убрать тяжёлую ограду, надгробный камень, сдвинуть плиту и несколько часов работать лопатой, чтобы добраться до костей и истлевших фрагментов одежды… Совершенно невозможно. И я бы никогда не пошла на такое.
Не годились мне и эксперименты с допросами самоубийц: повешенных, утопленников… Не думаю, что получилось бы угрожать святому доктору «вечными мучениями», если тот не явится и не ответит на мои вопросы… Ему хватило бы силы скоагулироваться и набить землёй мне всё нутро через рот, чтобы я замолчала навсегда. К тому же у меня не было посоха, увенчанного отрезанной головой совы, и изготавливать его я не собиралась.
Тем более невозможным был и совершенно радикальный опыт Стефена Скиннера, описанный в труде «Техники магии Соломона». Я абсолютно не могла себе представить, что кинжалом буду пытаться пригвоздить дух Гааза к столешнице алтаря…
Исследуя вопрос, я спускалась всё ниже и ниже по хронологической лестнице и, казалось, уже ничего не могла разобрать в глухой темноте, в бездне совсем уж беспорядочных, обрывочных знаний.
Но я нашла.
Нашла там, где, казалось бы, нужно было искать в первую очередь. Один из самых первых, подробно описанных неромантических ритуалов. Это было так очевидно, но очевидное, как это ни парадоксально, иногда осознаётся с очень большим трудом.
«Одиссея» Гомера.
Призыв Тиресия, духа слепого фиванского прорицателя.
«…вступи ты в Аидову мглистую область»
«Выкопав яму глубокую, в локоть один шириной и длиною,
Три соверши возлияния мертвым, всех вместе призвав их»
«Черную овцу и черного с нею барана… В жертву
Теням принеси»
«…острый свой меч обнаживши и с ним перед ямой
Сев, запрещай приближаться безжизненным теням усопших
К крови, покуда ответа не даст вопрошенный Тиресий»
Этот ритуал подходил почти идеально. Не без модификаций, конечно. За века пересказов и переписывания кое-что выпало из этого древнейшего алгоритма, а кое-что было добавлено и являлось лишним.
Главное, без чего я не видела осуществления ритуала – это Оракул. Медиум.
Ева.
Очень удобно, что могила Гааза находится у центрального кладбищенского тротуара, широкого и прямого. Это самая центральная аллея. Очень удачно. Будто подготовлено заранее. Много места для действия. Большинство могил Введенского некрополя расположены одна к другой впритык, между оградами даже не пройти. Возле Гааза же просторно и открыто.
И его нельзя было не заметить.
Надгробный камень – серый валун, почти шар. На нём надпись золотой латиницей: «HAAS». Под камнем толстенная гранитная плита, и на её широком срезе: «Спѣшите дѣлать добро!». Вокруг тяжёлая чугунная ограда: решётки с цепями. И над всем этим – чёрный католический крест.
Хельга обошла могилу и вышла к нам с клеткой с взъерошенным чёрным петухом. Птица глядела по сторонам и недовольно квохтала.
– Молох сказал, что нужен именно этот петух. Что-то там из вуду.
– Почему же не из Льюиса Кэрролла… – сказала я (как же меня корёжило от дилетантства). – А птица хорошая. Сильная, полная жизни. Кровь горячая.
И я начала.
На часах уже было двадцать минут первого.
– Ева, Хельга, вы должны делать всё в точности, как я скажу. Особенно ты, Хельга – держи рот закрытым. Всё, что будет здесь происходить – …опасно, – не стала говорить при Еве «смертельно опасно», но, по-моему, она и так всё поняла, Хельга же поняла всё предельно точно, тон у меня был серьёзный, её наглость улетучилась, в глазах затаился страх. – Хорошо, – сказала я. – Безмолвие и инструкции.
Напротив могилы Гааза я поставила жаровню.
Высыпала в неё угли, зажгла, раздула, им нужно было время, чтобы разгореться и начать тлеть.
Распространился приятный древесный дым.
