Римское государство сперва не отличало христиан от иудеев, и это смешение на первых порах христианской проповеди было полезно для первых. Рим, верный своим принципам веротерпимости, оставлял без внимания незаметную иудейскую секту, и Тертуллиан мог впоследствии говорить, что христианство выросло под покровом дозволенной религии (sub umbraculo religionis licitae). Но такое положение дел продолжалось недолго. Христианам, обращенным в новую веру из язычества, пришлось ограждать себя от этого смешения с иудеями, часто весьма неприятного ввиду общей ненависти и презрения к последним. Среди иудеев были отдельные личности, пользовавшиеся значением и властью, и даже иногда влиянием при дворе цезарей, но то были редкие исключения. В общей массе иудеи навлекали на себя неприязненные чувства, и их колонии в больших городах подвергались нередко открытым проявлениям вражды. За одну только первую половину I века их дважды изгоняли из Рима (при Тиверии в 19 г. и при Клавдии ок. 50 г.). После иудейской войны 70 г. и разрушения Иерусалима римское правительство стало относиться к иудеям с большой подозрительностью, подвергало их всяким стеснениям и обложило особенной податью (fiscus judaicus - "еврейский налог"). Взимание этого налога сопровождалось процедурой настолько тягостной (вплоть до физического освидетельствования облагаемого), что последствием его были частые отпадения от иудейства. Эти обстоятельства в сильной мере способствовали выдвижению из иудейской среды христиан-неиудеев и понуждали их с особым усердием подчеркивать свою обособленность и отчужденность от иудейства.
Несмотря на то, что организация Церкви имела чисто внутреннее значение и не затрагивала общественного положения христианина, самый факт существования религиозного сообщества, устанавливавшего для своих членов периодические собрания, нуждался в каком-либо признании со стороны светской власти. Эта потребность в легализации выяснялась с возрастающей остротой по мере распространения христианства и привлечения им народных масс. Уже при Нероне, едва 20 лет после первой проповеди апостолов вне Иерусалима, количество христиан в Риме представлялось внушительным. Менее полувека спустя один их наместников в Малой Азии, Вифинский правитель Плиний, доносил императору Траяну, что языческие храмы пустуют, скотопромышленники терпят большие убытки вследствие сокращения спроса на жертвенное мясо и среди населения наблюдается массовый переход в христианство. К этому времени (начало II в.) церковная власть была организована почти повсеместно.
Римская власть крайне подозрительно относилась ко всякого рода сообществам и право на собрания давала весьма неохотно. Мы имеем любопытный пример отрицательного отношения ко всяким союзам в отказе императора Траяна дать разрешение на учреждение в городе Никомидии (столице Вифинии) вольной пожарной дружины; несмотря на то, что сам императорский наместник Плиний доносил о желательности учреждения подобной дружины и указывал на необходимость борьбы с частыми пожарами, на возможность ограничения количества членов дружины определенной цифрой —150 — и т. д., император ответил решительным запретом и заявлением о принципиальном нежелании разрешать какие бы то ни было союзы, «ибо они всегда вырождаются во вредные и опасные сообщества». Для того, чтобы верующие получили возможность сходиться для совершения религиозных обрядов, христианству пришлось приблизиться к типу каких-либо легализованных сообществ (collegia licita - законная коллегия): образец его оно нашло в так называемых погребальных союзах, collegia funeraticia (погребальные коллегии).
Эти коллегии были терпимы властями потому, что возникновение их вызывалось действительно острой потребностью. Ввиду отсутствия общественных кладбищ частные лица были лишены возможности обеспечить себе приличное погребение. Богатая знать могла воздвигать себе мавзолеи, но эта роскошь была доступна немногим, и для громадной массы населения вопрос о погребении усопших без крупных расходов являлся тяжелой задачей. Между тем каждый содрогался от мысли попасть после смерти в ужасные ямы, куда сталкивались мертвые тела вместе со всякой падалью. Ответом на эту потребность и являлись общества взаимопомощи на случай смерти, носившие название collegia funeraticia. Члены этих коллегий вносили единовременно или ежемесячно определенный взнос в общую кассу, на которую ложились затем расходы по погребению каждого участника, а также содержание "колумбария" (columbarium). Этим погребальным союзам было предоставлено право устраивать периодические собрания для обсуждения нужд общества и для поминовения его усопших членов; подобные поминки сопровождались обедами, общими трапезами и т. п. Кроме того, эти коллегии имели право назначать себе известные праздники и в эти дни устраивать особо торжественные собрания. Отсюда видно, что подобные организации представлялись весьма удобными для осуществления потребностей христианского культа, и юные христианские общины не замедлили воспользоваться этим образцом, по мере возможности примыкая к типу погребальных коллегий и вместе с ними развиваясь уже в виде легализованных союзов.
