Благодаря именно разуму,
человек не живёт, как животное,
только в настоящем,
а обозревает и обсуждает
прошедшее и будущее».
- А. Шопергауэр.
Какая сила заставила меня взять билет, чтобы трястись от Москвы до Алма-Аты трое с половиной суток в поезде? Не знаю.
В 21:00 9 ноября 1982 года, в то время, когда Куратов с компанией пили «Талас» на перроне вокзала Алма-Аты-2, попутно задирая друг друга остротами, я в одиночестве лежал в купе почти пустого вагона, листая книжицу с анекдотами.
Проводник, весёлый паренёк, речь которого состояла на 90 процентов из казахских слов и на 10 — из руских, с самого утра «порадовал» пассажиров: опаздываем на час. К обеду он ещё более повеселел: опаздываем не на час, а на все три. К вечеру он вообще ничего не говорил, а лишь смешно корчил загадочные рожицы и убегал с глаз долой. Обязанностей у него было много: поддерживать огонь в печке, обеспечивать всех кипятком, а кто пожелает — и свежезаваренным чаем. Кроме того, он постоянно мёл ковровую дорожку в коридоре.
Я лежал на мягком диване в вагоне СВ и представлял, как на перроне увижу друзей — Борьку, Костю, Генку. А может, и Белу. Точнее, я пытался это представить. Кто знает — в городе ли они, и дошла ли телеграмма о моём приезде до адресата.
Мой скорый фирменный № 8 всё продолжал выбиваться из графика. В таком поезде можно было ехать всю жизнь. А может быть, и жизни не хватило бы, чтобы успеть к станции назначения.
Ещё тогда захотелось срочно — не откладывая на потом! — что-то сотворить. Я подсел к столику. Несколько листов белой бумаги оказалось под рукой. Будто кто-то нарочно их здесь положил, как обязательный атрибут к стакану чая и кусочкам рафинада.
Я писал недолго: минут десять, от силы — пятнадцать.
Бегло просмотрев сделанное, я дал ему название — «Клетка». Потом прилёг на диван и задремал. Дрёма перешла в сладкое забытье. Перестук колёс был лучше самой мелодичной колыбельной.
Проснулся я от того, что покачивание вагона вдруг прекратилось, — значит, стоим.
Глянул за окно — на здании вокзала ярко горели неоновым синим светом большие буквы: «АЛМА-АТА».
Мои наручные часы показывали 3:30 местного времени: значит, уснул я 9 ноября, а проснулся уже 10 ноября 1982 года: ну, салам аллейкум, город Верный!
Ступив на перрон, я стал сомневаться: уж не сон ли всё это?
В Мурманске, где я служил, зима стояла уже такая, что уши в трубочку сворачивались. В Москве тоже было не особенно жарко. А здесь, по перрону, народ в костюмчиках и туфельках прогуливался.
Из холода и стужи я попал почти что в лето.
Что-то с памятью моей стало, если я начисто забыл про такой непростой — для меня — месяц в алма-атинском календаре, называемый ноябрём.
Только в ноябре возможны такие чудеса, которые и во сне не приснятся.
При заболеваниях мозга сначала слабеет способность к запоминанию, а затем и память. Так считают медики.
А можно сказать и наоборот: при ослаблении способности к запоминанию, а затем и памяти, возникают заболевания мозга.
Заболевания мозга при последнем обследовании врачи у меня не диагностировали.
Ноябрь был непростым месяцем не только для меня. Ещё — для Белы. Ещё — для наших будущих деток.
Кто мог тогда, в 1982 году, сказать, что Бела через пять лет родит мне сначала Мирославу, потом, через два года — Милану? Никто.
Это позже дочки будут пытать меня:
— Папа, а когда нас на свете не было, мы где были? Ведь где-то мы должны были быть!..
Когда среди встречающих я увидел Куратова, Левитина, Татаева, Морева, я вторично протёр глаза.
Нет, это был не сон. Это были мои друзья. Только со слегка ошалевшим выражением на лицах и подозрительной замедленностью в движениях.
