«Живи в подвале, раз такая умная!» — так он сказал, не глядя. Сказал усталым голосом человека, который заранее уверен в своей победе. Он стоял на пороге кухни, держал чашку с остывшим чаем, и на лице у него было то выражение, которое я знала с первых совместных зим: будто мир ему должен за каждое его слово. Я молча повернула выключатель на плите, чтобы не убежал суп, и только тогда встретила его взгляд.
— Повторить? — спросил он, будто я не расслышала.
— Не нужно, — ответила я спокойно. — Всё услышала.
— Тогда собирайся. Подвал тёплый, лампочка есть, розетка тоже. Нечего учить меня, где полки прибивать и кому указывать, что делать в моём доме, — он отчеркнул «моём» так, словно ударил ножом по столу.
— Дом наш, — напомнила я. — Записи лежат в папке, помнишь, мы вместе расписывались.
Он усмехнулся.
— Ты живёшь на моей шее, вот и всё. Хочешь спорить — живи в подвале. Там тебе будет просторно философствовать.
Я выключила газ совсем, сняла кастрюлю и поставила на деревянную подставку. Пахло укропом и лавровым листом. За окном тянуло дождём, и низкое небо давило на крыши соседних домов. Я не плакала. Я знала: если сейчас начну, он увидит слёзы как подтверждение, что прав. А он всегда ищет подтверждения.
— Ты всерьёз? — спросила я.
— Совершенно, — он отхлебнул из чашки, поморщился и поставил её у края стола, будто чужую.
— Тогда помоги мне поставить в подвал лампу посильней. И матрас спустить нужно. И плед. Я не хочу простудиться.
Он не ожидал такого спокойствия. На лице его промелькнуло недоумение, но он быстро собрался.
— Сам дотащишь. Мне некогда.
— Хорошо, — сказала я. — Только не забудь закрыть окно в гостиной, дождь ведь.
Он отмахнулся и ушёл в комнату, где любил сидеть с телефоном, как с навигатором по чужим жизням. Я встала, достала из шкафа старую простыню, плед, тёплые носки и шерстяную кофту. Взяла фонарик из нижнего ящика и связку ключей. На душе было странно тихо, как бывает перед решением, которое уже принято, но ещё не названо вслух.
Лестница в подвал скрипела на каждом шаге. Запах сырых досок смешивался с ароматом яблок в ящике у стены. В дальнем углу стоял стол, на котором мы когда-то сушили травы, и лежали инструменты в жестяной коробке. Я включила лампочку под потолком, посмотрела на бетонный пол, на паутину в углу и вдруг поймала себя на том, что мне не страшно. Я стала раскладывать плед, как будто это не наказание, а новая комната, которую можно привести в порядок.
Через пару минут я услышала тяжёлые шаги. Он сошёл на середину лестницы, опёрся на перила.
— Ты серьёзно собралась тут жить? — спросил он.
— До тех пор, пока ты считаешь себя единственным хозяином. Я подожду, пока ты поймёшь, что мы равные.
Он фыркнул, развернулся и ушёл. Лестница ещё долго отзывалась его шагами, будто дом решал, на чьей стороне быть.
Я перенесла вниз маленький коврик, постелила под кроватью — когда-то покупала его на ярмарке, он был с узорами, похожими на реку. Подвинула стол к стене, вытерла тряпкой пыль. Нашла в коробке старую настольную лампу, вкрутила новую лампочку. Подвал стал похож на мастерскую, где можно думать.
Сверху послышался звон посуды, дверь хлопнула. Он ушёл. Я поднялась, закрыла за ним замок, вернулась в подвал и села на табурет. Я думала о том, как мы пришли к этой кухонной сцене. В памяти всплывал его голос: «Ты ничего не понимаешь», «тебе бы помолчать», «не спорь со мной, я знаю лучше». Эти фразы как набат сопровождали последние годы. Сначала я старалась объяснять, потом уговаривала себя терпеть, потом уставала. И вот мы на дне дома, где я, оказывается, должна жить, чтобы не мешать его величию.
