- от VictoryCon
В октябре в Театре «Балтийский дом» состоялся уже традиционный и традиционно же пользующийся любовью театралов Международный XXXV — юбилейный — фестиваль «Балтийский дом»
В этом году он прошел под девизом «Место силы» и действительно — за эти годы театральный праздник стал необыкновенной точкой притяжения как для творцов, представляющих на его площадках самое лучшее, так и для зрителей, не упускающих возможности окунуться в атмосферу вдохновения, бурных чувств и креатива.
Открытие фестиваля — всегда момент волнующий и цепляющий, и в этом году все ожидания оправдались: зрители увидели необыкновенно впечатляющий спектакль Национального театра танца Республики Саха имени Сергея Зверева «С грозными очами, с острым кулаком девушка-богатырь Кыыдаан» режиссера Сергея Потапова. Человека, для «Балтийского дома» не чужого: на сцене театра с большим успехом идут его постановки «Укрощение строптивой» и недавняя премьерная «Калина красная».
Первая встреча спектакля «С грозными очами, с острым кулаком девушка-богатырь Кыыдаан» со зрителем произошла ещё летом, на родине режиссера — в селе Сунтар в рамках торжеств по случаю праздника Ысыах. В якутском эпосе Олонхо воительницы традиционно присутствуют наравне с богатырями, что находит отражение и в репертуаре национальных театров. Тем не менее, сказание о девушке-богатыре Кыыдаан относится к разряду уникальных: один из жителей Усть-Алданского района в 1943 году услышал его от легендарного олонхосута Сергея Афанасьевича Зверева — Кыыл Уола. Он записал сказание, добавив, что присутствовали 100 человек, плохо слушали, шумели. К слову, Зверев — выходец из того же села Сунтар, что и Сергей Потапов.
По словам режиссера, дословного сценического пересказа ожидать не стоило: «Это перформанс, в котором героический эпос раскрывается через шаманский ритм, архаичную и современную пластику, живую музыку и народное якутское пение — тойук. Древний сюжет становится визуальной поэмой, рождающейся на стыке традиционных этнических мотивов и современного театрального эксперимента».
Сергей Потапов, известный своим неординарным подходом к литературным первоисточникам, добавляет: «В эпосе Олонхо всегда присутствует образ богатыря, который должен защищать Срединный мир. Но мало кто задумывается, хочет он этого или нет. Мы решили показать эту историю через призму чувств. Наша героиня — хрупкая, красивая девушка, которая внезапно принимает на себя величественную миссию». Свою трактовку имеют и злые духи-абаасы. В спектакле они предстают сверхчувственными существами, а один из демонов влюбляется в главную героиню и принимает смерть.
Ну, а через живую музыку, архаичную пластику, шаманский код и эпический нарратив спектакль «переводит» память народа саха на язык современного сценического искусства. Постановка, вдохновленная архетипами якутского эпоса, становится ритуальным действом: сцена превращается в место силы, а героиня — в носителя духа, боли и надежды.
Добавим, спектакль «С грозными очами, с острым кулаком девушка-богатырь Кыыдаан» был создан в рамках Лаборатории танца, появившейся в мае этого года.
Сергей Станиславович любезно нашел время в своем плотном творческом графике, чтобы ответить на наши вопросы.
Сергей, Вы родились в селе Сунтар: село и ваша бурная нынешняя творческая жизнь, в общем-то, не очень стыкуются…
К творчеству у меня тяга была всегда. Я помню, как мы с моей младшей сестренкой устраивали дома кукольные представления, организовывали концерты для родителей. Мама моя — учительница якутского языка и литературы, папа – экономист, работал главным бухгалтером: получается, мы — представители сельской интеллигенции. В школе я ходил в хореографический кружок, играл в шашки и играл на баяне.
Ну, и в советское время много чего интересного в сфере культуры показывали по телевизору. Но ни по отцовской, ни по материнской линии у нас нет ни одного человека, который бы себя в искусстве реализовал, кроме меня.
У якутов помимо славянского имени есть же еще и национальное?
На языке народа саха меня зовут Быйаман уола Сэргэ Обокуун. У нас не было фамилий, все содержалось в имени. Быйаман — так зовут моего отца, я — его сын, Сэргэ, и Обокуун — это имя моего дедушки. Получается, у меня впереди — отец, а позади — дедушка: два щита. Сэрге — значит «священный столп», в просторечии — «коновязь», но непростая, а ритуальная. Столп — мужской как начало всего.
А маме всегда нравилось имя Сергей.
Вы же сначала окончили актерское отделение Республиканского колледжа культуры и искусства?
