Глава 41: Анатомия Недоверия.
Амбар был утробой, слепленной из гниющего дерева и отчаяния. Воздух внутри висел неподвижной, удушающей пеленой, насыщенной вековой пылью, кислым запахом перебродившего зерна и острым, животным смрадом пота. Багровые лучи, пробивавшиеся сквозь щели в стенах, не освещали пространство, а лишь подчеркивали его убогость, ложась на пол рваными, кровавыми пятнами. Каждая половица, каждая балка, пропитанная столетиями чужого страха, словно впитывала теперь их собственный, свежий ужас, становясь соучастником их заточения.
Гром стоял в центре этого хаотического скопления тел, ощущая тяжесть, несравнимую с весом самой массивной дубины. Это была тяжесть взглядов — испуганных, пустых, требовательных. Они впивались в его спину, в его широкие плечи, ища защиты, руководства, которых он не мог дать. Его мускулы, заточенные под рывок и удар, были бесполезны здесь, где врагом была тишина, голод и медленно текущее время. Он наблюдал, как Зуг, его костлявая тень, пытается уладить спор из-за ломтя черствого хлеба между двумя ящеролюдами. Движения гоблина были резкими, нервическими, его шипящая речь — не вразумительнее щелканья зубов. Они были орудиями, выкованными для разрушения, а теперь им вручили хрупкие стеклянные шары жизней и ожидали, что они не уронят.
В углу, на груде прелого сена, эльфийка с лицом, высохшим от беспрерывного, беззвучного плача, внезапно содрогнулась в приступе кашля. Звук был сухим, разрывающимся, словно изнутри рвали гнилую ткань. Гром медленно, чтобы не вызвать панику, двинулся к ней. Его тень накрыла ее, и женщина инстинктивно вжалась в солому, плечи сведя от ужаса, ожидая удара, боли, привычного насилия. Он замер, не зная, что предпринять. Его внутренняя вселенная, состоявшая из простых бинарных кодов «атаковать» или «защищаться», не предлагала решений для этого. Перед ним была не добыча и не угроза. Всего лишь хрупкий сосуд с треснувшими стенками, из которого медленно утекала жизнь.
— Во… вода, — выдохнула она, и это было не прошение, а констатация последней, отчаянной нужды.
Гром, движением, обретенным в каком-то новом, незнакомом ему измерении осторожности, протянул свой бурдюк. Ее пальцы, тонкие и бледные, как иссохшие тростинки, обхватили его, и она сделала крошечный глоток. Кашель отступил, сменившись прерывистым, хриплым дыханием. Она подняла на него взгляд, и в ее запавших глазах не было ни капли благодарности — лишь первобытный, невысказанный ужас перед громадой, возвышавшейся над ней.
Из другого угла, из тени, за ней наблюдала Аэлин. Женщина-человек, чье лицо стало маской из молчаливого страдания и холодного, негнущегося расчета. Ее пальцы бессознательно перебирали край одежды, и в этом движении читалась та же нервная энергия, что и у Зуга, но сдержанная, спрессованная в ледяную глыбу.
— Ты не понимаешь… — ее голос сорвался, и она на мгновение замолкла, чтобы собраться. — ...что с нами делать. Ты видишь проблему... у которой нет решения силой.
Гром повернул к ней свою тяжелую голову. Желтые зрачки сузились, ловя ее силуэт в полумраке.
— Нет, — ответил он с той простой, обескураживающей честностью, которая была его единственной правдой.
— Никто не понимает, — губы Аэлин дрогнули в подобии улыбки, в которой не было ни капли тепла. Она говорила медленно, с трудом подбирая слова, как будто каждое из них было раскаленным углем. — Мы все… просто ошибка. Побочный продукт… вышедшего из-под контроля уравнения. Ошибка в вычислениях вселенной.
За стеной амбара, на продуваемом всеми ветрами плацу форта, разворачивался иной конфликт, столь же безмолвный и напряженный. Алрик и Ильва стояли друг против друга, и воздух между ними был густ от невысказанного.
— Это самоубийство, — Ильва говорила сквозь стиснутые зубы, и каждое ее слово было выточенным из льда клинком. — Они — бомба, начиненная страхом и яростью. Одной искры хватит, чтобы мы все взлетели на воздух. Они откроют ворота, перережут горла во сне… Мы не знаем, что они из себя представляют!
— Мы знаем ровно то, что видим, — Алрик не сводил глаз с багровой дымки на юге, словно ища в ней ответа. — Они — такие же пассажиры на тонущем корабле, как и мы. А мой «коэффициент риска» выдал вердикт: один шанс из ста с ними — на порядок выше, чем абсолютный ноль без них. Математика, Ильва. Цифры. Они не лгут.
— Ты доверяешь своим химерам больше, чем инстинкту? — в ее голосе прорвалась давно копившаяся горечь, сметая железную выдержку. — Я вижу монстров. Я вижу угрозу, которую мы впустили в свой дом.
— А я вижу тех, кто пытается спасти то, что у них осталось, — его голос стал тише, но от этого лишь тверже. — И в этом аду это единственная валюта, которая еще не обесценилась.
