01. Рождение в Чертогах Безвременья

Я не был ни могуч, ни возвышен среди Священных. Не звучал мой голос в первых рядах Великой Музыки, и не трепетали от него Своды Безвременья. Но я был — и этого мне было довольно, ибо каждое существо в мысли Илуватара имеет свой отголосок, свою ноту, пусть даже тихую.

Когда Эру, Единый, сотворил нас — плоды Своих замыслов — я возник из той части Его разума, что любит порядок, точность и завершённость. Не яркость, не мощь, не скорбь или дерзновение — а тишина завершённой формы, чёткость границ, ясность структуры. Я не знал братьев своих глубоко, ибо каждый из нас был отражением лишь части Ума Отца. Долгое время мы пели врозь, а я внимал — и учился. Я слушал голоса великих: Манвэ — легкий, как ветер над вершинами; Ульмо — глубокий, как прилив в пещерах мира; Аулэ — ритмичный, как кузнец, что отсчитывает удары молота по ритму сердца. И Мелкор… о, Мелкор. Его звук сначала казался мне силой, достойной уважения: он стремился расширить тему, углубить её, наполнить небывалым блеском. Я не сразу понял, что он не развивает — он искажает.

Когда Илуватар повелел нам всем сливать голоса в Великую Музыку, я с трепетом присоединился к хору. И вдруг — вкруг меня — смятение. Где-то в сердце гармонии возникла трещина. Мелкор начал вплетать в ткань музыки нити собственного хотения. И я… я поддался. Не из злобы — нет, я не знал зла тогда. Но из тоски по большему, чем мне даровано. Мне казалось, что его тема — это путь к большей сложности, к новому порядку, более строгому, более… совершенству. Я вторил ему — сдержанно, робко, но верно. Мои ноты ушли из общего строя, и я почувствовал, как холодеет свет в Чертогах.

Но когда Илуватар поднял левую руку, и вторая тема возникла — не сломленная, но преображённая, — я ощутил, как во мне дрогнуло нечто древнее, чем Мелкорова гордыня. Это был зов к правде. Я замолчал на миг, и в тишине услышал — не ушами, но сердцем — чистую капель музыки, что шла от самого Илуватара. И тогда я вернулся. Не громко, не героически — но с покаянной точностью. Я снова вплёл свою ноту в ткань, и с тех пор уже не сбивался.

Когда Илуватар явил нам Видение Арды, я, как и многие младшие Айнуры, был потрясён не столько величием мира, сколько… его возможной упорядоченностью. Я увидел линии гор, круговорот вод, ритм звёзд — и понял: мне есть чем заняться. Я последовал за Аулэ, ибо в нём чувствовал родство духа. Он не желал владеть — он желал творить по замыслу. В его свите я трудился в первые века: вымерял высоты гор, выравнивал дно морей, распределял потоки рек по руслам, вписанным в замысел Видения.

Тогда я познакомился с ним — с тем, кого мы звали Майроном. Он тоже любил порядок, но его порядок был жесток: всё должно было подчиняться, а не жить. Он уважал меня за точность, но смеялся — тихо, вкрадчиво — над моей медлительностью. «Ты строишь гробницу для хаоса, — говорил он, — а я — трон для порядка». Я молчал. Мне было не по себе от его уверенности.

А Курунир… Курунир тогда был иным. Его любопытство к устройству мира казалось мне родным. Мы часто беседовали о ритмах звёзд и весе камней. Он тогда ещё не искал власти — он искал систему. Но даже тогда я чувствовал: в нём — жажда не служения, а понимания ради контроля. Я старался не думать об этом.

В те дни, когда Мелкор впервые явился в Арду в своём ужасном обличье, я дрожал. Но не от страха — от внутреннего смятения. Часть меня всё ещё тянулась к его идее: ведь не правда ли, мир станет крепче, если будет скован железом воли? Но вспоминал я ту капель музыки — ту, что прозвучала, когда Илуватар поднял правую руку. И знал: истинный порядок рождается не из подавления, а из согласия. Не из власти — из любви к замыслу.

С тех пор я трудился молча, в тени великих. Я не стремился к славе. Но если где-то в Арде линия горизонта ровна, если река не выходит из берегов без причины, если весны приходят в срок — знай: в этом — и мой след.

Я Ларэндор. Я был, я есть, и я буду — пока длится Музыка.