Ко времени полного расцвета христианства появился и другой тип обществ, добившихся законного признания. То были чисто религиозные союзы, носившие греческое название θιασοι (с греческого — «преданные, верные»). Они учреждались в честь того или другого бога, не входившего в официальный римский пантеон, и члены их набирались преимущественно из инородцев, переполнявших мировую столицу. Эти θιασοι были лишены всякого политического значения, члены их собирались исключительно для чествования своего божества, и легализация их совершалась по заявлении соответствующим властям, с указанием старшин и вообще лиц, стоявших во главе новоучреждаемого союза. Эти союзы имели право получать взносы и приобретать, для надобностей культа, недвижимое имущество. Само собою разумеется, что подобные организации являлись наиболее подходящим образцом для гражданского устройства христианских общин и дали Церкви возможность добиться хотя бы косвенного признания со стороны светской власти. С середины II и в особенности с III века христианские общины уже не скрывали своего существования. Они являлись обладательницами значительного церковного имущества, и в конце III в. мы уже видим случаи вмешательства светской власти в распределение этого имущества, в водворение в архиерейском доме законного епископа вместо низложенного собором и т. п. Все это происходило еще до признания христианства дозволенною религией, в промежутках между гонениями, и поэтому было бы совершенно необъяснимо, если бы мы здесь не имели дела с простым фактом признания со стороны властей религиозного союза типа обыкновенного θιασοι, юридически оформленного помимо своего духовного содержания.
Но в этих попытках легализации скрывалась и громадная опасность для христианства. Законная организация была возможна лишь при условии сообщения в надлежащем порядке списка лиц, стоящих во главе общины (или, вернее, религиозного союза). Такой список являлся оружием против Церкви в тех вспышках обостренной ненависти к христианству, которые мы называем гонениями. С III века эти гонения приняли характер планомерных действий и начинались с ареста и казни предстоятелей общин, конфискации церковных имуществ; они являлись поэтому особенно тяжкими бедствиями для христианства, угрожали самому его существованию, между тем как предшествовавшие гонения II и конца I века были направлены лишь против отдельных лиц и поэтому не ослабляли общину в такой страшной мере. Самые лютые и последовательные гонения (при Деции в 250 г. и в особенности при Диоклетиане в конце III века) происходили незадолго до признания христианства законной религией (313 г.) и доказали, что всякая попытка легализации могла повести лишь к ухудшению положения христианства в империи, пока оно оставалось по существу недозволенным вероучением (religio illicita).
Тут возникает вопрос: почему именно христианство так долго не могло добиться разрешения на законное существование, столь легко даваемое всевозможным иным культам?
Причин на то было несколько, и не все они были ясны даже самим современникам; сомнения по этому поводу мы находим уже в первом известном нам документе, касающемся преследования христиан, а именно в цитированной уже нами переписке императора Траяна со своим другом и наместником в Малой Азии Плинием. Последний во время своего управления Вифинией (111–113 гг.) обратил внимание на неимоверное распространение христианства и произвел дознание о сущности пропагандируемого учения. Придя к заключению, что христиане не представляют никакой опасности для государства и, по-видимому, ничего дурного не делают, он представил императору подробное донесение о произведенном розыске и запросил дальнейших указаний. На поставленный Плинием вопрос: подлежит ли каре самый факт принадлежности к христианству, или же карать следует за преступления, связанные с христианской этикой, Траян не дал определенного ответа. Он ограничился повелением прекратить дальнейшие розыски, привлекать к ответственности христиан лишь при наличности доноса на них и карать виновного лишь в случае упорства. Таким образом, здесь не было ответа на вопрос, за что собственно караются христиане, но предуказывался ход процесса, возбуждаемого против каждого христианина в отдельности: "Христиан не следует разыскивать. Если их приведут к тебе и признают виновными, их нужно наказать, но таким образом, что если человек отрицает свою принадлежность к христианам и подтверждает это делом, то есть поклонением нашим богам, то, несмотря на предыдущие подозрения, он может получить прощение из-за раскаяния".