Он развернулся и ушел, оставив ее один на один с наступающими сумерками и давящей тишиной, нарушаемой лишь скрипом часового у ворот амбара. Ее мир, выстроенный на незыблемых столпах долга, иерархии и ясности, трещал по швам, и из трезин на нее смотрела пугающая, аморфная реальность, не подчинявшаяся больше никаким уставам.
Внутри амбара Гром приблизился к Аэлин. Его массивная фигура заслонила тусклый свет от щели в стене.
— Ты говорила с ними. Ты знаешь их законы.
— Я знаю… — она замолчала, ее взгляд на мгновение уплыл в сторону, в пустоту. — ...что они так же напуганы, как и вы. Страх — это пока единственный мост, который нас соединяет. И он очень… очень шаткий.
Гром кивнул. Он понимал страх. Он был его старшим, верным спутником. Страх перед голодом, перед болью, перед силой, превосходящей его собственную. Теперь к этому старому, знакомому страху прибавился новый, более изощренный — страх не справиться, не уберечь, не понять. Страх ответственности за эти хрупкие, чужие жизни.
Он подошел к тяжелой двери, приложил глаз к широкой щели. Снаружи, прислонившись к косяку, стоял молодой часовой. Его лицо было бледным, пальцы с такой силой сжимали древко копья, что казалось, дерево вот-вот треснет. Их взгляды встретились на мгновение — желтый, вертикальный зрачок и расширенные от ужаса человеческие глаза. И в этих глазах Гром прочел тот же самый, до боли знакомый страх. Страх перед Неизвестным. Страх перед ним.
Он медленно отошел от двери, погружаясь обратно в полумрак. Он не был дипломатом. Не был лидером в человеческом понимании. Но он был организмом, запрограммированным на выживание. А для выживания в этой новой, абсурдной реальности требовалось совершить первый, неуверенный шаг. Пусть он будет косым, пусть он будет опасным.
— Завтра, — его голос пророкотал в тишине, обращаясь к Зугу. — Мы попробуем говорить. Не как пленники и тюремщики. А как… соседи по общей беде.
Зуг, переставая перебирать скудные припасы, молча кивнул. В его быстрых, черных глазах на мгновение мелькнула искра чего-то неуловимого. Возможно, это была та самая, бледная тень надежды. А возможно — просто очередная, более сложная градация все того же, вечного страха.
Снаружи, под низко нависшим багровым небом, ветер донес новый запах — едкий, сладковатый и оттого еще более отвратительный запах горящей плоти. Где-то там, за пределами их хрупкого убежища, мир продолжал сгорать. А здесь, в утробе гниющего амбара, начинала вызревать новая, причудливая и пугающая форма жизни.
* * * * *
Глава 42: Первое Слово.
Утро пришло не светом, а сменой оттенков тьмы. Ночная багровая мгла за окном сменилась утренней свинцовой мутью, и в этой трансформации не было ни надежды, ни облегчения — лишь монотонное смещение спектра кошмара. Воздух в амбаре за ночь сгустился, насыщенный испарениями тел, страхом и сладковатым запахом гниющей древесины. Он оседал в легких тяжелой влагой, и каждый вдох приходилось совершать с усилием, словно продираясь сквозь невидимую паутину.
Гром провел ночь без сна, стоя у стены и ощущая вибрации форта — отдаленные шаги патрулей, приглушенные оклики, скрип колесницы. Его сознание, лишенное привычной ему простоты действия, вынуждено было выстраивать новые нейронные связи, прокладывать тропы в дремучем лесу социальных условностей. Он анализировал каждое слово Аэлин, каждый взгляд часового, пытаясь составить из этих осколков подобие карты, по которой можно было бы двигаться. Это был труд изнутительнее любой битвы.
Когда серый свет окончательно просочился в амбар, он сделал первый шаг. Не к двери, а к Зугу. Гоблин сидел, скорчившись, и что-то чертил на пыльном полу заостренной палочкой — сложные, угловатые символы, напоминающие то ли руны, то ли схему ловушки.
— Нужно говорить, — произнес Гром, и его голос прозвучал непривычно громко в утренней тишине.
Зуг вздрогнул, поднял голову. Его быстрые глаза метнулись от Грома к двери и обратно.
— Говорить? — прошипел он. — С ними? Они слышат только сталь. Понимают только удары.
— Раньше — да, — согласился Гром. — Сейчас... сейчас мы все в одной ловушке. Без выхода.
— А если не послушают? — Зуг нервно потер заостренные уши. — Если примут слова за слабость?
— Тогда умрем быстрее, — ответил Гром с той же простой, неумолимой логикой. — Но умрем, попытавшись. Это... лучше.
Он повернулся к остальным. Десятки глаз уставились на него — пустых, испуганных, вопрошающих. Он был для них скалой в бушующем море, и теперь эта скала собиралась заговорить.
