Перевод воспоминаний рядового A.J. Groomer из заметок писателя Грэма Грина, автора скандального произведения «Тихий американец» о конфликте во Вьетнаме (кстати, очень советуем прочитать, если найдёте).
Первым делом был подготовительный лагерь. Там нас за людей не считали. Если ты не выпускник военной академии или родственник какого-нибудь генерала, ты – не человек. Ты – просто некое существо, между птичкой на проводах и поросёнком на ферме. Человек – просто существо, без личности. Это я усвоил тогда быстро.
Когда я попал в дивизию, наш инструктор-сержант сообщил следующее: наш враг – это вонючие индейцы. Кто проявит жалость, того мы отправим к этим обезьянам в один вольер. И после этого, он показал яму с двумя вьетнамскими партизанами. Они сидели в яме по грудь в воде с пиявками и плавающими фекалиями. Как-то я проговорился, подвыпив, что моя мама – из индейского племени Кокчо. После этого, ко мне начали относиться ещё хуже. Сержант называл меня сыном собаки и человека. Под собакой он, видимо, подразумевал мою маму. Я стал во взводе чем-то вроде изгоя и недочеловека.
Я прекрасно знал, что мне в тарелку плевали повара. Знал, что в каждый выход я хожу вне очереди, потому что я – недочеловек. Хотя, мой отец – фермер из Миннесоты, а мама – медсестра из Оклахомы.
Что я сделал этим людям? Ничего плохого.
А позже стало понятно, что и ненависть к вьетнамцам у моих «братьев по оружию» основана просто на признаках – кто не такой, как я – тот враг и недочеловек. То есть, логически – я такой же, как и те вьетнамцы. Только в яму с фекалиями меня пока не могут кинуть из-за того, что устав не позволяет и мой паспорт. Не было бы этого, то и я бы там валялся, пил дождевую воду. Самое примечательное, что ни один из офицеров на это не обращал внимания.
Потом я прибился к чёрным парням, которые тоже кучковались обособленно. Даже они подшучивали, что ко мне относятся хуже, чем к ним. Но там уже было попроще и можно сказать, что даже душевно. Я написал перевод в другой взвод, где было больше моих новых знакомых, и командир роты его даже не глядя подмахнул – вали.
И вот, настал тот самый день. Нет, и до того мы ходили на дозоры, на «прогулки» и зачистки всяких деревень в поисках вьетконга. Но всё было более или менее нормально. Пару человек потеряли из-за мин, и один раз за эти полгода я попал в перестрелку, которая длилась минуты 3-4 от силы. И тут, вроде как, задание было пустяковое – пройти по нашим тропам, почистить мины, если есть, в джунгли не лезть.
Шли по дороге среди рисовых полей. Там вчера проходил наш противоминный трал, то есть, ничего особого там не должно было быть. Но почти дошли до опушки леса, как – взрыв. Я подумал, что мина, и сразу не прыгнул в сторону. Но увидел, что вокруг начали клевать фонтанчики от пуль, и я сиганул метра на два в сторону, прям в большую рисовую канаву. Попытался отстреливаться, но было не особо понятно, откуда идёт огонь.
Рядом орал наш сержант, который был ранен сразу же. Он орал от боли и пытался нам сказать, чтобы отходили назад по канавам, что по бокам дорог. Но они простреливались. Два бойца туда прыгнули, но были моментально убиты. Я сказал, что исполнять его приказ не буду, и полез потихоньку по рисовому полю почти по пояс в воде, пригибаясь от выстрелов. Отойдя метров на двадцать, я притаился в зарослях и огляделся.
И в этот момент я решил сотворить преступление. Я выстрелил в ногу, в районе ягодицы. Прям под воду. Пуля сильно ударила ногу, и я взвыл. Из-за воды она попала не в ягодицу, а ниже. Было больно, и я завалился на бок в грязь. Выходного отверстия не было, и я понял, что это плохо. Благо, пистолет был не наш, а подобранный мной задолго до этого. И я выкинул его подальше в воду.
Стало слышно шварканье, и ко мне подошли ещё трое наших. Что было делать – не понятно. Сержанта слышно уже не было, но стрельба шла. Уже вялая, позиционная, но стреляли. Значит кто-то из наших есть. Меня перевязали. Возвращаться или нет? Подумали, и решили потихоньку пройти ближе, посмотреть, что там происходит. Подошли.
К этому моменту была уже тишина. Кто-то стонал на дороге, что-то похлюпало на соседнем рисовом поле. То ли наши отходили, то ли вьетконговцы убегали. Возле дороги мы подобрали нашего парня, и всё. Дальше не полезли. Потянули его по воде обратно, к нашим позициям. Рацию не нашли. Но навстречу уже бежали свои. Им успели передать о бое.
Меня и другого бойца положили на носился, и мы поехали на этом «такси» в лагерь. Через полчаса я уже летел в вертолёте в госпиталь. Там из ноги достали пулю. Доктор ещё довольно улыбнулся, мол, повезло, что кость не перебила. Заживёт, если заразу какую-нибудь в воде не подхватил. Там же, в госпитале, рассказал нашему заместителю командира, что и как было. Говорю, начал отступать по полю в воде, и получил пулю по ноге. Завалился на бок, и ждал своих. В общем, всё как было, но без своего «самострела».
Поверили. Хотя, спросили, насколько далеко были вьетнамцы. Пуля пистолетная, а ты далеко был, вроде как. Как она тебя достала? Я пожимал плечами. Но уже другие сослуживцы тоже подтвердили, что вьетконговцы были прям рядом, чуть ли не под ногами. Прошло две недели, и пришло известие – всё, через неделю меня отправляют домой, долечиваться. Больше воевать я не буду.
По прилёту, меня обняли родители. Я был счастлив. Ещё пару месяцев я ездил на такси бесплатно на перевязки и процедуры в больницу. Мне выделила армия такую привилегию. А через полгода, когда уже мог нормально ходить без палочки, к дому подъехал автомобиль цвета хаки с белой звездой на борту. Я испугался. Это был вечер, мы с отцом сидели на кухне, пили пиво под какой-то спортивный матч. И тут – три военных. Офицер и два солдата.
Они зашли в дом, спросили у матери, где я. Она проводила их на кухню. По спине побежали мурашки. Всё, я пропал… Но серьёзное лицо офицера украсила улыбка. Он сообщил, что меня награждают. Даже дважды: я получил медаль за безупречную службу и «Пурпурное сердце». Вот такие дела. Больше военных людей в своей жизни я не видел. Приходила ещё какая-то медаль за службу во Вьетнаме, но её я не получал, так как уехал жить и работать в Мексику. А домой вернулся уже через 12 лет, когда не стало родителей.
Солдат Грумер отмечал, что ему по началу было стыдно за такой поступок. И он даже ходил в армейский корпус, чтобы вернуть награды. Рассказал про самострел. Но ему там сказали, что-то вроде «иди мужик, и глаза не мозоль, в документах всё чётко написано – ранен в бою, отстань». После этого совесть, вроде как, мучать перестала.