Сначала — да. В 1992 году при этом колледже открылась первая актерская студия, в которой преподавали артисты из Саха театра. Туда я и поступил. А курировал этот курс Андрей Борисов, бывший министр культуры. В наших театрах, в основном, служат выпускники Щепки, там до сих пор набирают национальные группы.
По окончании два года я проработал артистом в Саха театре, понял, что актерство — это не мое, мне ближе на сцену смотреть со стороны, и уехал в Москву учиться в ГИТИСе. Мои однокурсники ныне — ведущие артисты Саха театра.
Вы — не первый артист, который уходит в режиссеры. Почему вы решили, что режиссура — это ваше?
Когда мы были студентами, нам давали задания сделать этюд, и так получилось, что их ставил как раз я, собирал вокруг себя людей — они меня слушались: так все и началось.
Помню, как наши преподаватели попросили сделать этюд на тему «Родительский день». Я не понял: у нас, якутов нет такого в обычае — приходить на кладбище к могилам родителей. В этом году у нас справляли праздник, посвященный 125-летию со дня рождения сказителя олонхо Сергея Афанасьевича Зверева, на котором мы показывали спектакль: я, конечно, проехал и к родным могилам.
А тогда мне все объяснили — и я попробовал сделать этюд. После показа педагоги спросили: «Кто это сделал?» Когда им ответили, преподаватели подошли, молча пожали мне руку и вышли покурить.
Самое странное, что, когда я поступил учиться к Марку Захарову, первое задание было тем же самым.
Каким вы помните Марка Анатольевича?
Я научился у него самоиронии: по отношению к жизни, к себе. А еще за все мое время учебы он не повысил голос ни на одного студента. Наоборот, он начинал говорить тише — и это было страшнее.
Я запомнил, как показал ему первое задание: он сидел тихо, а потом хлопнул в ладоши: «Оп, муха!» Так образно Марк Анатольевич показал, как происходит смена режимов, резкий переход.
Он был очень достойным человеком. Был момент, когда мои однокурсники начали говорить про его спектакли в каком-то негативном ключе, пренебрежительном тоне. И я сказал: «При мне, пожалуйста, про моего учителя так не говорите».
Студенчество — самые хорошие годы, все талантливы… Понятие «талант», наверное, как раз к молодости и относится. Потом время покажет, чего ты стоишь, и все поставит на свои места.
А дипломным у Вас какой спектакль был?
«Макбет» Ионеско, за которого в 2005 году я получил «Золотую маску». Во многом на меня повлияли спектакли Андрея Могучего. А чем же он так подкупил жюри, надо, наверное, спрашивать у жюри. Я же думаю, постановка понравилась им какой-то своей безбашенностью, энергией…
Это же не Шекспир, а Ионеско, поэтому я там похулиганил, ну, и сам-то писатель — хулиган!
На самом деле ситуация была смешная: я-то хотел ставить Шекспира. Мне очень нравились тогда спектакли режиссера Эймунтаса Някрошюса. Но Андрей Саввич Борисов в это же время ставил «Ромео и Джульетту». На худсовете решили, что два Шекспира — это не комильфо… Мой художник, с которым я работал, вспомнил: «А у Ионеско же тоже есть «Макбет»!»
Да, не все берутся ставить произведения в жанре абсурда — тут все решали, наверное, молодость, нахальство… Андрей Саввич вспоминал, как я к нему зашел и сказал: «Хочу поставить «Макбета» и взять «Золотую Маску». Он был в шоке: «Какой наглый!»
… Ну, так смелость города берет.
Среди ваших постановок — Шекспир, Чехов, Ионеско, Толстой, Вампилов, Сигарев, МакДонах — каким должен быть репертуар национального театра?
В национальном театре, в первую очередь, надо играть на своем родном языке. К сожалению, есть такие регионы, где язык умирает, где в национальном театре играют на русском языке. Мне говорят, что иначе не ходят в театр зрители, а билеты надо продавать.
Ставить можно и нужно все — мировую классику, национальную классику, русскую — только на своем языке: это три театральных столпа. Ведь таким репертуаром ты обогащаешь свой язык.
Директора идут на поводу у зрителя. На переводные пьесы, какими бы они ни были, якутский зритель не идет, он идет на свою классику, на своих авторов.
Я пытаюсь найти компромисс: недавно делал «Мастера и Маргариту» на якутском языке и перенес место действия в Якутск. При этом к нам пришел и русский зритель.
У нас в этом смысле все правильно: мы как-то законсервировались — в хорошем плане.