На плацу царило напряженное ожидание. Люди, собравшиеся у колодца, бросали тревожные взгляды на запертый амбар. Страх, который ночью был диффузным, сгустился с рассветом, приобретя конкретные очертания. Они видели не просто пленников — они видели мину замедленного действия, тикающую в самом сердце их убежища.
Алрик наблюдал за этим со своего поста на частоколе. Он видел, как Ильва обходит позиции, отдавая тихие распоряжения. Ее движения были отточенными, профессиональными, но в них читалась неестественная резкость — как у тетивы, натянутой до предела. Она готовилась к худшему. Они все готовились к худшему.
— Сегодня будет решающий день, — произнес кто-то рядом. Это был старый Бартоломью, его лицо испещрено морщинами, как высохшая грязь.
— Дни уже давно ничего не решают, — отозвался Алрик, не отрывая взгляда от амбара. — Они просто приходят и уходят. А мы в промежутках пытаемся не сойти с ума.
— А что, если они правы? — старик кивнул в сторону Ильвы. — Что, если мы впустили чуму в свой дом?
— Тогда это будет логичным завершением всего бардака, — усмехнулся Алрик. — Но мой коэффициент говорит, что чума уже давно снаружи. А здесь... здесь просто собрались те, кого она еще не съела.
Дверь амбара с скрипом приоткрылась. Не широко — лишь настолько, чтобы пропустить одного человека. На пороге возник Гром. Его массивная фигура заслонила проем, и по плацу пронесся нервный гул. Руки потянулись к оружию.
Гром стоял неподвижно, демонстрируя пустые ладони. Его взгляд скользнул по собравшимся, отмечая бледные лица, сжатые кулаки, дрожащие руки на рукоятях мечей. Он видел не врагов — он видел отражение собственного страха.
Ильва, заслышав шум, резко развернулась и быстрыми шагами направилась к амбару. Ее рука лежала на эфесе меча.
— Назад! — ее голос прозвучал резко, как удар кнута. — Немедленно вернись внутрь!
Гром не двинулся с места. Он медленно поднял руку, не для угрозы, а как знак остановки.
— Мы хотим... говорить, — произнес он, тщательно подбирая слова. Его акцент резал слух, делая речь грубой, но понятной.
— У нас нет тем для разговоров с твоим народом, — холодно парировала Ильва. — Ты жив только благодаря моему приказу. Не испытывай судьбу.
Из-за спины Грома появилась Аэлин. Она выглядела бледной и изможденной, но ее голос звучал твердо:
— Он не представляет свой «народ», капитан. Он представляет нас. Всех, кто за этой дверью. И мы просим... не милости. Мы просим диалога.
Ильва смерила ее ледяным взглядом.
— Ты, человек, встала на сторону этих... существ? Добровольно?
— Нет сторон, капитан, — Аэлин покачала головой, и в ее глазах вспыхнула горькая искра. — Есть только живые и мертвые. И мы пока еще дышим. Все мы.
В толпе началось движение, словно подземный толчок прошел по земле. Шепот превратился в гул, лица искажались от противоречивых чувств — гнева, страха, но и проблеска чего-то нового, неуверенного понимания. Слова Аэлин, произнесенные на их языке, с их интонациями отчаяния, прозвучали как откровение. Это была не речь чудовища. Это была речь одной из них, дошедшей до края и смотрящей в пропасть.
Алрик, наблюдавший сверху, медленно спустился с частокола. Он подошел к группе, встал рядом с Ильвой, но не заслонил ее.
— Диалог, говорите? — его голос прозвучал спокойно, почти лениво. — И о чем мы, собственно, будем вести этот диалог?
Гром перевел на него свой тяжелый взгляд.
— О еде. О воде. О том... как не умереть.
— Продовольствие и так на исходе, — резко вступила Ильва. — Мы не можем кормить тех, кто вчера был нашим врагом.
— Мы не просим кормить, — сказала Аэлин. — Мы просим дать нам возможность добывать пищу. Отпустите нескольких наших мужчин на охоту под вашим присмотром. Мы поделимся добычей.
— Безумие! — кто-то крикнул из толпы. — Выпустить этих созданий тьмы с оружием? Это чистое самоубийство!
Гром повернулся к кричавшему. Его желтые глаза сузились.
— Оружие... уже есть, — он указал на свои когти, на мощные клыки. — Но мы его не используем. Потому что... сейчас важнее другое.
Он сделал паузу, подбирая слово, которое далось ему труднее любого сражения.
— Доверие.
Тишина, повисшая после этого слова, была оглушительной. Даже Ильва на мгновение онемела. Это было не то, чего она ожидала. Не угрозы, не требования, не мольбы. Доверие. Абсурдное, невозможное, немыслимое в этом аду слово.
Алрик медленно кивнул, словно подтверждая некий внутренний расчет.
— Доверие — товар дефицитный, — произнес он. — И практически невосполнимый. Вы предлагаете начать его производство с нуля. Сомнительное предприятие.
Он обменялся взглядом с Ильвой. В ее глазах бушевала война — долга и страха, разума и инстинкта.