Какое-то время мы смотрели друг на друга. Потом последовали объятия. Потом всё выглядело так, будто мы не виделись неделю, не больше.
Куратов, когда мы ехали в такси, вполголоса сказал:
— Если бы ты не вышел из вагона, я бы удивился меньше.
Я ответил:
— Если бы я не увидел вас на перроне, я бы удивился.
Потом все согласились, что всё происходящее сейчас — это из области фантастики.
— Да при чём здесь фантастика? — не согласился Борька. — Здесь больше от булгаковского «Мастера…»: «Вот ни фига себе — сходил на заседание МАССОЛИТа!» — сказала отрезанная трамвайным колесом голова Берлиоза.
Как бы там ни было, но Куратов заранее позаботился о меблированной квартирке, которую он снял для меня за немалые деньги: а вдруг Макс — чем чёрт не шутит — объявится? И битком набил холодильник едой и питьём.
Со всеми вкусностями, купленными Костей, мы расправились до утра, не заметив, что ночь прошла. Спиртное не пьянило. Из метровых акустических колонок, специально привезённых друзьями, звучали «Битлз». Соседи пятиэтажной хрущёвки, где находилась эта квартирка, время от времени «подыгрывали» Леннону и Маккартни задорными стуками в стену или по батарее. К утру, однако, и они успокоились. А когда Куратов взял в руки гитару — похвастать, что он успел «натворить» за время моей службы в армии, — уже никто не нарушал естественного развития нашего ночного пиршества, плавно перешедшего в пиршество утреннее.
Шторы на окнах во всех комнатах как были задраены, так и оставались быть задраенными. Нам было не до штор. Время тогда потеряло всякий смысл.
Никто и не вспомнит, в каком часу мы разбрелись по комнатам, чтобы слегка вздремнуть.
Спали недолго. Проснулись от жажды. Собрались, как по команде, у холодильника и были изрядно опечалены.
— То-то я смотрю, — моргал подслеповатыми глазами Костя, протирая платком стёкла своих очков с диоптриями, — по телику — сетка. И мелодии какие-то траурные шпарят. Неспроста это... — и кивнул на пустой холодильник.
Наши головы трещали, будто какой-то невидимый злодей проверял их на спелость, словно арбузы.
— В лавку! — скомандовал Борька. Он был единственным среди нас, кто уже был одет, побрит, пах одеколоном и готов был выступить сию секунду.
Не без труда мы выползли на улицу. И не поверили глазам своим: снег, выпавший за время нашего застолья, ослепил нас! Кругом белым-бело.
Это был первый снег в ноябре. В алма-атинском ноябре.
Просто ошеломляющая смена декораций: вчера из зимы я попал в лето, сегодня улицы Алма-Аты оказались заваленными снегом, как в Мурманске.
Может, в Москве в этот день зацвели яблони?
В магазине мы купили спиртного ровно столько, сколько смогла вместить авоська, из ячеек которой горлышки бутылок торчали в разные стороны.
— Это наш пьяный ёжик, — сказал Алхазур, указывая на авоську.
— Веселье продолжается, — согласился Гена.
— Мамой клянусь — это вражья измена говорить так. Это подмена понятий, — возразил Левитин. — Праздник только начинается!
Все закивали головами: Боря прав, трудно подобрать более точные слова. Про праздник и его начало — в самое «яблочко».
Веселье всё же — по непонятным для нас причинам — омрачали люди, проходившие мимо серыми тенями.
Костя попытался разрушить эту, диссонирующую с нашим настроением, подозрительную непраздничность, которую мы наблюдали вокруг:
— «Утро красит нежным светом стены древнего Кремля, просыпается с рассветом
вся Советская земля…»[1] — пропел он, словно стоял сейчас не на тротуаре улицы Правды в Алма-Ате, а на сцене Дворца съездов в Москве.
[1] «Москва майская» — музыка Дмитрия и Даниила Покрассов, стихи В. Лебедева-Кумача.