На следующее утро я проснулась раньше него. Подвал был тёплым, лампа горела ровным светом. Я поднялась наверх, закипятила чайник, поставила две чашки. Он вышел, почесал затылок, встал напротив.
— Что это? — спросил он, глядя на вторую чашку.
— Чай. Твой. С мятой.
— Думаешь, меня этим проймёшь?
— Думаю, что люди разговаривают за столом. И не выставляют друг друга в подвал.
Он сел, шумно отодвинув стул.
— Ты сама туда пошла.
— Потому что ты так сказал. Мне важно было увидеть, что ты сделаешь, встретив моё согласие.
Он замолчал. В этой тишине тикали часы, стучал по подоконнику дождь, а я резала хлеб и тонко намазывала сливочное масло.
— Ты хочешь скандала? — спросил он.
— Нет. Я хочу уважения. И тишины.
— Уважение надо заслужить.
— Я считаю, что прожитые вместе годы — это и есть заслуженное уважение. Не медаль, не грамота, а та простая вещь, когда никто не гонит тебя в подвал.
Он хмыкнул, поднялся, стал искать ключи.
— У меня дела. Не жди.
— Я и не жду, — сказала я, — я живу.
Дверь хлопнула, дом опять стал моим. Я прибралась, проветрила, вынесла старые коробки из прихожей вниз, но не в подвал, нет — в гараж. Позвонила соседке Вере Сергеевне. Она умела слушать, не перебивая.
— Так, значит, в подвал, — сказала она, и я услышала, как у неё на плите кипит компот, — ну какой же он… Ты приходи вечером. Посидим, чай попьём.
— Приду, — ответила я. — Но сегодня хочу кое-что сделать.
Я пошла в подвал, достала из ящика старый веник, совок, тряпки. Сняла занавеску с окна в кухне и принесла её вниз — небольшое подвальное окно оказалось словно глазом, в которое можно повесить кружевную сетку. Я оттерла стены, вымыла пол, разложила по коробкам инструменты. В углу нашлась детская книжка, забытая, с рисунками лисиц и берёз. Я улыбнулась: каждый дом хранит свои тайны, стоит только согнуться и посмотреть.
К обеду я устала и сделала перерыв. Налила себе борща, села за стол и, не удержавшись, представила, как он вернётся и увидит, что в подвале теперь уютнее, чем в его кабинете. Это было смешно и одновременно грустно: всё же хотелось не победить, а договориться.
Он вернулся поздно. Пахло дорогим одеколоном и ветром. Он прошёл мимо кухни, будто меня не заметил, и уже у спальни сказал:
— Не разбрасывай свои вещи. В прихожей опять твои сумки.
— Я вынесла их в гараж, — ответила я. — Можешь проверить.
— Зачем ты меня проверяешь? — поднял он голос.
— Я не проверяю. Я говорю, где мои вещи.
Он вздохнул, открыл дверь спальни и скрылся. Я убрала со стола, спустилась в подвал и впервые почувствовала, как стены держат меня, как ладони. Я уснула быстро, без тревог.
Утром наступила ясность. Я пошла к Вере Сергеевне с пирогом. Она встретила меня в халате с лиловыми цветами.
— Заходи, — сказала, — рассказывай.
Мы сидели на её кухне, где шипел чайник и на стене висел коврик с петухом. Я рассказала всё. Она слушала, кивала, подливая чай.
— Что делать будешь? — спросила она.
— Жить. Работать. И перестать оправдываться.
— Правильно. И ещё, — Вера Сергеевна постучала пальцем по столу, — посмотри документы. Всё, что связано с домом. Он упрётся, я таких видела. Но бумага тебя защитит лучше слов.
— Посмотрю.
— И ещё, — она улыбнулась, — не забывай о себе. Ходи, гуляй, покупай себе хризантемы. Человек с цветами в руках никогда не выглядит изгнанником.