— Десять человек, — наконец, сквозь зубы произнесла она. — Под усиленным конвоем. Без оружия, кроме того, что можно сделать из подручных материалов. И вся добыча — общая. Один подозрительный взгляд — один неверный жест — и всё. Кончится. Понимаете?
Гром медленно кивнул.
— Понимаем.
Это не было победой. Это было хрупким, дрожащим мостом, перекинутым через пропасть, в которую все еще мог рухнуть мир. Но это был мост. И первый, самый трудный шаг по нему был сделан.
Гром повернулся, чтобы вернуться в амбар. В дверном проеме он на мгновение остановился, глядя на серое, безнадежное небо. Воздух все еще был густ от страха и недоверия. Но теперь в этой гремучей смеси витало нечто новое — призрачный, едва уловимый запах возможности.
* * * * *
Глава 43: Первая Охота.
Воздух за стенами форта был иным — не спертым страхом заточения, а разреженным ужасом бескрайности. Ветер, свободно гулявший по выжженным холмам, приносил с собой запахи пепла, горелой земли и чего-то еще, сладковатого и гнилостного, что заставляло шерсть на загривке подниматься дыбом. Десять «Развитых» выстроились неровным строем, их могучие тела напряжены, как тетивы. Они дышали глубоко и редко, ноздри раздувались, улавливая тысячи запахов, среди которых нужно было найти один — съедобный.
Им противостояли пятнадцать человек Ильвы. Не просто воины — лучшие из оставшихся, с лицами, окаменевшими в маске бесстрастия, но с глазами, выдававшими внутреннюю бурю. Их пальцы не отпускали рукояти оружия, и каждый мускул был готов к предательству, которое они ожидали с первой же секунды.
Алрик наблюдал с возвышения у ворот, его «коэффициент риска» вел безмолвный подсчет: вероятность успешной охоты — 30%, вероятность вооруженного конфликта — 45%, вероятность того, что кто-то не вернется — 90%. Цифры были безрадостными, но он загнал их в дальний угол сознания. Некоторые уравнения нужно было решать не расчетом, а действием.
Ильва подошла к Грому. Ее взгляд был холодным и точным, как прицел арбалета.
— Вы знаете правила. Любая попытка бегства, любая угроза — и мы реагируем без предупреждения. Ваши жизни сейчас стоят меньше, чем провизия, которую мы надеемся добыть. Помните об этом.
Гром медленно кивнул, его желтые зрачки сузились, оценивая не угрозу, а саму Ильву — ее стойкость, ее решимость, ее страх, тщательно скрытый под слоем воинской дисциплины.
— Мы помним. Обещаем... ничего.
Это «ничего» прозвучало как самая весомая клятва. Не «не нападать», не «не предавать». Просто — ничего. Никаких лишних движений, никаких неверных жестов. Абсолютная нейтральность, ставшая условием выживания.
Группа тронулась в путь. Первые сотня шагов были самыми напряженными. Люди шли сзади, держа дистанцию, их взгляды впивались в спины «Развитых». Орки, гоблины и ящеролюды двигались с неестественной для них осторожностью, сознательно замедляя свой привычный размашистый шаг, стараясь не делать резких движений. Они напоминали прирученных хищников, помнящих о своей силе, но вынужденных подчиняться невидимым цепям.
Зуг шел рядом с Громом, его костлявые пальцы нервно перебирали подвешенный на поясе мешочек с камушками и костями — его личный гадальный набор.
— Они не доверяют. Чувствую. Как запах, — прошипел он. — Каждый наш вздох для них — угроза.
— И их каждый вздох для нас — угроза, — ответил Гром, не поворачивая головы. — Это... равно.
Они углублялись в лес, вернее, в то, что от него осталось. Деревья стояли черные, обугленные, словно гигантские погребальные свечи. Земля под ногами была усыпана пеплом, и в воздухе висела мертвая тишина — ни птиц, ни насекомых, ни шелеста листвы. Этот мир был мертв, и они шли по его трупу.
Внезапно Гром остановился, подняв руку. Люди мгновенно замерли, оружие наготове. Но Гром не смотрел на них. Он всматривался в заросли высохшего папоротника впереди. Его ноздри дрогнули.
— Зверь. Раненый. Близко.
Ильва жестом расставила своих лучников.
— Где? Покажи.
Гром медленно, плавно указал направление. Из чащи действительно донесся тихий, хриплый стон. Через мгновение из-за почерневших стволов выползло искалеченное существо — нечто среднее между кабаном и волком, с тремя глазами, горящими нездоровым багровым светом, и с развороченным боком, из которого сочилась черная, вязкая жидкость. От него тянуло смрадом гнили и порчи.
— Тварь! — один из лучников натянул тетиву.
— Нет, — резко сказал Гром. — Мясо... отравлено. Порчей. Нельзя есть.
— Как ты знаешь? — бросила Ильва.
— Чую. Запах... другой. — Гром повернулся к ней, и в его глазах не было лукавства, лишь простая констатация факта. — Опасность. Не для нас... для всех.