Этими словами Траяна надолго определялось отношение государственной власти к христианству, а именно: 1) всякий донос (кроме анонимного) о принадлежности известного лишь к христианству имел следствием привлечение указанного лица к суду; 2) простого отречения от христианства, подтвержденного принесением жертвы официальным богам, было достаточно для немедленного прекращения дела; 3) только в случае упорства виновный подпадал под тяжкую кару закона. Ясно, что с точки зрения Траяна вся вина состояла лишь в принадлежности к нежелательному и подозрительному союзу, и поэтому простого отказа от участия в нем было достаточно для оправдания. Подобное решение вопроса нельзя не признать мягким с точки зрения римского государства, предъявлявшего вообще столь строгие требования к исполнению гражданского долга. Но для христианского сознания здесь предстояло непреодолимое затруднение. Истинный христианин не мог принести жертвы языческим богам. Всякое прикосновение к идоложертвенному мясу или фимиаму уже казалось ему осквернением. А между тем его упорный отказ поклониться священным изваяниям выдвигал против него новое, на сей раз по-настоящему грозное обвинение: среди официальных изображений божеств, перед которыми происходил суд, первое место занимала статуя императора, изображение богини Рима (Dea Roma) и царствующего «августа», обожествленного носителя римского величия. Отказываясь воздать божеские почести этим изображениям, христианин подпадал под страшное обвинение в оскорблении величества (crimen laesae majestatis), в откровенном и вызывающем неуважении к тому государственному идеалу, которым жило, имперское сознание.
Здесь крылось прискорбное недоразумение, окутавшее зарю христианства кровавою мглою. Римское государство, вследствие своего равнодушия к вопросам религиозного убеждения, требовало лишь внешних знаков уважения к своей святыне, к олицетворению государственного престижа. А это внешнее поклонение и являлось неисполнимым требованием для христианина, который мог вступать в спор о сущности религиозных вопросов, но не мог решиться на публичное отрешение от Христа и от благодати крещения.
Христианство по существу никогда не было противогосударственным учением. Наоборот, оно готово было мириться со всякими формами государственного строя, обеспечивавшими спокойное отправление религиозных обязанностей. Мы знаем, что христианство не отрывало своих последователей от условий гражданского быта, что христиане охотно несли все обязанности общественного служения, пополняли ряды римских войск. Более того, христианство неоднократно доказывало, что из всех форм общественного строя оно готово было отдать предпочтение императорскому режиму. «Я готов объясниться с тобой, — говорил св. Поликарп Смирнский проконсулу на допросе, — ибо нам указано воздавать должную честь властям, поставленным от Бога, но толпу я не признаю достойной того, чтобы перед нею оправдываться». Этими словами знаменитого Смирнского епископа вполне определялось отношение христианства, в лице его представителей и лучших мыслителей, к римскому государственному строю. Пренебрежительно отрицая всякое подчинение мнению толпы, христианство готово было столковаться с представителями государственного авторитета и общественной мысли. Те эпизоды из жизни Ап. Павла, когда он заявлял о своих правах римского гражданина и апеллировал к цезарю для защиты от своих соплеменников (Деян. XVI, 37; XXII, 25–28), могут служить характерными образцами истинного отношения христиан к Риму и его державной власти. И позднейшие свидетельства указывают на то, что христиане гордились римским именем и подчеркивали свою готовность подчиняться всем требованиям государственной дисциплины. В целом ряде апологий, подаваемых императорам в виде ходатайств о прекращении гонений или просто распространяемых по рукам, развивалась та же мысль. Апологеты доказывали, что христиане не отказываются ни от каких повинностей и обязательств, что они непрестанно возносят молитвы за императора, что их верноподданнические чувства не полежат сомнению, и спрашивали с горечью, за что же их карают. Один из знаменитых малоазийских епископов II в., Мелитон Сардийский, в апологии, представленной императору Марку Аврелию, уже ясно говорил о возможности союза между государством и церковной организацией. Во втором веке по Р. X. идеи Мелитона могли еще казаться странными, но в течение следующего столетия они быстро приблизились к осуществлению, и когда, наконец, в