Лес зимой был не просто местом. Он был огромным, застывшим существом, которое дышало морозным воздухом и спало под белым одеялом. Двенадцатилетняя Анна шла за отцом, увязая в снегу по колено. Ее варежки были сырыми, а нос замерзшим, но она не жаловалась. Впереди, широкой и уверенной спиной, шел отец. Он молчал. Между ними висело тяжелое, невысказанное молчание — такое же густое, как иней на ветвях. Они не разговаривали уже три дня, с той самой ссоры их с мамой, причину которой отец нес в себе, как пружину, сжатую внутри.
Они вышли на просеку. Лесник валил здесь старые сосны, и теперь они лежали, как великаны, сраженные в битве, их темные стволы контрастировали с ослепительной белизной снега. Отец скинул с плеч тяжелый топор и, не глядя на Анну, бросил коротко:
— Сучья руби. Аккуратней.
Его голос был ровным и пустым, без прежней теплоты. Сердце у Анны сжалось. Взять в руки этот топор было страшно. Он был взрослый, тяжелый, с длинной деревянной рукояткой, затертой до гладкости его руками. Она надела вторую, сухую варежку, подняла его двумя руками. Топор оказался еще тяжелее, чем она думала. Таким же тяжелым, как и эта тишина между ними.
Отец тем временем уже начал орудовать своей двуручной пилой, его движения были ритмичными и отстраненными. Звук пилы — ровный, деловой — заполнил лес, но не смог заполнить пустоту.
Анна подошла к первой ветке, толстой, с сухими иголками. Она примерилась, занесла топор и ударила. Лезвие со скользким стуком впилось в древесину, но не прорубило ее, а застряло. Пришлось дергать, раскачивать. Пальцы под варежками немели от напряжения.
С каждым ударом страх становился все острее. Она представляла, как топор соскальзывает, как описывает дугу и впивается ей в сапог. В уме она уже видела страшную картину: кровь на снегу, крик, равнодушное лицо отца. От этих мыслей по спине бежали мурашки, и она каждый раз перед ударом зажмуривалась на долю секунды.
Но было и другое чувство — упрямое, гордое. Она сжимала рукоять так, что суставы белели, и била снова. Она хотела, чтобы он увидел, какая она сильная. Чтобы его сердитая стена рухнула от вида ее упорства. И вот наконец первая ветка с треском отделилась от ствола и упала в снег. Маленькая победа. Она украдкой посмотрела на отца. Он не смотрел. Он пилил, уставишись в одну точку перед собой, его дыхание клубилось белым паром, словно ледяной дымок одиночества.
Она продолжила работу. Рубила сучья, оттаскивала их в сторону, складывала в аккуратную кучу. Ладони горели от мозолей, спина ныла, а в валенке, казалось, образовалась снежная пробка, которая таяла и леденила ногу. Но Анна стиснула зубы. Она хотела, чтобы он заметил. Чтобы подошел, разжал свои сжатые губы и сказал: «Молодец, дочка. Прости меня». Может быть, вот так, через общую работу, большая тишина между ними наконец растает.
Анна работала молча, как и он, подражая его скупым, экономным движениям. Каждая брошенная на телегу ветка была для нее не просто хворостом — немым упреком, попыткой достучаться. Она уже почти не чувствовала замерзших пальцев и ноющей спины — всё ее существо было занято одним: следить за отцом, выискивая в его лице хоть малейшую трещину в ледяной маске.
Когда телега была заполнена доверху, отец молча перекинул веревку, туго затянул груз. Анна стояла рядом, опустив руки. Вся ее надежда, все напряжение последних часов ушли, оставив после себя пустоту и горький осадок. «Ничего не изменилось», — с тоской подумала она.
И вдруг отец обернулся. Его взгляд скользнул по ее лицу, по аккуратной горе хвороста, которую она натаскала, по ее варежкам, протертым до дыр.
— Тащи топор, — сказал он своим обычным ровным тоном, берясь за оглобли телеги.
И пошел по дороге к дому. Телега тяжело заскрипела, увязая в снегу.
Сердце Анны упало. Она подняла ненавистный топор, превратившийся из орудия труда в орудие ее поражения, и поплелась следом. Она шла, уставшая, продрогшая, проигравшая.
Отец сделал несколько шагов, остановился и, не оборачиваясь, протянул назад руку в грубой рукавице.
— Давай сюда. Нести тяжело.
Это не было похвалой. Не было примирением. Но в этом жесте — в протянутой руке, в том, что он заметил ее усталость, — было что-то новое. Что-то, чего не было три дня.
Анна молча подала ему топор. Их взгляды встретились на секунду. В его глазах не было прежней теплоты, но исчезла и та колкая обида, что копилась все эти дни. В них читалась усталость и какое-то тяжелое понимание.
Он кивнул, развернулся и снова потащил телегу. Анна шла рядом, уже не отставая. Молчание между ними все еще висело в морозном воздухе, но оно больше не резало, как лед. Оно было похоже на свежий снег, на котором только предстоит оставить следы.
Они еще не разговаривали. Еще не знали, как заговорить. Но тяжелый топор теперь был в его руке, и это был первый, самый трудный шаг назад друг к другу. А впереди, в синих зимних сумерках, уже виднелся свет в окне их дома.
И только будучи взрослой женщиной настало понимание того, что во всех этих действиях не было ни малейшего шанса, и что бы не делали дети, они так и останутся непонятыми и чужими.
Это всего лишь взрослые игры, которые детям, в силу их возраста понять невозможно.
Берегите своих детей и любите за то, что они у вас есть.