... я давно уже люблю эту женщину и знаю,
что и она может любить.
Д о с т о е в в с к и й
Переписка Достоевского с Марьей Дмитриевной Исаевой, после ее отъезда из Семипалатинска в Кузнецк, продолжалась, но не всегда радовала его. В последнее время из Кузнецка приходили безотрадные вести, одна тревожнее другой. Письма ее были переполнены жалобами на неизлечимую болезнь мужа, на свою болезнь и полное свое одиночество. Все чаще ею стал упоминаться молодой учитель, товарищ ее мужа по училищу. Он занимался с их сыном, а Марья Дмитриевна давала ему уроки французского языка. С каждым письмом отзывы о нем становились все восторженнее и восторженнее, восхвалялась его доброта, его привязанность и его высокая душа.
«Достоевский терзался ревностью, — вспоминает Александр Егорович Врангель, — жутко было смотреть на его мрачное настроение, отражавшееся на его здоровье. Мне страшно стало жаль его, и я решился устроить ему свидание с Марией Дмитриевной на полпути между Кузнецком и Семипалатинском в Змиеве, куда еще недавно нас так радушно зазывал горный генерал Г. <ернгросс>. Очень я рассчитывал также, что эта встреча и объяснение положат конец несчастному роману Достоевского. <…>
Губернатор и батальонный командир Ф. М. наотрез уж два раза отказали отпустить его со мною в Змиев. Ну, думаю, была не была. Открыл мой план Достоевскому. Он радостно ухватился за него; совсем ожил мой Ф. М., больно уж влюблен был бедняга. Немедля я написал в Кузнецк Марии Дмитриевне, убеждая ее непременно приехать к назначенному дню в Змиев. В городе же распустил слух, что после припадка Ф. М. так слаб, что лежит. Дал знать и батальонному командиру Достоевского; говорю: "болен бедняга, лежит и лечит его военный врач Lamotte". А Lamotte, конечно, за нас, друг наш был, чудной, благородной души человек, поляк, студент бывшего Виленского университета, выслан был сюда на службу из-за политического какого-то дела. Прислуге моей было приказано всем говорить, что Достоевский болен и лежит у нас. Закрыли ставни, чтобы как будто не потревожить больного. Велено никого не принимать. На счастье наше все высшее начальство, начиная с военного губернатора, только что выехало в степи».
В конце июня 1855 года Достоевский и Врангель благословясь, вечером двинулись в путь. Не ехали, а вихрем неслись и уже на утро были в Змиеве. Каково же было отчаяние Достоевского, когда стало известно, что Марья Дмитриевна не приедет. От нее на имя Федора Михайловича было было передано письмо, в котором она извещала, что мужу значительно хуже, отлучиться не может, да и приехать не на что.
«Настроение Достоевского описывать не берусь, — продолжает свой рассказ Врангель, — я только ломал себе голову, каким способом я его успокою. В тот же день мы поскакали обратно и, отмахав 300 верст в 28 часов "по-сибирски", счастливо добрались домой, переоделись и, как ни в чем не бывало, пошли в гости. Так никто никогда в Семипалатинске и не узнал о нашей проделке».
И потекла по-прежнему солдатская жизнь. Достоевский принимает участие в подготовке к смотру войск, который должен был провести командующий Отдельным Сибирским корпусом, генерал-губернатор Западной Сибири Г. X. Гасфорт.
После окончания военного смотра и отъезда Гасфорта солдатам был дан отдых. У Достоевского появилось больше времени для досуга. Он предпринимает еще одну попытку встретиться с Марией Дмитриевной в Змеиногорске. Врангелю, после долгих просьб, удалось наконец, при посредстве губернатора П. М. Спиридонова получить согласие батальонного командира, подполковника Белихова на его поездку с Достоевским в Змеиногорск. куда их приглашал генерал Гернгросс. Однако Марья Дмитриевна от встречи опять уклонилась, не объяснив даже причины.
«Мы прогостили в Змиеве пять дней, — пишет Врангель, — согласно обычаю, нам отвели квартиру у богатого купца. Радушно встретило нас горное начальство; не знали уж, как нас и развлечь, — и обеды, и пикники, а вечером даже и танцы. У полковника Полетики, управляющего заводом, был хор музыкантов, организованный из служащих завода. Все были так непринужденно веселы, просты и любезны, что и Достоевский повеселел, хотя М. Д. Исаева и на этот раз не приехала, — муж был очень плох в то время, но, впрочем, и письма даже Достоевскому она не прислала в Змиев. А Федор Михайлович был на этот раз франт хоть куда. Впервые он снял свою солдатскую шинель и облачился в сюртук, сшитый моим Адамом, серые мои брюки, жилет и высокий стоячий накрахмаленный воротничок. Углы воротничка доходили до ушей, как носили в то время. Крахмаленная манишка и черный атласный стоячий галстук дополняли его туалет».
По возвращении в Семипалатинск, Врангель вскоре уехал по делам службы в Барнаул и Достоевский остался один.
14-го августа он получает от Марьи Дмитриевны извещение о смерти ее мужа. В письме она сообщает, что Исаев скончался от каменной болезни в нестерпимых страданиях, что похоронила она его на чужие деньги и, что у нее ничего не осталось, кроме долгов. Таким образом, Марья Дмитриевна осталась одна с маленьким сыном в далеком малознакомом сибирском городке без достаточных средств к существованию и надежд на благополучное будущее.
«И осталась она после него ... в уезде далеком и зверском, и осталась в такой нищете безнадежной, что я хотя и много видел приключений различных, но даже и описать не в состоянии». Так, через много лет Федор Михайлович напишет об этой трагедии в своем знаменитом романе «Преступление и наказание».
