Её квартира пахла чужими духами и холодным мрамором, а мой сын сидел на полу в углу гостиной, разглядывая свои пальцы. Когда я вошёл, он даже не поднял головы — просто замер, будто ожидая очередного окрика или равнодушного молчания. Мать стояла у окна, курила, смотрела на город сверху вниз, как бог на муравейник. Она обернулась только когда я кашлянул.
— Опять ты, — сказала она, выдыхая дым. — Я же говорила — только по средам.
— Сегодня среда, — ответил я.
— Нет, сегодня вторник. Ты перепутал.
Я не стал спорить. В её мире календарь подчинялся не числам, а настроению. Мальчик осторожно поднял глаза на меня, и я увидел там тоску, смешанную со страхом. Он боялся, что я уйду. Боялся, что останусь. Боялся всего.
— Можно я возьму его на пару часов? — спросил я. — Погуляем в парке.
Она пожала плечами.
— Делай что хочешь. Только верни к шести. У меня ужин.
Ужин. У неё всегда был ужин, встреча, звонок, дело. Ребёнок в этой системе координат занимал место где-то между комнатным цветком и декоративной подушкой.
Мы вышли на улицу. Ноябрьский ветер бил в лицо, мальчик зябко поёжился — на нём была лишь тонкая курточка, хотя я в прошлый раз купил ему тёплую. Я ничего не спросил. Знал: она либо забыла, либо отдала кому-то, либо просто не посчитала нужным одевать ребёнка по погоде.
— Пап, а ты меня заберёшь когда-нибудь насовсем? — спросил он тихо, глядя под ноги.
Я сглотнул ком в горле.
— Не знаю, сынок. Стараюсь.
— Мама говорит, что ты никто. Что у тебя нет денег и прав.
Вот так, просто и жестоко. Я остановился, присел перед ним на корточки.
— Слушай меня внимательно. Я — твой отец. Это не про деньги и не про права. Это про то, что я всегда буду рядом, понял?
Он кивнул, но в глазах его не было уверенности.
Всё началось четыре года назад. Она была красива, богата, успешна. Я — молод, наивен, влюблён. Она захотела ребёнка, но не хотела мужа. Я согласился. Тогда мне казалось, что любовь способна преодолеть любые условности. Потом родился сын, и я понял: она хотела не ребёнка, а ещё один аксессуар к своей идеальной жизни.
Первые два года я приходил по расписанию, как курьер. Она диктовала правила.
— Не трогай его без моего разрешения.
— Не покупай ему игрушки без согласования.
— Не задавай лишних вопросов.
Я подчинялся. Боялся, что если начну бунтовать — вообще лишусь возможности видеть сына. Но постепенно замечал: ребёнок худеет, бледнеет, замыкается. На нём всё чаще появлялись синяки — она объясняла, что он неуклюжий. Домработница Оксана молчала, отводила глаза, но однажды, когда хозяйки не было дома, она сказала мне.
— Она его бьёт. Не сильно, но регулярно. За плач, за непослушание, за то, что мешает ей жить.
— Почему ты молчишь? — спросил я.
— Мне нужна работа. У меня двое своих. Если я заговорю — она меня выгонит и сделает так, что я нигде не устроюсь. У неё связи.
Я тогда не поверил до конца. Хотел верить, что Оксана преувеличивает. Но через месяц сам увидел: она схватила мальчика за руку так, что он вскрикнул, и шваркнула его на диван.
— Сиди тихо, я говорю! Ты понимаешь, как ты меня достал?!
Я шагнул вперёд.
— Прекрати.
Она повернулась ко мне с презрением.
— Ты мне не указ. Это мой ребёнок. Мой дом. Мои правила.
— Наш ребёнок, — сказал я тихо.
Она рассмеялась.
— Наш? Ты что-то путаешь. Ты — донор семенной жидкости. Не более.
Эти слова прозвучали как пощёчина. Но я промолчал. Потому что боялся. Боялся, что если начну войну — проиграю. У неё были деньги, адвокаты, связи. У меня — съёмная комната и зарплата чуть выше прожиточного минимума.
Переломный момент наступил холодной зимней ночью. Мне позвонила Оксана, голос её дрожал.
— Приезжайте. Быстро. Она уехала, а мальчик… он плохой.
Я примчался через полчаса. Сын лежал на диване, бледный, с температурой под сорок. Оксана прикладывала ему мокрое полотенце ко лбу.
— Я звонила ей. Не берёт трубку. Уже три часа.
Я вызвал скорую. В больнице врачи долго ругались, спрашивали, где мать, почему ребёнок в таком состоянии. Я не знал, что отвечать. Только подписывал бумаги и сидел рядом, держа его маленькую горячую руку.
Она объявилась утром. Пришла в больницу в дорогом пальто, с раздражённым лицом.
— Что за цирк? Зачем ты его сюда притащил?
— У него была сорок. Пневмония.
— Подумаешь. У детей всегда что-то болит.
Врач, стоявший рядом, посмотрел на неё с таким презрением, что она замолчала.
После выписки я сказал ей.
— Я забираю его.
— Попробуй, — усмехнулась она. — Суд встанет на сторону матери. Всегда.
— Посмотрим, — ответил я.
Следующие месяцы были адом. Я нанял адвоката — недорогого, но грамотного. Собирал доказательства: записывал наши разговоры, фотографировал синяки на теле ребёнка, собирал свидетельства воспитателей, врачей. Оксана согласилась дать показания — её уволили, и терять ей было больше нечего.
Суд длился четыре месяца. Её адвокаты были агрессивны и нагловаты.
— Отец не имеет стабильного дохода.
— Отец не состоит в браке.
— Отец не имеет собственного жилья.
Мой адвокат парировал.
— Мать систематически применяет физическое насилие.
— Мать оставляет ребёнка без присмотра.
— Мать не обеспечивает ребёнку медицинской помощи.
Судья была женщиной лет пятидесяти, с усталым лицом и тяжёлым взглядом. Она слушала, записывала, задавала вопросы. Я видел, что она не верит ни одной стороне до конца.
В последнее заседание привели сына. Его спросили, с кем он хочет жить. Он молчал долго, потом тихо сказал.
— С папой.
Мать побледнела. Её адвокат начал что-то говорить про психологическое давление, но судья его оборвала.
— Достаточно.
Решение вынесли через две недели. Ребёнка передали мне. Мать получила право на встречи раз в месяц под присмотром органов опеки.
Она не пришла ни разу.
Теперь мы живём вдвоём в той самой съёмной комнате. Тесно, скромно, но тепло. По утрам я готовлю ему завтрак, отвожу в школу. Вечером мы делаем уроки, смотрим мультики, разговариваем. Он до сих пор иногда просыпается ночью от кошмаров, зовёт меня. Я прихожу, сижу рядом, глажу по голове.
— Пап, а ты не уйдёшь? — спрашивает он.
— Никогда, — отвечаю я.
И это правда. Миссия выполнена.