Про Ваш «Вишневый сад» критик Олег Лоевский сказал, что это взгляд на чеховский сюжет язычника. Как совместить язычество и Чехова?
История была такая: меня пригласили в казахский театр, чтобы поставить Чехова, у меня уже был опыт — не очень хороший — с ним. Я от многих слышал, что, в общем-то, Чехов — драматург капризный, особенно для национальных театров.
Когда азиаты надевают европейские костюмы и пытаются изобразить дворян — это выглядит смешно. И я подумал: «А почему я не могу перенести действие в Казахстан?» Пришло название — «Шие», что значит «вишня». У меня там резали барана, в персонажах была казахская княжна…
Причем, все это совпало с тем, что в Казахстан приехали китайцы и активно начали скупать земли. Мой спектакль тогда очень сильно выстрелил.
А как вообще вы определяете, каким взглядом на что смотреть, какой подход выбрать?
Обычно приглашают на какое-то название, но при этом спрашивают: «А какое название вы можете предложить?» Редко, но берут мое.
А каким взглядом? — я смотрю материал и углубляюсь в него. Когда я приезжаю в другие республики, то всегда иду в музеи, выставочные комплексы. Я пытаюсь войти в это культурное пространство. Если я буду работать с каким-то народом, мне надо знать культуру этого народа, какие-то тонкие вещи, его менталитет.
Хожу на местные кладбища, в том числе — там тоже есть своя культура, и сразу видно, что там за люди. Иногда — что приятно — мне говорят: «Как ты все так прочувствовал? Ты же чужой, ты другой?» Ну, вот у меня есть такой маленький секрет.
Вы много работаете по стране — а это новый коллектив, новые люди… Сложно бывает?
Да нет, это все родные творческие люди. Вот в цирке ставить было сложнее, там другая специфика, другое отношение к своей профессии. Я вообще люблю работать в разных жанрах.
Недавно первый раз поставил иммерсивный спектакль — и большое удовольствие получил, открыл для себя что-то новое, подумал, что надо это развивать для себя, сделать что-то поинтереснее. Художник бронзоветь не должен, должен быть живым, поэтому мне нравится бросать себя туда-сюда.
Я не претендую на нечто великое, захожу во что-то новое как гость: посмотреть, поиграть… А потом: «Спасибо, до свидания, я к себе в театр».
«Религия и театр — вещи несовместимые», -так Вы сказали в одном из интервью. А как же вертепы, в которых показывали библейские сюжеты?
Я сказал это в определенном контексте. Нельзя тащить на сцену что-то сокровенное, сакральное: театр и вера — две разные вещи. Театр — это игра, а вера — это о правде и искренности. Нельзя переступать грань между ними — это опасно. Тот же режиссер Ежи Гротовский, превративший спектакль в акт своеобразного священнодействия, перестал быть художником, по-моему.
Актеры театра коренных малочисленных народов Севера чем-то отличаются?
Они играют на разных национальных языках произведения наших северных авторов. И тема в этих спектаклях, в основном — наша, северная. Хотя я там поставил спектакль «В чаще» по рассказу Акутогавы Рюноске «Ворота Расемон», но перенес действие также на север, к чукчам. Там — самурай, здесь — воин — чукча, какая разница, если главное — человеческая история: там — красавица, здесь — красавица, там — дух и здесь — дух.
От замысла к воплощению — длинный трудный путь. Что теряется на этом пути?
Я ставил очень много, но для меня не очень важен результат, как для художника. Для меня интересен путь, который надо пройти с людьми, идущими рядом со мной.
Мне нравится индийская поговорка: «Не иди передо мной — может быть, я не хочу идти за тобой, не иди за мной — может быть, я не хочу, чтобы ты шел за мной, иди рядом со мной — и мы пройдем этот путь вместе».
И замечательно было бы, чтобы в конце пути осталось хорошее впечатление друг о друге. Мне кажется, именно это самое важное, а не то, что получился или нет спектакль, ведь спектакли умирают, а человеческие творческие отношения остаются.
Очень много всего было — потрясающие постановки появляются, а зритель вдруг не принимает, возникает какой-то средненький спектакль — и все в восторге. А люди, которые рядом с тобой, с которыми ты работал, все это чувствуют.
Бывает так, что зритель просто убивает своим непониманием спектакль: оказывается, что в этом театре просто нет такого зрителя, который бы понял, о чем наша работа. А где-то он ходит, наш зритель, но он просто не придет в этот театр, потому что такого спектакля здесь не было никогда.
