Дверь скрипнула, пропуская ее внутрь, и тяжелый, пыльный воздух застывшего времени ударил в обоняние. Вера замерла на пороге, вглядываясь в знакомые до боли очертания прихожей. Солнечный луч, пробившийся сквозь щель в ставне, освещал танцующие в воздухе пылинки. Она сделала шаг, и ее каблуки гулко отозвались в звенящей тишине. Рука сама потянулась к резной спинке прихожего кресла, провела по нему, оставив на сером бархате четкую полосу. Пыль. Ее было везде так много, что казалось, будто сам дом медленно превращается в нее - в безмолвную, неподвижную память.
Она двинулась дальше, в гостиную. Везде лежали вещи, застывшие в ожидании, что их тронут, используют, полюбят. На комоде в золоченой раме стояла фотография ее матери - строгой женщины с высоко поднятым подбородком. Вера невольно выпрямила спину, стараясь поймать свое отражение в запыленном стекле витрины. И тогда она ее увидела. Смутную, почти стертую надпись на зеркале, будто кто-то провел по нему влажным пальцем. Два слова: «Прости меня». Сердце екнуло. Она моргнула - может, игра света? Но надпись не исчезла, лишь расплылась еще больше, как призрачная слеза.
На следующий день, пытаясь отвлечься, она вышла на крыльцо. Соседка, энергичная старушка Анна с седыми волосами, выбивающимися из пучка, поливала герань.
- Зашла, значит, наконец-то, - сказала она, не поворачиваясь. - Дом скучает по жильцам. И по голосам. Он все помнит, знаешь ли. И любовь, и обиды.
Вера лишь кивнула, сжимая перила. Голоса? Ей и не нужны были голоса. Ей было достаточно тишины, которая гудела в ушах напоминанием о каждом произнесенном здесь гневном слове, о каждом хлопнувшей двери.
Вернувшись внутрь, она решила начать с книг. Старые тома в потрепанных переплетах пахли временем и грустью. Она взяла один - сборник стихов, - и между страниц, как засушенная бабочка, лежала старая телеграмма. «Встречай, выезжаю». Папин почерк. Она помнила тот день. Помнила, как мама, получив эту телеграмму, весь вечер молчала, а потом они поссорились. Из-за чего? Она уже и не вспомнила. Казалось, ссорились всегда, по любому поводу, выливая друг на друга усталость от совместной жизни. Она бросила книгу в картонную коробку, но выбросить ее сил не хватило. Она была как эта пыль на комоде - кажется, убрала, а она через день опять здесь. Никуда не денешься.
Коробку с книгами она отнесла в небольшой букинистический магазинчик в центре городка. Его хозяин, мужчина лет сорока со спокойными глазами и умелыми руками, представился Максимом. Осмотрев книги, он мягко сказал:
- Коллекция интересная. Многие экземпляры стоят того, чтобы их сохранили. Старые книги, они ведь лечат. Знают, что все в этом мире уже когда-то случалось, и все как-то пережили.
- Мне бы вылечиться от прошлого, - неожиданно для себя выдохнула Вера.
Он посмотрел на нее внимательно, словно читая строки за ее лбом.
- Может, чаю? - предложил он.
- Нет! - ответила она слишком резко и, смутившись, поспешила уйти, оставив ему книги на оценку.
Ночью дом ожил. Не звуками, а их отсутствием. Тишина была настолько громкой, что в ушах стоял звон. А потом начались шепоты. Неясные, приглушенные, будто доносящиеся из-за толстой стены. Обрывки фраз, интонации. Она вжималась в подушку, пытаясь не слушать, но шепоты заползали прямо в голову. Это были не голоса призраков. Это был шелест ее собственных воспоминаний, поднимавшийся со дна души, как ил.
На следующее утро Анна принесла пирог.
- Не отказывайся, дорогая, - сказала она, усаживаясь на кухне, словно всегда здесь сидела. - Мертвые не держат зла, знаешь ли. Это живые не могут отпустить.
И словно плотина прорвалась. Вера, сама того не желая, рассказала ей все. О вечно недовольной матери, о тихом, несчастном отце, о себе - девочке, которая старалась быть идеальной, чтобы только в доме на пару минут воцарился мир.
- Она меня не любила, - прошептала Вера, и это признание обожгло ей губы.
- Ох, детка, - вздохнула Анна, - все мы друг друга любим, как умеем. А иной раз и любовь - это тяжелая ноша.