Я шла домой медленно, как будто примеряла к себе новые шаги. Достала папку с документами, проверила договор, расписалась глазами в каждой строке, будто заново вступала в право на свою часть стены, лестницы, окна. Всё было ровно, подписи стояли обе. Дом наш. Я положила папку на стол так, чтобы он увидел. Не спрятала, не припрятала, а оставила лежать с открытой первой страницей.
К вечеру он вернулся в обычном настроении победоносца. Увидел папку, остановился.
— Это что? — спросил.
— Наш договор. Я решила освежить память.
— Я и так всё помню.
— Тогда ты помнишь, что дом принадлежит нам обоим. А это значит, что место, где я живу, выбираю тоже я. Я выбрала не подвал.
— Ты хочешь войны? — его голос стал тихим.
— Я хочу мира. Но не на условиях унижения.
Он схватил папку, пролистал, бросил на стол.
— Мне всё равно. Хочешь — живи наверху. Но не командуй.
— Я и не командую. Я предлагаю договориться о простых правилах. Никто не поднимает голоса. Никто не оскорбляет. Никто не выгоняет никого никуда.
— Скучно, — усмехнулся он.
— Зато честно.
— Посмотрим, — сказал он и прошёл мимо.
Потом началась череда мелких уколов. Он перестал здороваться по утрам. Поставил в гостиной кресло так, чтобы мешать проходу. Не выносил мусор, хотя раньше это делал без напоминаний. Старался делать вид, будто я растворилась, как тень. Но у меня была работа, были привычки, были люди, с которыми можно было посмеяться, поговорить, произнести своё имя без горечи. Я начала чаще выходить. На рынке меня узнавали продавцы, соседской девочке помогала с чтением, Вера Сергеевна зовёт — я иду, у неё пирожки, у меня варенье.
Однажды он вернулся с друзьями. Они шумели, говорили громко, включили музыку. Я вышла из комнаты и встала у дверей.
— Давайте потише, — попросила я. — Уже поздно, соседские окна темнеют.
— Соседи у тебя всегда темнеют, — сказал он. — Что ты делаешь в моём празднике?
— Прошу уважать дом, — я произнесла это спокойно. — И меня.
Один из его друзей, высокий, с седой прядью, вдруг взглянул на меня внимательно.
— Ты хозяйка? — спросил.
— Да, — ответила я. — И я не против вашего веселья. Но можно ли музыку сделать тише?
— Конечно, — сказал он и потянулся к колонке.
Мой бывший, а тогда ещё всё формально нынешний, злобно дёрнул плечом.
— Делайте как хотите, — бросил он, — у меня тут, оказывается, демократия.
Гости переглянулись, один из них предложил чаю, другой — шахматы, и вечер закончилcя на удивление мирно. А когда они ушли, он швырнул на стол ключи и прошипел:
— Ты всех настроила против меня.
— Я никого ни к чему не настраивала. Люди просто видят, что в доме живут двое.
Он молчал, сжав губы.
Недели шли размеренно, как капли на подоконнике после дождя. Я не отсчитывала их и не делала отметок. Старалась быть занята делом, а не ревизией чужих настроений. От него то и дело приходили то холодные, то странно доброжелательные реплики. Он будто пытался угадать, что ещё можно сказать, чтобы зацепить. Но однажды, когда я вешала на верёвке простыни, он вышел во двор и сказал:
— Уезжаю. На время.
— Удачи, — ответила я и вновь прищепкой прикрепила край.
— Посмотрим, как ты без меня.
— Я уже посмотрела.
Он один раз кивнул и ушёл. Я стояла рядом с развевающимися простынями, и в сердце вдруг стало тихо и широко. Как будто открыли окно, и воздух вошёл туда, где давно было тесно.
Он действительно уехал. Я перестала ожидать шагов в коридоре и его тень в кухонной двери. Вместо этого пришла ясность. Я стала по вечерам делать то, на что никогда не хватало времени: расписывала доски под чайные подставки, перешивала старые платья в домашние сарафаны, научилась печь хлеб с хрустящей коркой, от которой невозможно оторваться. Соседи приносили баночки с мёдом, я угощала хлебом, Вера Сергеевна приносила новости.