начале IV века произошло полное слияние христианства с государственным строем, то самый факт столь быстрого и тесного слияния между ними стал наилучшим опровержением мнения, будто христианство по существу враждебно духу государственности. Наоборот, старая, взлелеянная на Востоке идея теократического государства нигде не нашла такого блестящего развития, как именно в христианском мире, в Византии — под сенью императорского режима, в Риме — под владычеством пап; и доныне идеи Церкви и государства столь тесно связаны в сознании христианской Европы, что разделение их практически неосуществимо. Те же гонения, которыми ознаменовались первые три века существования христианской Церкви, вытекали не из принципиальной враждебности христианства к государству, а из своеобразного представления о государственном престиже, царившем в Римской державе. Рим требовал не просто подчинения государственному принципу, а обожествления его, — и это требование являлось несовместимым с христианским миросозерцанием, с его понятием о бренности всего мирского.
Христианин чувствовал себя «странником и пришельцем на земле», а от него требовали обожания земной отчизны. В этом и заключалось глубокое недоразумение, порождавшее рознь между двумя высокими идеалами и приводившее их к ежечасным столкновениям.
Ни уважение к светской власти, ни безусловное подчинение государственной дисциплине и несение всех гражданских обязанностей не могли оградить христианина от возможного во всякую минуту доноса и обвинения в принадлежности к недозволенному сообществу. Далее шла обычная картина судебного процесса, хорошо знакомая нам и по описаниям мученических подвигов, и по официальным документам. Обвиняемому предлагался лишь вопрос о принадлежности к запретной секте и, в случае утвердительного ответа, предъявлялось требование отказаться от звания христианина и воскурить фимиам или оказать иной знак почтения божественному изображению (большей частью императорской статуе). При упорном отказе обвиняемого подчиниться этому требованию применялись пытки, обычные в древнем судопроизводстве, и если не удавалось сломить его упорство, он подвергался казни, согласно законам: римского гражданина ожидало отсечение головы, лица же, не принадлежавшие к привилегированным классам (humiliores), большей частью отдавались на съедение хищным зверям во время кровавых зрелищ, составлявших любимую потеху толпы. В лучшем случае виновных постигала тяжелая ссылка или каторжные работы в рудниках. Что касается лютой смерти в амфитеатрах от клыков хищных зверей, то она не являлась печальной привилегией одних лишь христиан, как думают ныне многие: ей подвергались почти все преступники, и никакого количества их не хватало для удовлетворения кровожадных инстинктов толпы, обожавшей эти ужасные зрелища. И если дикий возглас "Christianos ad bestias!" ("Христиан львам!") постоянно раздавался на улицах античных городов, как свидетельствуют о том христианские апологеты, то он был продиктован не столько ненавистью собственно к христианам, сколько ненасытной жаждою кровавых потех.
Однако и ненависть к христианам несомненно существовала среди широких масс и доходила до такого неистовства, что представителям власти нередко приходилось вступаться за обвиняемых и ограждать их от разъяренной толпы. Нельзя не подчеркнуть еще раз, что римская власть, в лице проконсулов, префектов и других представителей администрации, относилась к христианам без всякого озлобления и часто проявляла нежелание прибегать к карательным мерам. Известны случаи, когда лица, облеченные судебно-административною властью, испытывали раздражение по поводу упорства христиан именно потому, что это упорство принуждало их подвергнуть обвиняемых законной каре и не давало возможности оставить дело без последствий. Один из проконсулов в Малой Азии при Коммоде, Аррий Антонин (184–185), начавший розыск против христиан, пришел в такое негодование от их готовности заявлять о принадлежности к запретному учению, от их жажды мученической смерти, что всех прогнал и объявил им, что если они так желают покончить с собою, то найдут для того у себя дома веревки. Тертуллиан сохранил нам сведения и о некоторых проконсулах Африки конца II в., принимавших меры к ограждению христиан от тяжкой законной кары: так, один из них (Аспер) открыто заявлял, что ему претят доносы на христиан; другой (Цинций Север) сам сообщал обвиняемым такую формулу ответа, которой судья мог удовлетвориться для прекращения дела.