Взгляд их встретился, и впервые Ильва увидела в этих желтых глазах не угрозу, а нечто иное — знание. Знание этого нового, искаженного мира, в котором они все оказались. Знание, которого не было у ее людей.
— Отступаем, — скомандовала она, и в ее голосе впервые прозвучала не только власть, но и доля неуверенности. — Обходим.
Они шли дальше, и теперь люди смотрели на «Развитых» иначе. Не как на угрозу, а как на живые детекторы той заразы, что наполняла мир. Гром и другие орки безошибочно определяли источники порчи, указывая на зараженные ручьи, на деревья, с которых нельзя было собирать уцелевшие плоды, на норы, где таилось нечто, что уже нельзя было назвать животным.
Наконец, Зуг, все это время втягивавший воздух, как гончая, резко дернул головой.
— Есть! Чистые! На западе!
Они вышли на опушку, где у подножия холма паслось небольшое стадо оленеподобных существ. Их шкура отливала серебром, а рога были словно выточены из чистого хрусталя. Они казались нетронутыми порчей, оазисом жизни в море смерти.
— Альтани, — прошептал один из старых охотников. — Легенда гласит, их мясо может исцелять. Но поймать их почти невозможно.
Гром кивнул, его тело напряглось, готовясь к рывку. Он посмотрел на Ильву, спрашивая молча. Та, после секундного раздумья, кивнула в ответ.
Охота была молниеносной и беззвучной. «Развитые» действовали с слаженностью, которой Ильва не ожидала. Они не кричали, не бежали напролом. Они общались жестами, едва заметными кивками, занимая позиции. Затем, по незримому сигналу, атаковали. Не как толпа, а как единый механизм. Гром своим телом перекрыл путь к отступлению, другие, более ловкие, отсекли отдельных животных. Не было лишней жестокости, только эффективность.
Через несколько минут три тушки лежали на земле. Ни одна капля крови не пролилась зря.
Люди смотрели на это, и в их глазах читалось нечто новое — не страх, а уважение, смешанное с опаской. Они видели не монстров, а мастеров своего дела.
На обратном пути атмосфера изменилась. Напряжение никуда не делось, но к нему добавилось нечто вроде хрупкого профессионального признания. Они не были союзниками. Но они перестали быть лишь тюремщиками и заключенными.
Когда они вернулись к воротам форта, Гром приказал сложить всю добычу перед Ильвой.
— Делим, — сказал он просто. — Как договорились.
Ильва, глядя на тушки альтани, на их чистую, сияющую шкуру, сделала то, чего не делала давно. Она кивнула не как командир, а как равный.
— Делим.
Алрик, наблюдавший за их возвращением, позволил себе редкую, едва заметную улыбку. Его «коэффициент риска» пересчитал цифры. Вероятность успешной охоты в следующий раз поднялась до 40%. Вероятность конфликта упала до 35%. Это был прогресс. Ничтожный, но реальный. И в мире, где любая надежда казалась иллюзией, даже такая ничтожная величина обретала вес чистого золота.
Но когда он поднял взгляд к южному горизонту, улыбка застыла и растаяла. Там, где еще утром клубилась багровая мгла, теперь стояла сплошная, неподвижная стена цвета высохшей крови. Воздух, доносившийся оттуда, был новым — абсолютно сухим, безжизненным, лишенным даже запаха пепла. Он не предвещал ничего. Он был концом всякого предвестия.
Линия Песка, — мелькнуло у него в голове. Они закончили.
* * * * *
Глава 44: Линия Песка.
Первым исчез шум.
Не гул голосов или скрип колес, а тот, что был всегда — отдаленный шелест листьев, крик птицы, гул насекомых в воздухе. Воздух стал беззвучным, как в гробу. Тишина пришла с юга и накрыла форт тяжелым, ватным саваном, заставив людей инстинктивно обернуться.
Алрик первым поднялся на частокол. То, что он увидел, заставило его внутренний «коэффициент риска» не просто замереть, а сломаться, как стрелка сломанного компаса, бешено дернувшись и застыв намертво.
Это не была пустыня. Это была плита. Гигантская, монолитная плита из пепла и соли, уложенная поверх мира с инопланетной аккуратностью. Цвет — бледный, как выбеленные кости, мертвенно-серый. Поверхность — идеально ровная, без единой дюны, без камня, без намека на жизнь. И никаких теней. Багровый свет заходящего солнца не ложился на эту поверхность — он поглощался ею, как свет поглощает черная дыра.
Они не уничтожили землю, — промелькнуло у Алрика, и мысль была ледяной и окончательной. Они ее стерилизовали. Выжгли дотла.
Вдоль всего горизонта, на стыке этого мертвого пространства и еще дышащего, хоть и больного мира, стояли они. Дракониды. Тысячи. Неподвижные, как каменные идолы, они образовывали живую, дышащую стену. Их безразличие было осязаемым — оно висело в воздухе тяжелее любого страха.
— Боже правый... — кто-то прошептал внизу. В голосе не было ужаса. Было отупение. Сознание отказывалось принимать масштаб случившегося.