Я облачилась в широкую белую альбу, надев её поверх своей чёрной одежды.
Стала тихо распеваться, подготавливая голос. Мои движения стали плавнее, ритмичнее.
Воспламенила шесть свечей и расставила вокруг жаровни, но на достаточном расстоянии, чтобы свободно перемещаться. Седьмую поместила в главку Люцифера и отставила в сторону до нужного момента.
Взяла мел и повела по асфальту, замыкая в круг место ритуала. Краем окружности захватила землю перед могилой Гааза, небольшой кусок, но необходимый для дальнейшего действия.
Еве и Хельге было указано оставаться внутри круга (иначе они рисковали лишиться разума или слечь с ужасным недугом, а то и вовсе мгновенно умереть).
Я подошла к Еве и, глядя ей в глаза (неотрывно, не теряя повеления во взгляде), подвела к жаровне и дала понять, что нужно стоять здесь, лицом к могиле, и смотреть на неё. В руках девочка держала портрет Гааза. Я положила на угли камушки Метеоры. Раздула. Арамат ладана, мягкий, но густой, охватил моего медиума. Она вдыхала. Тельце расслабилось, а внимание обострилось.
Усиливая голос, я напевала строки из греческого розенкрейцерского молитвенника – «Слова просьбы и испытываемой благодарности за ожидаемую помощь». Медленно сняла с шеи Кинжал Воздуха. Атрибуты этой стихии открывают невидимое. И прорезала на земле перед могилой (в границах начертанного круга) квадрат. Аккуратно измельчила грунт в обозначенных границах и извлекла его рукми. Получилась квадратная яма.
«…в локоть один шириной и длиною»
– Человеколюбивый Господи, повели… – пропела я, и это уже были слова ритуала для призывания умершего. Известная молитва на исход души. Но перевёрнутая.
В Средневековье маги использовали экзорцизмы, меняя слово «изгоняю» на «призываю». А Станислас де Гуайта говорил: «Некромантия – это церковные таинства наоборот».
Я применила традиционное отпевание.
– Извергни в мир душу раба Твоего, Фридриха Хааса!
Откупорила бутыль с медовой водой и вылила в яму большую часть, а оставшееся плеснула на угли жаровни. Мёд зашипел, и аромат воскуренных смол, ладана, смешался со сладостью. Открыла вино – большее в яму, оставшееся – в огонь, и вкус благовонного дыма, уже сильно сгустившегося в круге и глубоко вдыхаемого Евой, стал кислее, потянуло хмельным. Потом открыла бутыль чистой воды, повторила действия, и к дыму примешалось что-то стойкое, металлическое.
«Три совершил возлияния мертвым…»
Обратила взор к Хельге. Она внимательно, как заворожённая, наблюдала.
Я указала на петуха, который тоже был перенесён в круг.
Ведьма моргнула, выйдя из лёгкого транса. Страшно улыбнулась, быстро открыла верх клетки и хищно схватила испуганную птицу за самую глотку. Вытащила и понесла к яме. В свободной руке у Хельги уже был нож. Простой канцелярский. Выдвижное плоское лезвие, пластиковая розовая ручка. (Только потом я узнала жуткую историю этой вещи).
Хельга ударила петуха по глотке. Потом ещё раз, ещё раз… Стала резать, отрывать. Птица хрипела.
И уже безголовая она всё ещё хлопала крыльями, когда кровь потекла в яму.
Грязно.
Хельга забрызгала всё. И могилу Гааза, и мою альбу, и лицо Евы...
Ведьма наслаждалась. В её глазах сверкало безумие.
Заполнив яму, Хельга стала выдавливать и вытряхивать остатки крови в жаровню. Зашипело.
Дым стал тяжелее, душнее.
И когда последние красные капли упали на угли, ночь вокруг стала черней, а без того холодный ноябрьский воздух, проникся морозом.
Будто всё тепло исчезло из мира, и кладбище побелело, покрылось снежной пылью.