После ее ухода Вера поднялась на чердак. В старом сундуке, под стопкой маминых платьев, она нашла дневник. Небольшую, в кожаном переплете книжечку. Она открыла ее с трепетом, ожидая увидеть сухие, строгие записи. Но вместо этого перед ней ожила другая женщина. Молодая, мечтательная, влюбленная в жизнь и в того самого тихого мужчину, который стал ее отцом. Страница за страницей, мать писала о своих надеждах, страхах, о разочаровании, которое медленно, как ржавчина, разъедало ее душу. «Сегодня снова кричала на Веру. Потом плакала в подушку. Боюсь, я становлюсь своей матерью. Не хочу этого. Хочу, чтобы она была счастлива. А получается… все наоборот». Вера читала и не верила. Это была не ее мать. Это была несчастная женщина, запертая в клетке собственных ожиданий и условностей, которая так и не нашла в себе сил ее сломать.
Она снова пришла к Максиму. На этот раз она села за столик у окна и кивком приняла его предложение о чае.
- Я будто всю жизнь играю роль, - сказала она, глядя на пар, поднимающийся из чашки, - текст для которой написал не я.
- Может, пора переписать пьесу? - тихо ответил он.
Но прошлое не отпускало. Шепоты в доме становились громче, навязчивее. Они звучали уже не в тишине, а поверх любого шума. Она поняла - это не дом тревожит. Это ее собственная душа, ее незажившая вина кричала изнутри. Она вспомнила тот день, последнюю, самую страшную ссору. Она крикнула матери что-то ужасное, хлопнула дверью и ушла. А когда вернулась, мать лежала на полу в гостиной с лицом, искаженным болью. Инфаркт. И последние слова, которые Вера слышала от нее в больнице, были: «Верочка… прости…»
И вот она осталась одна. Ночь. Глубокая, беззвездная. Вера стояла посреди гостиной, в самом эпицентре тишины, что гудела, как высоковольтный провод. Вокруг нее лежали коробки, вывернутые шкафы, скелеты былой жизни. Шепоты сплелись в один нарастающий гул, в котором она слышала и мамин сдавленный плач, и собственные детские рыдания, и грохот разбитой посуды.
- Хватит! - крикнула она, и ее голос сорвался на шепот. - Чего вы от меня хотите?!
Тишина. Слишком громкая тишина. И в ней ей ответило нечто внутри. Осознание, ясное и жуткое. Это она сама не могла простить. Не мать. Себя. Себя за свою злость, за свои слабости, за то, что не смогла, не сумела, не предотвратила.
Ноги подкосились, и она опустилась на пол, среди хлама и воспоминаний. Она взяла мамин дневник, прижала его к груди, а потом посмотрела на свою старую фотографию - на девочку с большими, испуганными глазами.
- Мама… - прошептала она, и слезы, наконец, хлынули горячими, очищающими ручьями. - Я злилась на тебя. Я ненавидела эти ссоры. Я хотела, чтобы ты была другой. И я виню себя за это каждый день. Каждый час. Но… - она сделала глубокий, прерывистый вдох, - но я прощаю тебя. И я… я прощаю себя.
Тишина, наступившая после этих слов, была иной. Не давящей, а мягкой, бархатистой, как объятие. Гул в ушах стих. Шепоты растворились, не оставив и следа. Дом замер, прислушиваясь. И наконец-то, выдохнул.
Утром она встала с ощущением, будто с нее сняли тяжелый, мокрый плащ, в котором она ходила годами. Она заварила чай и налила его в две чашки - одну, мамину, из тонкого фарфора с золотой каймой, и другую, свою, простую, глиняную. Она поставила их рядом на кухонный стол. Символический жест примирения. С прошлым. С собой.
Потом она вышла на улицу и направилась к магазинчику Максима. Он разбирал новые поступления.
- Я, кажется, готова выпить тот чай, - сказала она, останавливаясь в дверях. - Если предложение еще в силе.
Он обернулся, и в его глазах вспыхнула теплая искорка.
- Оно всегда в силе.
Она не стала продавать дом. Вместо этого она открыла настежь все окна, впуская внутрь свежий ветер и звуки просыпающегося города. Она сняла темные, тяжелые шторы и выбросила их. Купила краски цвета свежей зелени и начала закрашивать облупившиеся обои в гостиной. Дом наполнялся не голосами, а жизнью. Ее жизнью.
Под вечер она сидела на крыльце рядом с Анной. Старушка молча взяла ее руку в свою жилистую и теплую. Они смотрели, как солнце садится за крыши, окрашивая небо в нежные сиреневые тона. Дом был тих. И в этой тишине наконец-то звучал только ее собственный голос.