— Это не конец, — голос Алрика прозвучал глухо, словно сквозь вату той самой тишины. — Это карантин. А мы — те, кого закрыли в инфекционном бараке.
Он понял это всем своим существом наемника, привыкшего к риску. Игра была не просто проиграна. Игровое поле исчезло. Теперь они были бактериями в чашке Петри, и их борьба за выживание интересовала только их самих.
В амбаре Гром вздрогнул, как от удара. Он не видел, но почувствовал — мир с юга обрубился, как обрубают нерв. Исчез гул маны, исчезли запахи жизни и смерти, осталась только... пустота. Он подошел к щели, вгляделся в серую стену на горизонте.
— Что там? — Аэлин подошла к нему, ее лицо было бледным.
— Ничего, — ответил Гром. Это было единственное слово, которое подходило. — Абсолютное ничего.
Его новые инстинкты, данные Малаком, бунтовали. Его тело, созданное для хаоса, отторгало этот мертвый, безжизненный порядок. Но его новый разум, ясный и безжалостный, понимал: эта стена была их единственным спасением от демонов. И их самым страшным приговором.
— Они... не видят нас, — сказал Гром, и в его голосе впервые прозвучала не усталость, а что-то острое, горькое. — Мы стали разумными... чтобы понять, что мы никто. Пыль.
Он отвернулся от щели. Его массивная рука сжалась в кулак. Аэлин, не говоря ни слова, положила свою ладонь ему на плечо. Это был не жест утешения. Это был контакт двух песчинок, ощутивших одинокий масштаб пустыни.
Ильва стояла на плацу, отдавая команды, но ее военный ум, воспитанный на картах с флангами и тылами, бился в истерике. Не было флангов. Не было тыла. Был тупик. Идеальный, безвыходный тупик из песка и чешуи.
Она посмотрела на запертый амбар, на своих людей, на юг. Враги стали соседями. Союзников не существовало. А спасение пришло в виде силы, для которой они были статистической погрешностью.
«Хрупкий мир», — подумала она. Хрупкий не потому, что его могли разрушить. А потому, что его существование больше ничего не значило.
Алрик спустился с частокола. Расчеты были окончены. Теперь начиналась бухгалтерия — подсчет пайков, воды, расписание дежурств. Все, что осталось.
Он посмотдел на Ильву, на дверь амбара, за которой были те, кого вчера он приказал бы убить. Его «коэффициент риска» молчал. Все переменные свелись к одной.
Они.
И время, которое им отпущено, приходилось тратить на то, чтобы это «они» не перерезало друг другу глотки за последнюю кружку воды.
* * * * *
Глава 45: Трехсторонняя Война.
Воздух в форте сгущался с каждым часом, превращаясь в вязкую, тягучую субстанцию, которую невозможно было вдохнуть полной грудью. Он был насыщен запахом страха — кислым, металлическим, с примесью пота и дыма от чадящих факелов. Алрик обошел все позиции, его взгляд скользил по бледным лицам ополченцев, по дрожащим рукам, сжимающим самодельные копья, по глазам, в которых читалась одна и та же мысль: ""Мы уже мертвы"".
Ильва стояла у карты, которую нарисовали углем на столе. Ее палец водил по воображаемым линиям обороны, но эти линии были призрачными, как и сама надежда.
— Они идут с востока, — сказала она, не отрывая взгляда от карты. — Разведка докладывает: основная масса. Тысячи. Малак не оставляет выбора.
Алрик молча кивнул. Его ""коэффициент риска"" больше не выдавал цифр — только нарастающий гул, похожий на звон в ушах перед потерей сознания.
— У нас два дня. Может, три.
— У нас есть они, — Ильва кивнула в сторону амбара. — И их знание местности.
— И их голод, — добавил Алрик. — И наш страх перед ними. Это гремучая смесь, Ильва. Мы можем сгореть, не дождавшись демонов.
Они смотрели друг на друга через стол, и в этом взгляде было все: недоверие, усталость, отчаяние и та хрупкая нить, что все еще связывала их — необходимость сделать следующий шаг, даже если он ведет в пропасть.
Далеко на востоке, там, где земля все еще стонала от ран, нанесенных драконидами, двигалась армия. Но это была не дисциплинированная военная машина — это было природное бедствие из плоти и ярости. Демоны не шли строем — они текли, как лава, заполняя собой овраги, ломая остатки деревьев, оставляя за собой выжженную землю.
В центре этого ада, на платформе, сооруженной из костей и скрепленной багровой энергией, стоял Малак. Его форма постоянно менялась, пульсируя, как живой рубец на лице мира. Он не отдавал приказы — его воля распространялась подобно радиации, заставляя существа вокруг метаться в нужном направлении.
Север, — вибрировало в пространстве. Последний ресурс. Последняя надежда.
Он чувствовал пустоту на юге — ту самую Стену, возведенную драконидами. Это было оскорблением. Кастрированием. Его детище, его великий эксперимент по преобразованию реальности был заключен в клетку. Но всякая клетка имеет пределы. И если нельзя расширяться наружу — значит, нужно сконцентрировать всю энергию внутри.