И со звуком шелеста листьев и хлопанья крыльев к нам хлынули тени…
Чёрным неистовым вихрем, и замерли у границы белого круга.
«Души усопших, из темныя бездны Эреба…
Души невест, малоопытных юношей, опытных старцев,
Бранных мужей, медноострым копьем пораженных смертельно…
Подняли крик несказанный; был схвачен я ужасом бледным»
Молчание. Даже моё пение оборвалось. Но сделав вдох, я преодолела страх и продолжила действие.
Хельга стояла оцепенев.
Разум Евы был далеко. Экстатический взгляд. Глубокое погружение. Покачивание. Она полностью открылась. Ничего лишнего. Она была готова.
– Человеколюбивый Господи, повели! Да свяжется узами плотскими и греховными! Извергни в мир душу раба Твоего, Фридриха Хааса! – взяв в правую руку шпагу, а в левую полыхающего Люцифера, я пошла по границе круга, не допуская мёртвых, рвущихся напитаться кровью из ямы, бьющихся о незримую стену, жаждущих и гневающихся.
(Не такими их описывал Папюс. Правда, его они пытались выгнать из начертанного круга, а в нашем случае – хотели войти. На Папюса неслись слоны, колесницы, табуны коней, кареты… Настолько реалистично, что, казалось, безумием было не броситься в сторону. Немалой выдержкой нужно обладать, чтобы не покинуть Круг. Такой контроль над эмоциями нужно иметь, даже контроль над собственными рефлексами)
Я колола остриём освящённой шпаги и жгла огнём Люцифера призрачные руки, головы, даже языки, тянущиеся к яме.
Только одну тень я ждала. Только её я могла допустить. Только одна тень должна была скоагулироваться.
– Извергни в мир душу раба Твоего, Фридриха Хааса! Лиши его в вечных обителях со святыми твоими покоя!..
Толпа.
Я видела молодых, видела старых, видела детей. Были умершие от болезней, были случайно погибшие, были убитые. Мрачные, скорбные. Серые обветшалые одежды. Стояли тени воинов, павших в Великую Отечественную, а рядом тени солдат армии Наполеона (их братская могила недалеко от Гааза). 19-ый век рядом с 18-ым, 18-ый с 20-ым…
Но Святого доктора не было видно.
– Да свяжется узами плотскими!.. Извергни в мир душу!.. Лиши покоя!.. – повторяла я. – Благодатию Единороднаго Сына Твоего, Господа Бога и спаса нашего Иисуса Христа: с Ним же благословен еси, с Пресвятым и Благим, и Животворящим Твоим Духом, ныне и присно, и во веки веков, аминь…
И вот в толпе я заметила задумчивую тень. Она стояла полубоком, наблюдала, слушала. Потом шагнула ко мне. Но границу круга не преступила. Остриё моей шпаги и пламя Люцифера смотрели в её сторону. Машинально, от напряжения я просто не успела опустить их. И тень неспешно двинулась вдоль белой линии круга, не сводя с меня своих тёмных, невидимых глаз. Другие духи теснились, мешая друг другу, а задумчивая фигура шла сквозь всех, и её не ощущали. И я поняла, что это и не тень вовсе, а скорее – блик. Свет из вышних сфер, но здесь почему-то кажущийся серым. И мёртвые обитатели нижнего и среднего астрала его не видели.
Я опустила шпагу и свечу.
И дух шагнул в круг.
Осмотрел меня вблизи. Посмотрел на свой портрет в руках Евы. Переместился к яме. Не стал преподать к крови губами, не рвался к ней, а лишь коснулся её рукой. И заметно укрепился, налился эфемерной формой, оставаясь почти прозрачным. Даже обрёл черты лица. Стал точно как на своём портрете.
Но не обрёл голос.
Вместо него заговорила Ева…
Дух Гааза прошёл сквозь девочку и остался за её спиной. Как нависшая туча.
Иные тени, до этого рвавшиеся в круг, притихли. А потом стали удаляться. Мы остались одни.
