В прошлое воскресенье дети в очередной раз затеяли «разобрать завалы». Сын с невесткой приехали с пустыми коробками и решимостью «освободить квартиру от хлама». Для них это хлам, а для меня — жизнь. Со скрипом открыли антресоли, и на меня пахнуло нафталином и воспоминаниями. Среди стопок пожелтевшего постельного белья и коробок с елочными игрушками я нашла наш старый, «дембельский» альбом.
Я села в кресло, положив тяжелую бархатную обложку на колени. Вот мы молодые, на картошке. Вот Павел, мой муж, серьезный, в очках. А вот... эта фотография.
Я ее помнила. Выцветшая, с неровными белыми краями. Семидесятые. Павлик, еще без усов, но уже с этой своей серьезной улыбкой, крепко обнимает за плечи смеющуюся девушку. Яркую, с копной темных волос, с горящими глазами. Она просто сияет.
Лет двадцать назад, когда мы только переехали в эту квартиру, я наткнулась на нее и в шутку спросила: «Паш, а это кто? Уж больно ты ее крепко держишь».
Он тогда глянул мельком, через плечо, и буркнул: «А, это... Зинка. Из параллельной группы. Дружили просто».
Я и поверила. Ну, Зинка так Зинка. Мало ли у кого в молодости были подруги? Я убрала фото обратно и забыла о нем. До этого воскресенья.
Я сидела, смотрела на эту «Зинку» и не могла отделаться от странного чувства. Что-то в ней было... не то. Я перевернула снимок. И похолодела. На обороте, выведенное аккуратным почерком Павла, было всего два слова: «Марина. Навсегда».
Не Зинка. Марина.
В этот момент в дверь позвонили. Я совсем забыла, что должна была зайти Люда, моя институтская подруга, которую не видела сто лет — она проездом в нашем городе. Я быстро захлопнула альбом и пошла открывать.
Мы пили чай, вспоминали молодость. Дети уехали, увозя свои коробки, а мы сидели на кухне, как в старые времена. И я не выдержала.
«Людочка, — говорю, — ты же Пашку моего еще до меня знала. Мы вместе в институте учились. Ты не помнишь у него в группе девушку, Марину?»
Люда поставила чашку на блюдце. Так громко, что я вздрогнула.
«Какую... Марину?» — переспросила она и почему-то побледнела.
«Ну, вот эту, — я принесла альбом и открыла на той самой странице. — Он мне сказал, что ее зовут Зинка. А там подписано...»
Люда смотрела на фото несколько секунд. Потом подняла на меня глаза. И в них была такая смесь жалости и страха, что у меня внутри все оборвалось.
«Валя... — прошептала она. — Какая Зинка? Это Марина. Его первая жена».
Мир качнулся. «Как... жена? — я не могла поверить. — У него не было никакой жены. Я — его первая и единственная. Мы сорок лет вместе!»
«Была, — твердо сказала Люда. — Они поженились сразу после второго курса. Она была... невероятная. Вся кафедра по ней сохла. А она выбрала Пашку. Они безумно любили друг друга. А через год... она погибла. Разбилась в автобусе, когда ехала от родителей. Это было ужасно. Пашка чуть руки на себя не наложил, его из петли вынули. Он на год брал „академ“. А когда вернулся... встретил тебя».
Я сидела, оцепенев. Он никогда... Ни слова. Ни намека за сорок лет. Сорок лет он жил с этой тайной. Он не просто не сказал мне, что был женат. Он не сказал, что пережил такую трагедию.
Но это был еще не конец.
«Валя, — Люда взяла меня за руку, — ты... ты только не волнуйся. Ты никогда не задумывалась, почему он так в тебя вцепился, когда вы познакомились?»
«Нет... — пролепетала я. — Он говорил, что я ему...»
«Валя. Посмотри на нее, — Люда ткнула пальцем в смеющуюся девушку. — А теперь посмотри в зеркало. На свои старые фотографии. Ты... ты была на нее похожа. Как две капли воды. Тот же смех, те же волосы, те же глаза... Когда он привел тебя в нашу компанию, мы все ахнули. Он нашел ее. Он нашел замену».
У меня не было слез. Внутри все выгорело дотла.
Он не просто скрыл от меня свою боль. Он не просто соврал мне про «Зинку». Вся моя жизнь, вся наша любовь... все это было построено на лжи. Он любил не меня, Валентину. Он любил во мне призрак своей погибшей жены.
Я была не любовью. Я была лекарством. Заплаткой на его разбитом сердце.
Вечером пришел Павел. Веселый, принес мой любимый «Наполеон». «Ну что, Валюша, устала? Разобрали твой музей?»
Он сел за стол, а я молча положила перед ним эту фотографию. Он замер.
«Паша, — сказала я голосом, который, казалось, принадлежал не мне. — Расскажи мне про Марину».
Милые женщины, сейчас он в комнате, а я сижу на кухне и пишу это. Он все признал. Говорит, что боялся меня потерять. Что боялся сравнения. Что хотел «начать с чистого листа».
А я не знаю, как мне теперь дышать. Сорок лет. Это не просто измена. Измену можно простить. А как простить то, что вся твоя жизнь, возможно, была фальшивкой? Что тебя любили не за то, что ты — это ты, а за то, что ты — копия другой?
Что мне делать? Как мне теперь смотреть ему в глаза?