Голод, — думал он, и это слово становилось законом для тысяч существ. Мы будем голодать. Но сначала — насытимся.
В предгорьях, на фланге демонической армии, двигалась другая группа. Тихая, невидимая, как тень. Вампиры.
Каин шел впереди, его плащ не колыхался на ветру — воздух обтекал его, словно не решаясь прикоснуться. Его люди двигались бесшовно, становясь частью пейзажа: то тенями между скал, то отражением в лужах застоявшейся воды, то просто сгустком темноты.
Они не охотились на демонов — та кровь была для них ядом. Они выслеживали других. Берсерков. Существ, зараженных порчей, но еще сохранивших форму. Их кровь, пройдя через фильтр безумия, становилась эликсиром.
— Две стаи, — прошептал один из вампиров, его глаза светились в темноте, как у кошки. — Человеки-оборотни. Сильно искажены.
Каин кивнул. Он чувствовал их — дикий, неконтролируемый голод, смешанный с болью. Идеальная мишень.
— Брать живьем. Каплю — на пробу. Если чисто — добыча наша.
Молодой вампир рядом с ним сглотнул. Его пальцы нервно перебирали эфес кинжала.
— А если... если снова яд?
— Тогда умрешь, — ответил Каин без эмоций. — Как твой брат. Это естественный отбор. Мы либо находим новый источник, либо становимся историей.
Он смотрел на растущую вдали багровую стену демонической орды. Они были подобны лесному пожару — неразборчивым, всепожирающим пламенем. Вампиры же были хирургами, вырезающими раковые клетки. Но чтобы выжить, им приходилось пить саму болезнь.
В форте Гром стоял перед людьми. Не в амбаре — на плацу. Это был первый раз, когда ему позволили выйти не под конвоем. Рядом с ним были Зуг и Аэлин.
— Они идут, — сказал Гром, и его голос прокатился над толпой. — Мы все видели. С востока.
— И что вы предлагаете, тварь? — крикнул кто-то из толпы.
— Сражаться, — просто ответил Гром. — Или умереть.
В толпе наступила мертвая тишина. Эти слова, произнесенные на ломаном языке, были настолько просты и так беспощадно точны, что не оставляли места для возражений. Даже самые ярые скептики замолчали, глядя на его неподвижную, как утес, фигуру.
— Вы знаете их тактику, — добавила Аэлин. — Вы чувствуете их лучше нас. Без вас мы слепы.
Ильва сделала шаг вперед. Ее лицо было каменным.
— Предлагаю временный союз. До отражения атаки. Ваши воины — в первых рядах. Наши лучники — прикрывают.
Гром медленно кивнул.
— Мы будем сражаться. Но не как щит. Как... клыки.
— Клыки? — переспросила Ильва, и в ее глазах мелькнул профессиональный интерес. — Объясни.
— Мы не держать стену, — пояснил Гром. — Мы бить с флангов. Резать горло. Тихо. Как делали в лесу.
Алрик, наблюдавший за этим, почувствовал, как в его сознании что-то щелкает. ""Коэффициент риска"" снова ожил, выдавая новые цифры. Вероятность выживания с союзом: 15%. Без союза: 2%.
Это был не выбор между жизнью и смертью. Это был выбор между быстрой смертью и медленной. И они выбирали медленную.
Три силы двигались навстречу друг другу в этом новом, уменьшенном мире. Люди и их немыслимые союзники, готовящиеся к последнему бою. Демоны, несущие с собой голод и уничтожение. И вампиры — призраки на краю войны, пьющие из чаши безумия, чтобы отсрочить свой конец.
Война изменилась. Теперь это была не борьба за землю, а борьба за право дышать под этим новым, багровым небом.
Над всем этим нависала Серая Стена — безразличный свидетель, для которого эта битва была не более чем брожением бактерий в чашке Петри.
* * * * *
Глава 46: Хрупкий Мир.
Первым признаком нового мира стал скрип незапертой двери амбара. Звук был тихим, но он резанул по нервам острее боевого клича. За дверью стояли двое часовых — человек и орк. Они не смотрели друг на друга, но их спины были обращены в одну сторону: на лес, где таилась следующая угроза. Это не был союз. Это было перемирие, вымощенное общим страхом.
Воздух в форте все еще пах дымом и кровью, но теперь к этому миксу добавился новый запах — странный, неестественный, исходящий от южной границы. Запах абсолютной стерильности.
Алрик спустился во двор, где Ильва распределяла скудные припасы. Их взгляды встретились — и в этом молчаливом диалоге было все: усталость, недоверие, и горькое понимание, что других вариантов нет.
— Приказал с ними говорить, — сказал Алрик, кивнув в сторону амбара. — Не как с пленниками. Как с... соседями по несчастью.
Ильва молча кивнула. Ее лицо оставалось каменным, но в глазах читалось тяжелое принятие.
— Они знают местность лучше нас. Их чутье... — она запнулась, подбирая слово, — полезно.