Ева приподнялась, выпрямилась, развернулась ко мне лицом, подбородок был опущен, а взгляд поднят, туманный беспредельный взгляд с огнём в глубине. Это уже была не она. Даже в лице изменилась.
– Несчастный… нуждающийся очередной человек. Бедный человек, – с сильным немецким выговором произнёс Гааз устами Евы. Серые губы шевелились, но были будто из пластилина или как у мертвеца, такие скованные, и слова формировались с большим трудом.
– Я вижу тебя всю, – продолжал дух, и я кожей чувствовала, как он на меня смотрит. – Я вижу про тебя правду. Ты муха, попавшая в паутину к паук. Как ты хочешь, чтобы я тебе помог?
Я не знала как говорить со святым…
Сначала недоумённо молчала. Но потом меня начали пронизать чувства. Чего нельзя допускать во время обряда, здесь нужен разум. Но в присутствии Гааза, под его взглядом, мне впервые за многие месяцы захотелось рассказать о своей боли. Искренне.
– Гааз! Святой доктор! Ты был последней надеждой для многих! Тебе молятся и сейчас… – начала я. Но прервалась. Я чуть не выпустила всё, что накопилось в душе. Даже противно, так низко для мага, так… по-человечески. Нужно было взять себя в руки. Разум! Ведь у меня было конкретное дело. И даже мои личные, а не молоховы дела, требовали холодной конкретики и сосредоточенности.
– Доктор Гааз, я призвала Вас чтобы просить открыть секрет! Рассказать о драгоценностях, о золоте Николая Гоголя, писателя, которое он передал Вам незадолго до смерти, чтобы Вы пустили его на добрые дела. Но Вы не пустили, золото исчезло. Где оно?
– Зачем ты мне этот вопрос? Какая тебе от этого разница?
– Это нужно не мне, это нужно тому, кто меня сюда прислал.
– Я услышал сейчас на этом месте тебя, а не другого. Боль, мимо которой не пройти. Но почему ты должна просить у меня за другого?
– Потому что я служу ему. И он платит мне тем, без чего я не смогу исправить мою страшную ошибку…
– Вижу. Вижу, в чём твой проступок. Ты не лжёшь. И вижу, кому ты служишь. Он приходил за мной. Пытался. Но не ему меня призывать и пытаться лишить меня моей воли.
– Молох.
– Да, конечно, я знаю. Колдун! Мерзость. Само слово мерзкое. Употреблялось в России, которую я знал, в качестве ругательного слова. Я запрещал своим подопечным даже произносить.
– Поможешь ли ты мне?
– Молоху ли помогу, хочешь ты сказать?
– Ему. Но и мне.
– Слушай тогда, если так надо. Это никакой не секрет больше. Это известно, кому надо. Золото Николая Васильевич, этого известного писателя, просвещённого человека, правда, стремящегося к знаниям далеко за пределом возможности человеческого понятия, эти его драгоценности, которые он как-то достал в Италии или кто-то ему передал, якобы ростовщик, или купец, это тайна, нельзя было направить на добрые дела. Это золото проклято. У этих украшений очень большая и страшная история. Я спрятал их. Я часто избавлялся от совершенно уж лишних денег. Чем меньше их в карманах, тем лучше. Мало кто меня понимал в этом смысле. Вот Гоголь, пожалуй, понимал. В его историях, книгах – там, где богатство, деньги – там всегда ужас. Но сам он, зная в юности нужду и боясь нищеты, деньги всегда у себя удерживал, имел на запас. Ты хочешь, чтобы я тебе сказал, где сейчас проклятое золото лежит? Я скажу. Пусть этот ваш Молох, как он себя зовёт, возьмёт его в руки.
– Чтобы сам себя уничтожил?
Этот мой вопрос вызвал реакцию у Хельги, она резко посмотрела на меня, и я почувствовала её злость. Ведьма боготворила Молоха.
– Нет, так, как он сам навредил себе, ему уже не навредит никакое проклятье. Кроме всего прочего, он не собирается над золотом чахнуть, как этот ваш сказочный Кощей. Он его пустит. И не будет уже никакого проклятого золота Гоголя.