По мнению Анны Григорьевны Сниткиной, второй жены Достоевского, Марья Дмитриевна Исаева послужила прототипом Катерины Ивановны Мармеладовой. Нетрудно заметить, что некоторые эпизоды из ее жизни похожи на то, что произошло с выдуманной героиней этого романа.
Фрагменты романа «Преступление и наказание»:
«Раскольников тотчас признал Катерину Ивановну. Это была ужасно похудевшая женщина, тонкая, довольно высокая и стройная, еще с прекрасными темно-русыми волосами и действительно с раскрасневшимися до пятен щеками. Она ходила взад и вперед по своей небольшой комнате, сжав руки на груди, с запекшимися губами и неровно, прерывисто дышала. Глаза ее блестели как в лихорадке, но взгляд был резок и неподвижен, и болезненное впечатление производило это чахоточное и взволнованное лицо, при последнем освещении догоравшего огарка, трепетавшем на лице ее.
Тут было столько жалкого, столько страдающего в этом искривленном болью, высохшем чахоточном лице, в этих иссохших, запекшихся кровью губах, в этом хрипло кричащем голосе, в этом плаче навзрыд...
Вышла замуж за первого мужа, за офицера пехотного, по любви, и с ним бежала из дому родительского. Мужа любила чрезмерно, но в картишки пустился, под суд попал, с тем и помер.
Ты не поверишь, ты и вообразить себе не можешь, Поленька, — говорила она, ходя по комнате, — до какой степени мы весело и пышно жили в доме у папеньки и как этот пьяница погубил меня и вас всех погубит!»
После того как, получив скорбное известие из Кузнецка, Достоевский в тот же день пишет Врангелю:
«С первого же слова прошу у Вас извинения, дорогой мой Алекс<андр> Егорович, за будущий беспорядок моего письма. Я уже уверен, что оно будет в беспорядке. Теперь два часа ночи, я написал два письма. Голова у меня болит, спать хочется и к тому же я весь расстроен. Сегодня утром получил из Кузнецка письмо. Бедный, несчастный Александр Иванович Исаев скончался. Вы не поверите, как мне жаль его, как я весь растерзан. Может быть, я только один из здешних и умел ценить его. Если были в нем недостатки, наполовину виновата в них его черная судьба. Желал бы я видеть, у кого бы хватило терпения при таких неудачах? Зато сколько доброты, сколько истинного благородства! Вы его мало знали. Боюсь, не виноват ли я перед ним, что подчас, в желчную минуту, передавал Вам, и, может быть, с излишним увлечением, одни только дурные его стороны. Он умер в нестерпимых страданиях, но прекрасно, как дай бог умереть и нам с Вами. И смерть красна на человеке. Он умер твердо, благословляя жену и детей и только томясь об их участи. Несчастная Марья Дмитриевна сообщает мне о его смерти в малейших подробностях. Она пишет, что вспоминать эти подробности — единственная отрада ее. В самых сильных мучениях (он мучился два дня) он призывал ее, обнимал и беспрерывно повторял: "Что будет с тобою, что будет с тобою!". В мучениях о ней он забывал свои боли. Бедный! Она в отчаянии. В каждой строке письма ее видна такая грусть, что я не мог без слез читать, да и Вы, чужой человек, но человек с сердцем, заплакали бы. Помните Вы их мальчика, Пашу? Он обезумел от слез и от отчаяния. Среди ночи вскакивает с постели, бежит к образу, которым его благословил отец за два часа до смерти, сам становится на колени и молится, с ее слов, за упокой души отца. Похоронили бедно, на чужие деньги (нашлись добрые люди), она же была как без памяти. Пишет, что чувствует себя очень нехорошо здоровьем. Несколько дней и ночей сряду она не спала у его постели. Теперь пишет, что больна, потеряла сон и ни куска съесть не может. Жена исправника и еще одна женщина помогают ей. У ней ничего нет, кроме долгов в лавке. Кто-то прислал ей три рубля серебром. "Нужда руку толкала принять, — пишет она, — и приняла... подаяние!»
Достоевский всецело отдается устройству Марии Дмитриевны.
В письме к брату Достоевский сообщает: «Ты, вероятно, уже знаешь, голубчик мой, что обо мне очень сильно хлопочут в Петербурге и что у меня есть большие надежды. Если не всё удастся получить, то есть если не полную свободу, то по крайней мере несколько.<...>
Теперь приступаю ко второму пункту, для меня очень важному, но об котором ты никогда ничего не слыхал от меня. Надобно знать тебе, мой друг, что, выйдя из моей грустной каторги, я со счастьем и надеждой приехал сюда. Я походил на больного, который начинает выздоравливать после долгой болезни и, быв у смерти, еще сильнее чувствует наслаждение жить в первые дни выздоровления. Надежды было у меня много. Я хотел жить. Что сказать тебе? Я не заметил, как прошел первый год моей жизни здесь. Я был очень счастлив. <...>
Теперь вот что, мой друг: я давно уже люблю эту женщину и знаю, что и она может любить. Жить без нее я не могу, и потому, если только обстоятельства мои переменятся хотя несколько к лучшему и положительному, я женюсь на ней. Я знаю, что она мне не откажет. Но беда в том, что я не имею ни денег, ни общественного положения, а между тем родные зовут ее к себе, в Астрахань. Если до весны моя судьба не переменится, то она должна будет уехать в Россию. Но это только отдалит дело, а не изменит его. Мое решение принято, и, хоть бы земля развалилась подо мною, я его исполню. Но не могу же я теперь, не имея ничего, воспользоваться расположением ко мне этого благороднейшего существа и теперь склонить ее к этому браку».