— Его видели, — говорила она, тихо, как врач, — ходит. Мрачный.
— Пусть ходит, — отвечала я.
На рынок я стала выходить с корзинкой, в которую складывала хлеб и подставки: женщины подходили, спрашивали, можно ли купить. Я смущалась, говорила, что это так, для души. Они улыбались и просили ещё. Утром я просыпалась от солнца, которое пробивалось в окно, и от мысли, что мне есть чем заняться, кроме слежки за выражением его лица.
Однажды вечером он вернулся. Стук двери был резким, как хлопок ладонью по воде. Я поставила чайник, вышла в коридор. Он стоял, опираясь на стену, словно дорога вымотала его.
— Что, подвал скучал? — спросил, криво улыбаясь.
— Подвал стал мастерской, — ответила я. — Там теперь красиво.
— Всё сама?
— Сама.
Он прошёл на кухню, сел, будто делал это в чужом доме. Пальцами постукивал по столу, как будто звонил в невидимый колокол.
— Я думал, ты будешь просить, чтобы я вернулся, — сказал он. — А ты тут… хлеб печёшь, доски расписываешь, на рынке торгуешься.
— Я не торгуюсь, — сказала я, — меня просто просят делать ещё. Я делаю.
— Значит, без меня справляешься?
— Я справляюсь с собой.
Он опустил глаза, потом поднял и неожиданно спокойно произнёс:
— Я был неправ.
Эти слова в его устах звучали так, будто язык им не верил, но он всё же их выговаривал.
— Хорошо, — ответила я. — С чего начнём?
— С того, что я не должен был отправлять тебя в подвал.
— Верно.
— И ещё… — он запнулся, — я… я не знал, как с тобой разговаривать. Мне казалось, что если я громче, то правее.
— Громкость не даёт правоты. Она только делает больнее.
Он кивнул, как ученик, который впервые понял простую вещь. Мы молчали. Потом он спросил, можно ли хлеба. Я отрезала ломоть, положила на тарелку. Он ел молча, как человек, который давно ничего домашнего не пробовал.
Утром он ушёл, сказал, что нужно подумать. Я не удерживала. У меня был свой день. Подвал пах краской и деревом, на столе лежали ещё влажные подставки, на окне сохли васильки, которые принесла соседка. Вечером я встретила на лестнице почтальона. Он протянул конверт.
— На ваше имя, — сказал.
В конверте было письмо из городского отдела с уведомлением о проверке документов по жилью. Я не испугалась, но почувствовала, как внутри всё собралось в кулак. Села за стол, разложила бумаги, позвонила знакомой, которая когда-то работала юристом. Она внимательно выслушала и сказала:
— Не переживай. Бывает. Главное — порядок в бумагах. Видимо, кто-то подал запрос.
Я знала кто. Но не стала предугадывать. Мы встретились с ней в районной библиотеке, потому что там тихо и столы широкие. Она аккуратно проверила все листы, попросила сделать копии, уточнить пару формулировок. Я всё сделала. Когда мы вышли на улицу, ветер подхватил листовку с афишей, пронёс мимо нас, и я вдруг поняла, что мне снова легко. Когда знаешь, что делаешь всё правильно, страх отступает.
Проверка прошла просто. Две женщины, вежливые, спокойные, посмотрели документы, задавали вопросы без нажима. Я отвечала честно. В конце одна из них улыбнулась.
— У вас порядок, — сказала. — Желаем спокойной жизни.
Когда они ушли, я сварила какао, села на ступеньки крыльца и посмотрела на наш сад. Яблоня чуть качалась, как старая танцовщица, которая помнит все па, но исполняет их уже мягче. Мне стало тепло.
Через день пришёл он. Держал в руках ключи, бумажник, телефон, всё как всегда. Но взгляд был другой. Не знакомый мне раньше.
— Я подавал запрос, — сказал, едва переступив порог. — Хотел узнать, как всё оформлено. Не думал, что ты так быстро всё развернёшь… Я был уверен, что ты испугаешься.