У вас очень много призов на самых разных фестивалях, в том числе за «лучшего артиста»…
Я играю только в кино — эпизодические роли: выйти, что-нибудь сказать и уйти. Бывает, что я просто не могу артиста найти — приходится выходить: у меня первое образование все-таки актерское, но тяги играть нет. Пусть это делают люди, у которых есть к этому призвание, талант.
У меня — более того — всегда был какой-то страх: когда я был артистом, я просыпался ночью в ужасе — мне снилось, что я должен выйти на сцену, но я не знаю текста, это был обычный актерский кошмар.
Когда я стал режиссером, мне стал сниться другой кошмар: у меня — премьера, а я спектакль не поставил. Сидят зрители, скоро откроется занавес, а у меня ничего не готово.
Нынче пишут о феномене якутского кино: после Москвы и Петербурга Якутия по объемам кинопроизводства — на третьем месте. А Вас и вовсе считают родоначальником якутского независимого кино как автора фильма «Любовь моя». В чем же феномен?
В армии нас спрашивают: «Ты якут?» — «Якут». И тебя сразу делают писарем: почему-то считалось, что у нас красивый почерк. Школа, что ли, у нас такая была…
Может быть, в какой-то момент мы поняли, что у нас есть талант снимать кино? Что это нам дано так же, как красивый почерк?
Я как-то понял, что в больших регионах кино снимают, чтобы денег заработать, а у нас это делают, чтобы рассказать какую-то историю — денег у нас нет.
Правда, сейчас появилось много продюсеров, которые хотят заработать — и первоначальный дух немного уходит, но энтузиасты, особенно молодые — еще остались.
Когда по любви — то все получается.
Один из режиссеров сказал: «Мне не нравится слово «профессионал», мне нравится слово «любитель». Так у нас все и начиналось — мы были любителями: от слова «любить».
Вас называют «якутским Тарантино» — согласны с этим определением?
Меня так один из журналистов назвал — мой друг. К творчеству Тарантино я отношусь хорошо, но похожим быть не хочу: это все-таки рекламный ход. Быть может, так меня окрестили, потому что у нас есть общий прием: смешение жанров. Его фильм может начаться как боевик, потом превратиться в ужас — мне тоже приглянулся такой микс.
Мне понравилась фраза одного моего друга, сказанная на каком-то этапе моего творчества: «Я посмотрел несколько твоих спектаклей и понял: ты попал в ад и очень громко засмеялся».
Как в вашей жизни появилась «Калина красная»?
Я прочитал киноповесть, и она мне очень понравилась — больше, чем кинофильм. Я почему-то подумал, что это надо делать в театре: увидел, что из нее можно делать спектакль.
Был у меня и опыт: постановка по фильму Бергмана «Вечер шутов». Поработать с киносценарием всегда интересно, надо понять, как решить кинематографические переходы из одной сцены в другую: отсюда возникли у меня рельсы, по которым движутся декорации и персонажи.
Я предложил это название в театре, года два там мучились насчет авторских прав, но великая женщина Марина Ароновна Беляева, художественный директор «Балтийского дома» как-то соединила трех правообладателей, и они дали добро. Так появился этот спектакль — очень человечный.
Конечно, был страх, что будут сравнивать с кинофильмом, с работой Василия Шукшина — с его харизмой, с его личной болью, творческой нереализованностью.
Но я сказал: «Ребята, пусть он будет, но мы не копируем фильм и не будем пытаться перепрыгнуть через него. Давайте просто делать все по-человечески: чтоб была душа, была боль. Попробуем рассказать эту историю».
Появился Дмитрий Гирев, человек, очень влюбленный в творчество Шукшина: он и сам внутри на него похож. И вокруг него мы собрали спектакль. Гирев после этого вернулся в труппу театра — случилось все как в «Калине красной»: возвращение блудного сына.
Зажигаете ли вы свечу надежды в финале? Он такой горький, пронзительный?
Думаю, что у нас Егор спас свою душу. У нас в спектакле он идет на смерть, как жертвенный агнец на заклание: искупая все, что он сделал. Дима это не хотел принимать, принял потом, но не до конца. Мне Егор все же казался человеком не очень хорошим: он же уголовник, рецидивист, много плохого сделал в своей жизни. У Димы вообще есть объем — он может быть разным…
Вы живете и работаете в Якутии и в Санкт-Петербурге. Что для вас оба эти места?
В Петербурге у меня живет жена с детьми. В Якутии живут родители, они — в возрасте, я за ними смотрю. Ну, а я — вечный Одиссей: меня ждут, а я иду.
И чем дальше Одиссей уходил из дома, тем ближе он становился к своим родным людям…
Елена Шарова