И Гааз назвал место.
Хельга улыбнулась. Тут же смекнула, где это.
– Взяв это золото, Молох продолжит давать тебе, Мария-Геката, всё, что тебе для твоего большого сложного дела нужно. Твое дело правильное, – сказал Гааз. – Исправь всё. А эксперименты твои… Я тоже проводил эксперименты. Надо быть осмотрительней.
И он добавил:
– Теперь я должен уходить.
– Постой! – остановила я.
Лицо Евы-Гааза нахмурилось:
– Что ещё я должен тебе сказать?
– Значит, ты знаешь про мою работу, знаешь про Джонатана. Тогда помоги мне избавиться от власти надо мной Молоха!
Хельга зашипела.
– Мне нужен секрет изготовления масла, которым он платит мне. Если бы я знала, как он его готовит, я бы могла уйти!
– Ну хорошо, если так веришь. Это последний мой ответ тебе. Ведь этот ритуал, который ты здесь провела… Он ведь и не нужен был. Нужно было прийти просто. Твоя боль громкая, я её слышал. Дело с Молохом и маслом простое. У него наша золотая чаша для елеопомазания. Древний освящённый нашими коллегами предмет. Она была у нас – у меня и моих друзей, моих единомышленников. Она помогала мне в моей врачебной практике. Годилась не для всего, но кое-что я с её помощью мог. Священный елей из неё часто оказывался чудотворным. Масло помогало моим больным. Чаша оставалась у новых поколений нашего общества. Но когда империя, которую я знал, была жестоко убита с началом нового века, чаша пропала. Тогда много чего пропало у нас. А потом чаша нашлась у одного человека, который был должник Молоху. Чаша лежала у Молоха без дела, никого лечить он не собирался и вряд ли смог бы, пока к нему не явилась ты, Мария-Геката, со своей бедой. И чаше применение нашлось...
– Теперь прощай, – сказал Гааз.
Но прежде, чем его тень растворилась, он обернулся и добавил:
– Я тебя предупрежу. В ближайшие дни ты со страшным злом столкнёшься. Победишь ли, нет ли... Не предсказать. Тебе сейчас надо только этим занимать голову, ничем другим. И Молох не такой, чтобы тебя взять и отпустить, даже если ты секрет масла знать будешь. Его паутина тесная.
И тень исчезла.
Ева опустилась на колени, глубоко поникнув головой, но не упала.
– Не многовато ты у него спросила?! – вспыхнула Хельга.
Я не ответила, лишь посмотрел на неё с презрением. Ведьма усмехнулась.
– Валентин Иванович обо всём узнает, – сказала.
– Да плевать.
Я высыпала в жаровню землю, перебив все запахи, и стала приводить Еву в чувства. Тихонько поднимала её.
Но с Евой вдруг стало что-то происходить.
Она что-то или кого-то ощутила, к ней будто прикоснулись и сделали больно…
Её затрясло, и пена появилась у рта.
– Огни!.. Огни!.. Огни!.. – закричала она.
– Что с ней?.. – удивилась Хельга. – Эпилепсия?..
– Да какая эпилепсия!
Я схватила Еву за плечи. Смотрела ей в глаза, пытаясь привести её сознание в гармонию, но не получалось. Она упала на спину и стала брыкаться, отталкивая меня ногами.
– Всё ты!.. – указала на меня гневно.
Закрыла глаза, перевернулась на живот, раскинув руки крестом, потом сжалась, опять перевернулась, и не открывая глаз пробормотала:
– Барон в лесах танцует… розовые ленты… Мама! Мама! Мама!.. И крошечный мальчик…
– Пророчество. Пророческий экстаз, – поняла я.
– Королева ждёт меня… а тебя ждёт Барон… и вырванные глаза мои – на его ладонях…
Больше Ева ничего не сказала.
Тяжело дыша и часто моргая, стала приходить в себя.
– Меня тошнит, – произнесла.