Из амбара вышел Зуг. Его костлявая фигура нервно ежилась под десятками взглядов. Он подошел к группе людей, чинивших стену, и, что-то пробормотав, показал на слабое место в конструкции — участок, который не заметили люди, но который его зоркие глаза уловили сразу. Люди переглянулись, затем кивнули. Молча.
Это было началом. Медленным, мучительным, но началом.
Далеко на севере, в поместье, казавшемся игрушечным на фоне апокалипсиса, Эльта заканчивала последние корректировки «Стабилизатора Реальности». Ее пальцы двигались с механической точностью, внося микроскопические поправки в рунические цепи. Устройство было закончено — сложная паутина из серебра и энергии, пульсирующая ровным, безжизненным светом.
Она отступила на шаг, изучая свое творение. Оно было безупречно. Совершенно. И совершенно мертво. Как и она сама.
Она поймала свое отражение в полированной поверхности Стабилизатора. Лицо было безупречным, холодным, как у самой машины. Она попыталась вспомнить запах горелого металла и пота из своей старой мастерской, но не смогла. Ее память, как и ее творение, была стерилизована.
Вейнар вошел в лабораторию беззвучно, как всегда. Его взгляд скользнул по Стабилизатору, затем по Эльте.
— Функциональность? — спросил он.
— На 97,3%, — ответила она ровным голосом. — Погрешность в пределах допустимого.
Он кивнул, но вместо обычной холодной оценки в его глазах на мгновение мелькнуло нечто иное. Задумчивость. Он подошел к окну, смотря на багровое небо, на юг, где висела та самая серая стена, что изменила все.
— Интересно, — произнес он тихо, больше для себя. — Они действуют... системно. Не как разрушители. Как хирурги.
Эльта смотрела на его спину, и в ее окаменевшей душе что-то дрогнуло. Впервые за все время Вейнар казался... неуверенным. Даже его безупречная логика столкнулась с явлением, не укладывающимся в привычные схемы.
Она повернулась к своему творению. Золотая клетка была готова. И она была ее тюремщиком.
В развалинах на окраине бывших земель зверолюдов вампиры пировали. Если их трапезу можно было так назвать.
Каин стоял над телом искаженного оборотня-берсерка, чья кровь еще дымилась в серебряных чашах. Его люди пили жадно, с отчаянием тех, кто нашел воду в пустыне. Но в их глазах не было радости — лишь животное облегчение и новая, странная ясность.
— Сила... — прошептал один из молодых вампиров, смотря на свои руки. — Но в ней есть... эхо. Их безумие.
Каин кивнул. Он чувствовал это — прилив мощи, но вместе с ним и чужое, искаженное сознание, шепчущее на краю восприятия.
— Цена, — сказал он холодно. — Мы пьем яд, который стал нашим лекарством. Но демоны теперь видят в нас не просто досаду. Они чувствуют в нас... угрозу.
Он посмотрел на север, в сторону форта, затем на юг, где стояла стена драконидов. Они нашли способ выжить, но этот способ сделал их мишенью для одних и изгоями для других.
Охотники стали добычей. И они это понимали.
На границе пустыни дракониды стояли недвижимо. Их тысячи образовывали идеальное кольцо вокруг эпицентра Порчи, над которым все еще бушевала гигантская песчаная буря, не утихавшая неделями.
Они не смотрели ни на север, ни на юг. Их внимание было обращено внутрь, на источник заразы, который они сдерживали. Для них не существовало людей, зверолюдов, Развитых или вампиров. Существовала только угроза система — и ее карантин.
Один из драконидов на краю формации медленно повернул голову. Его взгляд, тяжелый и безразличный, словно скала, остановился на очертаниях форта. Это не было осознанным интересом. Скорее, так система, отслеживая угрозу, на долю секунды зафиксировала аномалию на периферии своего внимания. Затем связь прервалась, и он снова стал частью Стены. Безмолвной. Незыблемой.
Алрик стоял на частоколе, глядя на юг, где мертвая пустыня встречалась с еще живой землей. Он видел крошечные фигурки на горизонте — драконидов, стерегущих границу. Он думал о Громе и его людях в амбаре. Об Ильве, которая училась доверять тем, кого вчера ненавидела. О вампирах, пьющих яд, чтобы выжить. Об Эльте, запертой в золотой клетке собственного гения.
Он больше не пытался ничего рассчитывать. Его «коэффициент риска» молчал. Вместо цифр в голове стояла лишь простая, тяжелая истина: они все теперь были пассажирами одного тонущего корабля. И их единственным шансом было не вычерпывать воду, а научиться в ней дышать.
Он спустился вниз и направился к амбару. Часовые-орк и человек выпрямились при его приближении.
— Позови Грома, — сказал Алрик. — И Аэлин. Будем говорить. О будущем.
Это не было победой. Это была передышка. Хрупкая, ненадежная, купленная ценой немыслимых компромиссов.
Война изменилась. Теперь это была не борьба за землю, а борьба за право дышать под этим новым, багровым небом.
* * * * *