Следует помнить, что самые верхние слои государственной власти неоднократно находились под обаянием и непосредственным влиянием христианских идей. При зарождении христианства, когда Павел упоминал о верующих «от Кесарева дома» (Фил. IV, 22), он мог иметь в виду лишь дворцовых служащих и «клиентов» императорского дома. Но уже императорская семья Флавиев несомненно насчитывала среди своих членов христиан, и в царствование Домициана двоюродный брат его, Флавий Климент, был в числе мучеников за веру (95 г.), а жена его, Флавия Домитилла, была сослана. Следующая затем династия Антонинов, в лице императоров Траяна, Адриана и в особенности Антонина Пия и Марка Аврелия, отличалась религиозным консерватизмом, враждебным христианскому учению, но уже сын Марка Аврелия, Коммод (180–192), был под сильным влиянием своей фаворитки Марции, христианки; так, она выпросила у него помилование для всех христианских исповедников, томившихся в рудниках Сардинии. При Септимии Севере (193–211) римский двор был просто заполнен христианами; жена его, Юлия Домна, открыто покровительствовала всяким мистическим учениям, сын их Каракалла был с детства окружен христианскими влияниями, имел даже, по-видимому, кормилицей христианку («lacte christiano educatus», сказал про него Тертуллиан). Александр Север (222–235) склонялся к широкому религиозному синкретизму, в котором было место и христианским идеям. В божнице его помещалось изображение Иисуса Христа наравне с изображениями Орфея и Аполлония Тианского. Мать его, императрица Маммея (племянница Юлии Домны), была в непосредственных сношениях с лучшими христианскими богословами своего времени: она вызывала к себе для бесед Оригена, и знаменитый Ипполит Римский посвятил ей один из своих трактатов. Относительно императора Филиппа Аравитянина, занимавшего престол с 243 по 249 г., сложилось даже мнение, что он сам был христианином, хотя никакого подтверждения этому преданию в официальных документах не найдено. У самого Диоклетиана, злейшего врага христианства из числа бывших на престоле, христианками были супруга его Приска и дочь Валерия.
Подобные примеры красноречиво свидетельствуют о том, что в высших слоях общества христианство нередко находило поддержку и явную благосклонность. Вопреки общераспространенному мнению, будто христианство было по существу религией народных масс и носило характер демократического движения, вдумчивое изучение исторических данных вселяет непоколебимое убеждение в том, что гонения христиан происходили не под давлением свыше, а, наоборот, вследствие ненависти к христианству низших слоев населения, что преследования возбуждались большей частью по открытому требованию толпы. Правда, гонение при Деции в 250 г. носило характер правительственной борьбы с христианством и его возраставшим влиянием, но и оно было воздвигнуто при злорадном одобрении народных масс, и еще за год до появления указа Деция городская чернь в Александрии принялась за избиение христиан. Те ученые, которые желали видеть в гонениях следствие принципиальной враждебности римской правительственной власти к христианству как к антигосударственному вероучению, тщетно искали в римских законах определенного постановления — "nоn licet esse christianos" - "быть христианами не дозволено": такого запрета никогда не было. Ибо, принадлежность к христианству каралась не по существу дела, а по обвинению в участии в недозволенном сообществе. Но тот факт, что в этих обвинениях никогда не было недостатка, что, несмотря на закон, каравший клеветнические доносы, и на отсутствие награды за донос (если даже указанные в нем сведения достоверны), против христиан ежедневно выступали добровольные обвинители, по заявлению которых приходилось начинать жестокий процесс, часто вопреки желанию представителей власти, — этот факт свидетельствует о глубокой ненависти к христианам со стороны народных масс, о постоянной накипи озлобления, следствием которого была вечная угроза преследования, возможность во всякое время кровавого гонения. И невольно возникает вопрос: чем было вызвано такое озлобление и почему народ питал к христианам такую ненависть?
