— Настя, ты меня слышишь вообще? — мама резко отодвинула чашку с недопитым чаем, и я вздрогнула от звука фарфора о блюдце.
— Слышу, мам.
— Тогда почему молчишь? Я же всё объяснила. Володе нужна жилплощадь. Ему двадцать семь, пора семью заводить, а он у меня в двушке ютится. Девушки нормальные с ним встречаться не хотят — где их принимать, на кухне?
Я отпила воды из стакана, чтобы выиграть время. За окном кухни моей однушки желтели листья тополя — начало октября выдалось на редкость тёплым. Мама приехала без предупреждения, как обычно, и сразу заговорила о Володе.
— Мам, мы это уже обсуждали. Я купила квартиру на свои деньги. Семь лет копила, четыре года выплачивала ипотеку. Последний платёж сделала в июле.
— Ну и что? — она смотрела на меня так, словно я сказала что-то совершенно неуместное. — Ты же устроена, работа хорошая, замуж выходить не собираешься. А Володе надо создавать семью.
Вот так. Просто и понятно. Мне тридцать два, я финансовый аналитик в крупной компании, зарабатываю прилично, но это, по логике мамы, не считается. Потому что я женщина, и моя работа — это так, временно, пока не вышла замуж.
— У Володи тоже есть работа, — я старалась говорить спокойно. — Он может сам копить на квартиру.
Мама фыркнула.
— Какая у него работа? То там поработает месяц, то здесь. Нигде не задерживается. Характер у него такой, тонкая душевная организация. Ему нужна поддержка, а не упрёки.
Тонкая душевная организация. Я вспомнила, как Володя в восемнадцать лет вытащил у меня из копилки пять тысяч — все мои накопления с подработок. Обещал вернуть через неделю. Не вернул до сих пор. Как в двадцать три взял у матери деньги на обучение на курсах программистов, а через месяц бросил, потому что "не то, скучно". Как год назад мама отдала ему двести тысяч на "открытие своего дела", которое так и не открылось.
— Мам, я не отдам квартиру. Это моё. Я за неё восемь лет жизни отдала.
— Восемь лет? — мама встала, и её голос стал звенящим. — А я тридцать два года тебе отдала! Рожала тебя, растила, в институт отправила. Или это не считается?
Вот мы и добрались до главного аргумента. Вечный материнский козырь, который всегда бьёт по больному.
— Мама, при чём тут это? Я же тебе помогаю. Каждый месяц на продукты даю деньги, лекарства покупаю. Володе тоже помогала не раз.
— Это другое! — она схватила сумку. — Я думала, ты человек порядочный, а ты... эгоистка. Брату помочь не хочешь, семью ему создать не даёшь.
— Я не мешаю ему создавать семью. Пусть снимает квартиру, как все люди. Или у вас живёт, места хватит.
— У нас? — мама криво усмехнулась. — Ты понимаешь, что говоришь? Молодой семье с свекровью жить? Это же неудобно всем. А у тебя тут пустует однушка, тебе одной много.
Я поняла, что разговор зашёл в тупик. Мама уже приняла решение, и моё мнение её не интересовало. Ей нужно было согласие, а не обсуждение.
— Мам, давай закончим этот разговор. Я не переписываю квартиру на Володю. Точка.
Она застыла в дверях.
— Значит, так? Хорошо. Запомни этот день, Настя. Ты выбрала квартиру вместо семьи.
Дверь хлопнула, и я осталась одна на кухне с остывшим чаем и тяжестью на сердце.
Первую неделю я ждала, что мама позвонит. Или хотя бы написала что-нибудь нейтральное. Но телефон молчал. Через две недели я сама набрала её номер. Короткие гудки, а потом сброс. Я написала в мессенджер: "Мам, как дела?" Сообщение прочитали и не ответили.
— Она просто обиделась, — успокаивала меня коллега Лена за обедом. — Остынет, сама первая напишет. Мамы всегда прощают.
Но моя мама не прощала. Месяц превратился в два, потом в три. Я пыталась дозвониться, писала, даже приезжала к ней домой. В первый раз она просто не открыла дверь, хотя я слышала, что телевизор работает. Во второй раз открыл Володя.
— Чего приперлась? — он выглядел помятым, от него пахло перегаром. — Мать из-за тебя на таблетках сидит, давление скачет. Совесть есть хоть?
— Володь, я хочу с мамой поговорить.
— Не хочет она с тобой разговаривать. Иди, сестрица. Квартиру свою охраняй.
Он начал закрывать дверь, но я успела спросить:
— У тебя всё нормально? Работаешь где-то?
Володя криво усмехнулся.