– С тобой уже раньше такое было?
– Дома. Иногда.
Хельга воскликнула:
– Настоящий прорицатель! Где ты её нашла? И не врёт!
– Конечно, не врёт! – сказала я. – Ева, кого ты видела? Кто они?
– Я их не знаю. У Барона женское лицо. А Королева где-то в тесноте. В темноте она.
– У этого сумасшедшего теперь ещё и женское лицо! – сказала Хельга. – Больной выродок…
– В смысле? – посмотрела я на неё. – Ты что, знаешь, о ком она?
– Ты тоже узнаешь.
– Хельга, – шагнула я к ней, – говори.
– Ты думаешь, я много знаю?
– Говори, что знаешь.
– В курс дела тебя введёт Валентин Иванович, я могу лишь намекнуть. Вперёд Молоха я ничего рассказывать не буду.
– Я слушаю.
– Ты же знаешь, что творится в Битцевском лесу?
– Все знают.
– Вот с этим тебе и разбираться.
– Молох что, хочет, чтобы я поймала ему маньяка?..
– Он всё тебе объяснит. Он ждёт тебя после завтра у себя в мясном.
И Хельга исчезла, оставив у могилы Гааза грязную клетку и тушку убитого петуха.
Когда мы добрели до общежития, Ева уже так устала, что даже не могла нормально подняться по нашей пожарной лестнице. На каждом пролёте опускалась на ступени и сидела.
Как же скрипела эта лестница...
На уровне третьего этажа было окно и запертая дверь, ведущая в длинный общий коридор. И вдруг соседка из ближайшей квартиры, очень нервная женщина лет шестидесяти, выбежала, чтобы проверить, кто там шляется по пожарной лестнице в такое время. Сонная, в каком-то несуразном халате она прижалась лбом к стеклу (отвратительное круглое лицо) и разглядела нас.
Я кивнула ей, вроде как приветственно. Но её взгляд застыл на девочке.
Меня эта соседка терпеть не могла. Была против, чтобы у них на чердаке жила какая-то бомжиха. А вот увидеть со мной ребёнка она никак не ожидала. Было видно, что она не знала, что и думать. Где я взяла эту девочку и зачем тащу к себе на чердак поздней ночью?
– Марина, вставай! Сестрёнка! Уже почти пришли, – сказала я как можно громче. – Могла приехать и на утренней электричке, а не на самой поздней, мать с отцом вообще не думают! И тащись вот теперь с вокзала!
Эти слова вроде бы успокоили женщину, она глянула на нас недовольно и зашагала к себе. Но я чувствовала – не к добру, что она увидела со мной Еву.
– Правильно боишься, – сказал Джонатан, – Ты же похитила её. Похитила психически больного ребёнка и держишь у себя…
– Джонатан, мне не до твоих выходок! Заткнись! У нас больное общество, больной мир, все сразу подозревают самое худшее.
– Что он говорит? – спросила Ева.
– Не важно, давай вставай, идём.
Я торопилась попасть на чердак. Мой день ещё не закончился. У меня ещё были дела.
– Но ты же на этом не остановишься… – продолжал Джонатан. – Ты сейчас снова начнёшь её мучать?
– Замолчи! Ты не смеешь осуждать меня! Ты слышал Гааза? Я всё правильно делаю! И делаю ради тебя!
Этой ночью медиум ещё был мне нужен.
Чаша! Это так удивительно... Чудотворная чаша… Прекрасно и волшебно!
Но она в его руках.
Хельга наверняка уже всё ему рассказала. Он знает, что я обо всём узнала.
Еву тянуло в сон, но я напоила её бодрящими травами.
И тогда, наверное, впервые она посмотрела на меня с опаской.
Но подчинилась.
Хоть подчинять её и не было моей задачей, я всегда ждала от неё участия. Добровольного, смелого. Но она была ребёнком. Об этом я просто даже забывала. Бессознательно я путала её с собой. Приписывала ей свои качества.