Здесь уместно вспомнить высказывание Плиния о возможности подозрений в преступлениях, связанных с самым именем христианина (flagitia cohaerentia nomini). Народная толпа приписывала христианам чудовищные злодеяния, якобы совершаемые под покровом тайны на религиозных собраниях. В этих случаях сказывалось невежество грубой толпы, ее бессознательная вражда к мистическому идеализму и ко всему возвышающемуся над ее собственным уровнем. Но, к сожалению, самые нелепые обвинения воспринимаются легковерной народной массой быстрее всего, и вокруг имени христиан быстро обвилась легенда об ужасных преступлениях, будто бы неразрывно связанных с христианской этикой. Ближайшим поводом к таким обвинениям были некоторые подробности христианского быта, известные толпе лишь понаслышке и недоступные ее пониманию. Так, слухи о совершающемся у христиан обряде Евхаристии, причащения кровью, в народном представлении выродились в темную легенду о вкушении крови несчастного младенца, умерщвляемого при совершении христианского обряда. Символическое причащение Божественным Телом и Кровью, под видом вина и хлеба, давало повод утверждать, будто злополучный младенец, предназначенный к кровавой жертве, предварительно обмазывался тестом и в таком виде разрезы вал ся на части для раздачи участникам ужасной трапезы; употребление же вина истолковывалось как потребность опьянения для совершения чудовищного обряда и для дальнейших непотребств. Утверждали, что по совершении обряда кровавого причащения начинались сцены дикого, повального разврата, усугубленного будто бы обязательным кровосмешением: поводом к этому омерзительному обвинению служили враждебно истолкованные слухи о «вечерях любви» и о трогательном обычае христиан называть друг друга «братом» и «сестрою» и обмениваться братским лобзанием.
Таковы были возмутительные слухи, которыми питалась народная ненависть к христианам. Тщетно в защиту христианской этики выступали негодующие апологеты, доказывавшие всю нелепость подобных обвинений: народное убеждение было настолько прочно, что его редко могли поколебать самые наглядные доказательства чистоты христианских нравов; ежедневные факты, свидетельствовавшие о праведной жизни христиан, не могли разубедить слепую толпу. Народ твердо верил, что христиане, в общей массе, являются ужасными злодеями, и поэтому охотно склонялся к объяснению всяких стихийных бедствий — пожара, голода, землетрясения и пр. — гневом богов, возмущенных успехами христианской проповеди. Брожение ненависти к христианам поэтому никогда не могло улечься и постоянно выражалось в кровавых вспышках по самому незначительному поводу: засуха или наводнение равно вызывали озлобленные крики: «Christianos ad leones!»
Это настроение народных масс оставалось неизменным в течение более чем двух веков. И когда, к концу периода гонений, инициаторами борьбы против христианства во имя принципа древнеримского консерватизма явились уже носители государственной власти, то для возбуждения народного гнева против христиан достаточно было воскресить все те же старые обвинения. Всеобщее гонение 303 г. при Диоклетиане и Галерии было начато после пожара императорского дворца в Никомидии. Христиан, озлобленных целым рядом запретительных эдиктов, заподозрили в поджоге, как некогда обвинял их Нерон в пожаре Рима. Десятью годами позже Максимин, лютый враг христианства, временно захвативший власть на Востоке после смерти Галерия, повелел вывесить во всех подвластных ему городах и селах страшные клеветы, возводимые на христиан, и приказал ввести эти обвинения в круг преподавания во всех школах, чтобы дети с ранних лет приучались ненавидеть злодеев и развратников — христиан.
На все эти гнусные обвинения христиане могли возражать лишь громкими заявлениями о своей невиновности, требованиями обстоятельного расследования. Они просили, чтобы их судили за самые преступления, если таковые могут быть доказаны, а не за одно только наименование христиан. Но римская власть вовсе не желала разбираться в этом вопросе по существу. Ей дела не было до христианской этики: мало ли безнравственных учений с непристойнейшими обрядами благополучно процветало под сенью римской религиозной терпимости! Всем предъявлялось лишь одно требование — внешнего уважения к государственной религии, и больше ничего. Беда христиан заключалась в том, что именно этому требованию они не считали возможным подчиниться, почему и навлекли на себя обвинение в безбожии (αθεοτης). Причем сама власть относилась к подобным безбожникам подозрительно, а народные массы и подавно готовы были поверить всякой небылице, когда дело шло о тех, кто отрицает народные культы.