— А тебе какое дело? Ты же своё отхватила и всё. А мне теперь тут гнить, у мамки на шее.
Дверь закрылась окончательно.
Я спустилась по лестнице и только во дворе поняла, что плачу. Взрослая тридцатидвухлетняя женщина стоит возле подъезда и ревёт, как школьница. Соседка тётя Галя, выгуливающая собаку, покосилась на меня с осуждением — наверняка мама уже всем рассказала, какая у неё неблагодарная дочь.
Новый год я встретила одна. Обычно мы собирались втроём — я, мама и Володя. Готовили салаты, смотрели старые фильмы. В этот раз я заказала роллы, открыла бутылку просекко и легла спать в половине первого. Телефон молчал.
В феврале ушла мамина подруга, тётя Лида. Я узнала случайно, из социальных сетей. Позвонила маме, но она снова сбросила. Я всё равно поехала на похороны. Мама стояла среди других женщин, и когда наши взгляды встретились, она отвернулась. Демонстративно. Так, чтобы все видели.
После панихиды я подошла к ней.
— Мам, мне очень жаль. Как ты?
— Нормально, — ответила она, глядя куда-то мимо. — Иди, тебя сюда никто не звал.
— Мама, ну пожалуйста, давай поговорим. Может, сходим куда-нибудь, посидим?
— Мне не о чем с тобой говорить, — она развернулась и пошла прочь.
Я стояла посреди кладбища и думала: за что? За то, что не отдала свою квартиру? За то, что не позволила собой манипулировать? За то, что имела наглость считать своё мнение важным?
— Не принимай близко к сердцу, — подошла ко мне соседка мамы, Вера Ивановна. — Знаешь, я тоже с дочерью три года не общались из-за ерунды. Потом встретились на свадьбе у племянника, поревели вместе — и всё наладилось. Время лечит.
Но время шло, а ничего не менялось. Весна сменилась летом, лето — осенью. Я привыкла жить без материнских звонков, без её причитаний по поводу моей личной жизни, без неожиданных визитов. Привыкла, но от этого не становилось легче. Особенно когда видела на улице матерей с дочерьми — как они смеются, обнимаются, идут за покупками. У меня была мать, но её словно не существовало.
Володя объявился в ноябре. Позвонил поздно вечером, голос был странным — трезвым, но каким-то потерянным.
— Настя, это я. Можно к тебе приехать? Поговорить надо.
Я растерялась.
— Сейчас? Уже одиннадцать вечера.
— Понимаю. Но это важно. Правда важно.
Через полчаса он стоял на пороге. Похудевший, с тёмными кругами под глазами, в старой куртке, которую я помнила ещё с института. Мы сели на кухне — на тех же местах, где год назад мама устроила мне разнос.
— Хочешь чаю? — спросила я.
— Давай.
Я поставила чайник. Володя молчал, разглядывая свои руки. Потом вдруг заговорил:
— Я в завязке. Три месяца уже.
Я обернулась.
— От чего в завязке?
— От алкоголя. Окончательно допился этим летом. Мать денег на лечение собрала, отправила меня в центр реабилитации. Месяц там пролежал, теперь в группу хожу. Трезвый.
Он произнёс это слово с такой гордостью, что я почувствовала, как сжимается горло.
— Володь, я... рада. Правда рада.
— Я тоже. Знаешь, там, в центре, с психологом работал. Много чего понял. Про себя, про жизнь. Про тебя тоже.
Я поставила перед ним чашку и села напротив.
— Про меня?
— Угу. — Он неловко улыбнулся. — Настя, помнишь, как мать требовала, чтобы ты квартиру на меня переписала?
Ещё бы я не помнила. Я кивнула.
— Так вот. Спасибо, что отказалась.
Я не поняла. Смотрела на брата и не понимала, правильно ли расслышала.
— Что?
— Говорю, спасибо тебе, что не переписала. — Володя обхватил чашку ладонями. — Если бы ты тогда согласилась, я бы эту квартиру за полгода просадил. Может, продал бы за копейки, может, проиграл. Я ж тогда пил конкретно, хоть мать и не хотела этого замечать. А может, вообще кредит под залог оформил бы — и всё, попал бы по полной. Остался бы без жилья, с кучей долгов и с разбитым корытом.
Он говорил спокойно, без надрыва, но я видела, как напряжены его плечи.
— Я не знала, что у тебя такие проблемы были, — тихо сказала я. — Мама никогда не говорила.
— Она не видела. Или не хотела видеть. Думала, я просто гуляю с друзьями, отдыхаю. А я каждый день бухал. Работу из-за этого растерял, девушка нормальная ушла, друзья настоящие отвернулись. Остались только собутыльники да мать, которая всё оправдывала: "у него характер сложный", "ему тяжело", "надо помочь".