Татаев по дороге из магазина тоже слегка распоясался. Хорош бы он был сейчас не в гражданской одежде, а в своём милицейском мундире при офицерских погонах. Каждого встречного-поперечного он дёргал за рукав и домогался:
— И что это вы все какие-то не такие?
Мы делали всё, что могли, чтобы лишить его желания общаться с прохожими.
— Прекратите трогать меня! — орал он. — Я с народом хочу говорить! Чего это он какой-то не такой?
К счастью, без серьёзных конфликтов мы добрались до дома. Алхазур будто нарочно искал — на свою голову и на нашу — неприятностей. Пронесло.
Застолье продолжилось с новой силой.
Когда мы уложили свои тела на диваны и в кресла, опустошив пару бутылок «Таласа», на экране телевизора — тут же! — исчезла сетка. До этого мы переключали с одного канала на другой — везде была тишина. Как в гробу.
— То-то я и смотрю, — сказал Костя, указывая на экран, — всё в жизни взаимосвязано: у них спокойно и у нас спокойно. Хрупкая штука эта жизнь.
Не успели мы согласиться с Куратовым, как диктор — голосом Левитана — протрубил, заставив нас замолчать:
— Сообщение ТАСС. Сегодня 10 ноября 1982 года скончался Генеральный секретарь ЦК КПСС Леонид Ильич Брежнев…
Надо было видеть наши физиономии.
В ходе нашего застолья мы безнадёжно выпали из времени.
Вся страна уже полдня как скорбела о потере легендарного генсека. А мы? Мы полдня существовали в ином измерении. Мы полдня находились не только на другой планете. Мы находились в другой галактике.
Впрочем, мы всегда, во все времена, находились на другой планете и в другой галактике.
10 ноября 1982 года, когда мы в уютной квартирке с наглухо зашторенными окнами праздновали моё возвращение в Алма-Ату, в стране, где мы жили, закончилась одна эпоха и началась эпоха другая.
Наш стол вновь был уставлен советскими яствами из гастронома «Айдос», и бокалы полны.
Мы, не произнося лишних слов, обменялись взглядами: что на самом-то деле кардинально инфернального произошло? Мiр перевернулся вверх тормашками? Телевизор сообщил о приближении конца света?
Левитин шумно заявил:
— Всё, что было до, — только преамбула. Пре-ам-бу-ла!
— А кто-то разве спорит? — сказал Татаев. — Покажите мне это существо, и я сотру его в порошок.
Наша пирушка продолжилась с новой силой.
Портвейн лился рекой. Потому что это был «Талас»…
1999.
Постскриптум, 2025: Был ли смысл пускаться во все тяжкие в прошлое – на 42 года назад! – и вырывать из романа «Бела + Макс» текст с датой 10 ноября 1982? – спросит меня читатель. Ответ вы найдёте в эпиграфе от Артура Шопенгауэра к этому фрагменту, никак не претендующему превратиться в классический и полноценный рассказ, а также в следующих двух цитатах:
1. «С 1897 по 1914 годы — за 17 лет! — население царской России выросло с 128 до 178 млн., на 50 миллионов.
С 1959 по 1976 годы — за 17 лет! — население СССР выросло с 208 до 260 млн. человек, на 52 миллиона.
С 1992 по 2022 годы — за 30 лет! — население в капиталистической РФ не выросло на 50 миллионов. Надо ли отвечать на вопрос: почему?..»
- Apertura / Начало (2022)
2. «Есть немало таких людей, которые... не хотят "дышать", пока им не докажут существование воздуха; - отрекаются от света, пока не поймут его природы; - не желают музыки, пока им не выдумают теорию музыкального бытия. А между тем естествен и необходим обратный порядок: чтобы убедиться в существовании воздуха, необходимо дышать, и только дышащий человек может исследовать природу воздуха и найти его формулу; надо жить светом, чтобы постигнуть, что есть свет; надо внимать музыке, - долго, глубоко и самозабвенно, - чтобы иметь основание спросить себя, откуда эта дивная реальность и как осмыслить её бытие?»
- Иван Ильин.
* * *