Злобные подозрения усугублялись тем, что эти «безбожники» для совершения своих обрядов собирались втайне, преимущественно во мраке ночи: стало быть, им нужно было скрывать нечто омерзительное, невозможное при свете дня. Этот упрек в искании тайны и покрова тьмы постоянно слышался по адресу христиан и вызывал негодующую отповедь со стороны апологетов. На самом деле может казаться странным, что именно христиане обвинялись в таинственности, между тем как все мистические секты и братства, не вызывая ни в ком подозрений, также совершали свои обряды в ночной тиши, вдали от непосвященных. Но это недоразумение вытекало из двойственного положения, занятого христианством в древнем мире. С одной стороны, оно являлось прямым преемником древних таинств и, окружив свои обряды загадочной символикой, не могло не усвоить себе брезгливого отношения мистиков к непосвященному миру; истинным девизом его не мог не быть сакраментальный возглас: "Procul este profani!" ("Прочь, непосвящённые!"). Но с другой стороны, христианская проповедь обращалась ко всем безразлично, вносила в широкие массы идеи им недоступные и дотоле от них оберегаемые. Те истины, у преддверья которых люди некогда стояли годами, ожидая посвящения, стали предметом рассуждения с прозелитами и даже с неверующими. Христианская проповедь была, по существу, популяризацией того, что не могло стать общим достоянием. И непонимающая толпа ответила, как всегда, ненавистью, нелепыми слухами и злобной клеветой. Сущность христианского учения была ей недоступна, — следовательно, по ее мнению, это учение было бессмысленно, и под его символами наверно скрывалось нечто скверное. Помимо гнусных обвинений в разврате и всяких злодействах, толпа бросала христианству упреки в нелепости! Ходили слухи, будто христиане поклоняются какому-то богу с ослиной головой или просто боготворят осла. Этот клеветнический вздор принимался на веру и находил широкое распространение: об этом обвинении упоминает большинство апологетов, о нем же свидетельствует злая карикатура, найденная среди развалин императорского дворца на Палатинском холме: на стене помещения, предназначенного для свиты цезаря (paedagogium), было грубо выцарапано изображение распятого человека с ослиной головой, рядом с ним другая человеческая фигура, а внизу греческая надпись: «Алексамен молится своему богу». О подобных изображениях упоминает и Тертуллиан.
Таково было злобное настроение против христиан, передававшееся от низших слоев населения к высшим. И если в глазах невежественной толпы христиане были скрытыми развратниками и злодеями, то высшим представителям римской цивилизации, как например Цельсу или имп. Марку Аврелию, они казались просто темными фанатиками, внушавшими брезгливость, а не сожаление. На людей, стоявших на вершине человеческой культуры и проникнутых стоической философией, даже бесстрашие христианских мучеников не производило благоприятного впечатления: самой жизни не придавали большой ценности, стойкость перед муками и смертью были обычным явлением, а терпение христиан среди пыток объяснялось просто тупостью, животным упорством, и вызывало высокомерную брезгливость даже у гуманного Марка Аврелия. «Душа должна быть всегда готова к разлуке с телом, — писал император-философ, — но по влечению разума, а не вследствие тупого упрямства, как то бывает у христиан».
Мы видим, что, вопреки общераспространенному ныне мнению, христианство в глазах языческого мира явилось не ясной проповедью чистой морали, а, наоборот, таинственным учением, этическая сторона которого внушала сильные подозрения. И сама проповедь христианских благовестников среди интеллигентных слоев населения носила характер оправдательный: надо было прежде всего доказать бессмысленность обвинений, тяготевших над христианами. Отсюда развитие апологетической литературы и ее громадное значение для истории христианства II и III вв.
(См. Юрий Николаев "В поисках Божества")