Я долго смотрела ей в глаза, мы опять разговорились, мне нужно было вернуть её доверие, расположить к себе перед сеансом. Коротко обсудили опыт с Гаазом. Слов восторга я не услышала. Страстным исследователем, неутомимым экспериментатором Ева не была. Свои ощущения она описала как падение в чёрную ледяную воду. И чем ближе ко дну, тем темнее и страшнее. А в конце – жар. (Наверное, это был момент ухода Гааза; тогда астральное тело Евы вернулось в тело физическое, откуда было на некоторое время вытеснено). О содержании моей беседы со святым доктором Ева ничего не знала, потому что не слышала её.
(Позже я хотела зафиксировать опыт Евы, записав её рассказ на диктофон. Жаль, что у меня больше не было компьютера)
Когда доверие Евы было возвращено, я приступила.
Я вложила ей в руку сторублёвую купюру с засохшими пятнами крови. Это была вещь из обиталища Молоха. И, осуществив все нужные манипуляции, погрузила девочку в транс, чтобы переправить её призрачную сущность через границу нижнего астрала. И мой сверхчувствительный медиум (а способности Евы были именно такими) оказался там, где нужно.
– Здесь мёртвые разрубленные животные… – описывала она.
– Иди дальше, – приказывала я.
– Я вижу чёрное пространство, куда мне нельзя. Тьма и кровь, – выговаривала Ева сильно побледневшими губами.
– Есть ли в этой черноте хоть какой-то светлый предмет?
– Есть.
– Опиши.
– Он слишком яркий. Я не вижу его формы.
– Подойди ближе.
– Мои ноги не идут.
– Иди.
– Здесь кругом всё чёрное. Чернее всего кровавый стол. А в стороне от него огонь. Перед огнём человек. Спиной ко мне. Чёрный-чёрный широкий человек.
– А светлый предмет у него?
– Рядом.
– Где-то заперт?
– Нет. В ящике. Рядом со стекающей водой.
«Под раковиной», – поняла я.
– Подойди ещё ближе… – приказала.
Ева вздрогнула.
И её тут же скривило… Голова опустилась на бок, плечо поднялось, руки прижались к телу, пальцы неестественно растопырились, нога закинулась на ногу, и обе вытянулись, будто скручиваясь…
«Что случилось?»… – чуть не вырвалось у меня. Но я не дала себе испугаться. Нельзя было терять контроль над голосом.
– Сначала понадобится ножовка… Хорошо, что у тебя здесь и ванная есть… потом крепкие чёрные мешки для мусора, – загнусавил мой преследователь мне в ухо.
– Что ты видишь?! – вопросила я, обращаясь к Еве.
– Чёрный человек стоит передо мной, – даже говорить ей стало тяжелее, почти хрипела. – Он меня не видит, но чувствует. И прикасается… Он разозлён. Он не понимает, что происходит, он… он… он…
– Что?
– Он схватил топор…
– А теперь на счёт три ты откроешь глаза и вернёшься в своё физическое тело! Раз!
– Он пытается разглядеть меня, он смотрит…
– Два!
– …. , – попыталась что-то выговорить Ева, но не смогла. И ужас, и боль выразились на её лице.
– Три!
Девочка открыла глаза…
Я успела.
Вывела её до того, как чуть не случилось непоправимое. Лезвие тяжёлого топора, топора для рубки мяса, уже неслось к её груди и чуть не вонзилось… Кровь проступила сквозь одежду. Свитер и футболка были прорезаны, а края обожжены, даже пахло палёным…
Рана была неглубокой, повредило только кожу. Но прямо над сердцем.
Я обняла Еву.
У перепуганной девочки даже не было сил и эмоций расплакаться. Смотрела как фарфоровая кукла.
Информации добыли столько, сколько смогли. Достаточно.
Некоторые люди умирают во снах.
Заблудившись в кошмарах.
Астральное тело можно убить. А физическое лишь отражение его.
Мы не здесь.
Мы глубже.
Потаённое дно существования.
Начните видеть недоступное глазу.
Научитесь.