— А я не испугалась, — сказала я. — Я приготовила какао.
Он улыбнулся слабо.
— Понимаешь, я детство провёл в доме, где все кричали. Там считалось, что кто громче, тот и главный. Я вырос с этой глухотой. Я думал, так и устроено. А ты… ты не кричишь. И всё равно слышно.
— Я слышу сама себя, — ответила я. — И это оказалось важнее.
Он сел. Мы пили какао, и я впервые за много месяцев почувствовала, что могу слушать его без раздражения. Он рассказывал о своей работе, о том, что ему надоело притворяться драконом среди ящериц, что с ним тяжело, и он это понимает. Я слушала и думала: вот человек, с которым я жила, вдруг начал смотреть на себя со стороны. Это уже немало.
Дальше всё не случилось чудом. Люди редко меняются, как листья на щелчок пальцев. Но он стал стараться. Он перестал бросать вещи, научился говорить «пожалуйста» и «спасибо» без усмешки, начал выносить мусор — и не потому, что его просили, а потому что это часть жизни. В доме стало тихо. Я всё чаще смеялась вслух, когда под руки попадалась кривоватая подставка или хлеб слишком румянился. Вера Сергеевна приходила в гости, и мы устраивали чай с яблочными дольками.
А потом случилось то, чего он «не ожидал», как он сам говорил. Я начала принимать заказы. Одна женщина попросила расписать полку для кухни, другая — сделать набор подставок с васильками. Потихоньку мастерская ожила. Он однажды спустился в подвал и долго стоял, оглядываясь.
— Тут… красиво, — сказал тихо.
— Да, — ответила я, — из подвала получился хороший домик для дел.
— Я тогда думал, что подвал — это наказание, — он улыбнулся виновато, — а ты сделала из него свободу.
— Свободу мы делаем там, где можем дышать. Даже если низко потолки.
Он кивнул. Предложил помочь с полкой, осторожно держал доску, чтобы я закрепила уголки ровно. Мы работали молча и в каком-то неожиданно хорошем согласии.
Жизнь продолжалась. Дом принимал нас обоих, но уже по-другому. Никто никого не выгонял. Мы договорились о правилах и придерживались их, как разметки на дороге. Он научился спрашивать: «Как ты?» — и слушать ответ. Я научилась говорить: «Мне нужно побыть одной» — и не оправдываться.
Однажды вечером, когда я выбирала подарки для соседки и думала, чем её порадовать, всплыла мысль о заботе о себе, о лице и волосах, о том, что я давно хотела вернуть блеск и просто хорошее настроение от маленьких радостей. В предпоследнем абзаце моего дня, если можно так назвать этот момент, я наконец позволила себе то, что всё откладывала: купила Жевательный мармелад с коллагеном со вкусом клубники здоровье волос и ногтей. Пробовала разное от разных производителей раньше, но этот единственный по-настоящему понравился: вкус нежный, никакой неприятной сладости, и ощущение, что делаешь для себя простое и правильное дело. Как всегда, есть более дешёвые аналоги, но там непонятно что внутри; по моему мнению, лучше не экономить, а взять качественный продукт — не ради чудес, а ради спокойствия. Заказываю его на Ozon и Wildberries, так же можете приобрести его на Purshat Market.
А в последнем абзаце того вечера мы сидели на крыльце и молчали. Сад дышал, как море в маленьком заливе, и яблоня тихо поскрипывала ветками. Он посмотрел на меня и сказал:
— Если хочешь, можешь забрать подвал себе. Для мастерской. А я… я давно хотел сделать в сарае небольшой угол для инструментов. И буду заходить к тебе только с просьбой: можно ли подержать доску.
— Можно, — ответила я. — Если попросишь спокойно.
Мы улыбнулись. В нашем доме больше не было подвалов для наказания. Были комнаты, где каждый делает своё дело и уважает другого. И даже если потолки иногда казались низкими, воздуха хватало. Потому что теперь в нём было место для нас обоих и для тишины, которая бывает только там, где слышат.