Он замолчал, отпил чай.
— Знаешь, когда психолог спросил, кто в моей жизни по-настоящему обо мне позаботился, я вспомнил про тот разговор. Ты отказала — и правильно сделала. Потому что настоящая забота — это не всё отдать и разрешить садиться на шею. Настоящая забота — это границы. Ты их поставила, а я злился тогда, думал — жадная, своя рубашка ближе к телу. А оказалось, ты одна меня как взрослого человека воспринимала. Не как больного ребёнка, которого надо от жизни оградить.
Я молчала. В горле стоял ком.
— Мама знает, что ты здесь? — наконец спросила я.
— Нет. Она до сих пор на тебя обижена. Говорит, что ты семью предала, брата бросила. Я пытался объяснить, что всё наоборот, но она не слушает. Знаешь, мне психолог сказал: созависимость — это тоже болезнь. Мать привыкла меня спасать, контролировать, решать за меня. Когда ты отказалась в этом участвовать, она восприняла как предательство.
— И что теперь делать?
Володя пожал плечами.
— Не знаю. Я своё делаю — лечусь, работу ищу нормальную, жизнь налаживаю. Может, когда-нибудь и мать поймёт. А может, нет. Но я пришёл сказать спасибо. Если бы не твой отказ, я бы ещё глубже в яму залез.
Мы просидели на кухне до половины второго. Володя рассказывал про реабилитацию, про группы поддержки, про то, как страшно начинать жизнь заново в тридцать. Я слушала и думала: вот он, мой младший брат, которого мама всю жизнь защищала от трудностей. А трудности никуда не делись, просто копились, пока не обрушились лавиной.
— Я пойду, — сказал он наконец. — Устала ты небось.
— Володь, приходи ещё. Правда. Может, вместе погуляем как-нибудь.
Он кивнул и неожиданно обнял меня — неловко, по-мужски, но крепко.
— Ты сильная, Настюха. Я завидую. В хорошем смысле.
Когда он ушёл, я долго сидела на кухне и смотрела в окно. Год назад здесь же, на этой кухне, мама кричала, что я эгоистка. Год я прожила с этой тяжестью, с виной, которую мне навязали. С мыслью: может, правда стоило согласиться? Может, я слишком жёсткой была?
А теперь выяснилось: мой отказ спас брата от катастрофы.
Утром пришло сообщение от мамы. Первое за год и два месяца: "Володя сказал, он тебя вчера навестил. Приезжай в субботу, поговорим".
Не "прости", не "я была неправа". Просто "приезжай". Но я знала маму — для неё это уже огромный шаг.
Я набрала ответ: "Хорошо, приеду. Часов в двенадцать".
Суббота выдалась морозной, но солнечной. Я ехала в автобусе и думала, что скажу. Прощу ли маму за этот год молчания? Смогу ли объяснить, почему для меня так важна была эта квартира — не как имущество, а как доказательство, что я сама чего-то стою, сама могу добиться?
Мама открыла дверь сразу. Выглядела старше, чем год назад. Седых волос прибавилось.
— Заходи. Чай пить будешь?
Мы сели за стол на той самой кухне, где я когда-то делала уроки, где мы праздновали дни рождения, где я объявила, что еду поступать в другой город. Мама молча наливала чай.
— Володя рассказал, что был у тебя, — наконец начала она, не поднимая глаз. — Сказал, что ты правильно поступила тогда.
— Я просто не хотела отдавать квартиру, которую сама заработала, — ответила я. — Это было для меня важно.
Мама кивнула.
— Понимаю теперь. Тогда не понимала. Думала, ты просто жадная. А оказалось...
Она не договорила. Мы помолчали.
— Мам, я не хотела ссоры. Правда.
— Я тоже. — Она посмотрела на меня, и я увидела в её глазах усталость. — Я просто за Володю боялась. Думала, у тебя всё хорошо, а ему помощь нужна. Не знала, что помогая, я ещё больше ему вредила.
— Никто не знал.
— Но ты как будто чувствовала. Поэтому и отказала.
Мы пили чай и говорили — осторожно, с паузами, выбирая слова. Это был не праздник примирения, не сцена со слезами и объятиями. Просто разговор двух взрослых женщин, которые наконец услышали друг друга.
Я не жалела о своём отказе. Ни тогда, ни сейчас. Жалела лишь о потерянном годе, о том, что мы упрямо молчали вместо того, чтобы говорить. Но, может, без этой паузы мы бы не поняли главного: любовь — это не всегда согласие. Иногда любовь — это умение сказать "нет".