Начало:
1 апреля 1942 года
На завтра назначен вылет нашей эскадрильи.
Всю ночь была пурга. Мороз 20°. Утром пошли на аэродром, а самолеты до крыльев занесло снегом, начали их откапывать, трамбовать снег на взлетной полосе. Вылетели только к полудню. Вскоре снега на земле видно не стало, показалось Аральское море. Синяя-синяя вода. Где-то справа встало громадное облако оранжевого дыма, поднимаясь с земли, наверное что-то испытывали. Но вопросы задавать было не положено.
По заранее разработанному маршруту садились мы в городе Джусалы. Запросили посадку, очень четко сработали наземные радисты гражданского аэродрома. Температура +25°. Вот такой перелет за 4 часа: -20° - +25°!
Пошли в столовую, нас было три экипажа. Техников взяли с собой. В столовой только пшенная каша и в нагрузку - 200 граммов спирта.
Кашу не ели, спирт сливали во фляжки. К вечеру стало прохладно, потом температура стала -5°. Вот когда вспомнил уроки географии про резко континентальный климат.
3 апреля 1942 года.
Заправили самолеты. Вылет нам не дают, погода в Ташкенте плохая. Мы, радисты, пошли знакомиться с наземными радистами, уж очень четко они работали! Оказалось, что это были очень милые девушки, и для них наш прилет был праздником.
5 апреля 1942 года. Утро.
Наконец-то нам разрешили вылет. В Джусалах был еще аэродром истребительной школы, эвакуированной из Чугуева Харьковской области. Они приветствовали нас в воздухе, пройдя рядом, помахали крыльями.
5 апреля 1942 года. Полдень.
Сели на аэродроме в Ташкенте. Аэродром маленький, при авиазаводе. Весь город застроен глинобитными домами с плоскими крышами. Окружен аэродром дувалами, глиняными заборами. Пошли на базар. Какое это чудо, восточный базар!!! Чего только там не было, не смотря на раннюю весну: луковицы по полкилограмма, огурцы с полметра, урюк, сушеные дыни, изюм, вино «Марсала».
У меня на щиколотке правой ноги и на бедре высыпали фурункулы. Нога распухла, в сапог не лезет. Хожу левой ногой в сапоге, а правой в унте. Увидела меня врач из санчасти, велела зайти. Осмотрела, говорит: «Ты что хочешь без ноги остаться?», положила меня в санчасть. Пришел командир, говорит, что полетят без меня, а когда подлечусь, заберут другие экипажи.
10 апреля 1942 года. Санчасть.
Нарывы прорвались, но на ноге еще была опухоль. Из окна санчасти я увидел, как прилетели еще три самолета. Немного погодя в санчасть пришел лейтенант Штурм. Он искал меня, так как эти три самолета были последними, и ему было приказано найти меня и забрать с собой. Ему очень не хотелось улетать из Ташкента так быстро. Он нашел какую-то неисправность в самолете, и его отправили на ремонт в авиамастерские.
Через три дня самолет отремонтировали, можно было улетать. Врач протестовала, я еще не совсем поправился, но не оставлять же меня в Ташкенте. Конечно, ведь пункт, куда нужно было попасть, город Карши, располагался по другую сторону Чиссарского хребта, в нескольких сотнях километрах от Ташкента.
14 апреля 1942 года.
Мы вырулили на взлетную полосу, она упиралась в дувалы, а за ней виднелись горы, через которые нам надо было перелететь. Тяжело нагруженный имуществом самолет еле-еле оторвался от земли, над самыми дувалами.
Скоро мы подлетели к горам. Маршрут перегона самолетов проходил через ущелье. Как нам говорили, это ущелье называлось Тамерлановы Ворота. Именно через эти «ворота» монголы после завоевания Китая и Афганистана двигались в Европу.
Мы летели ниже гор по узкому, извилистому ущелью. Казалось, что впереди стена, но за поворотом, снова стена, и так несколько раз. Суровая красота этих мест завораживала. Если вдруг откажет мотор, то сесть было нельзя. До этого ущелья я не одевал парашют, т. к. лямки подвесной системы из-за опухшего бедра нельзя было застегнуть, но когда я все же умудрился надеть парашют, на душе сразу стало как-то спокойнее.
Внезапно горы закончились. В стороне был виден город, наверное, это был Самарканд, родина ученого философа, математика, врача, Улукбека (Авиценны).
Под нами снова пески, пески, кое-где видны постройки, это кошары, загоны для каракулевых овец. Их стада были хорошо видны сверху.
Самолет сел в Каршах, где располагалась школа, а в 30 километрах на станции Нишан – полевой аэродром для нашего полка.
Май 1942 года. Нишан.
Нишан – это кишлак, отделение Каракулеводческого совхоза. Говорили, что в этом совхозе 150 тысяч каракулевых овец. Пасется это стадо все время в движении. Травы так мало, что овцы своими копытцами ее затаптывают, поэтому все время двигаются и приходят на это место через год…
У многих овец вместо хвоста курдюки весом до 5 килограммов, поэтому катятся как на тележках из двух колес. Но до чего вкусен этот жир, на котором сварен настоящий среднеазиатский плов!
В поселке контора совхоза, сейчас это штаб полка, там живет командир полка. Рядом - клуб и столовая. В клубе на нарах ночуют офицеры. Нам БАО (батальон аэродромного обеспечения) в стороне выкопал квадратные ямы, глубиной около метра. Над ними поставлены армейские палатки. Вместо кроватей – возвышения из земли. Ни досок, ни даже полки найти было невозможно.
А солнце почти все время в зените, температура + 40°-45°. Моторы самолетов перегреваются, поэтому полеты начинаются с рассвета и до 10 часов. Частично мы летаем ночью, для отдыха отводится день. В палатках душно, то заползет фаланга, то каракурт, то скорпион. Вот так мы и жили. Воду привозили в совхоз поездом, мы называли его «водяной». На платформах огромные деревянные бочки. От жары они рассыхаются, из них течет вода. Пока воду машинист сливает в «хауз», мы принимаем душ! Иногда машинист звал нас искупаться в цистерне, где вода для паровоза, в ней мы плавали…
Воду «водянка» набирала в Чарджоу, стоящему на берегу Амударьи и везла по кашарам до Керки, где снова набирала воду. И так каждые сутки снабжали водой и нас и узбеков.
«Хауз» - это бетонная емкость в земле около железной дороги, ее круглые сутки охраняли часовые. Каждую неделю ее чистили, вытаскивая дохлых крыс и другую живность. Воду мы брали кипяченую в столовой и держали в «глечиках», кувшинах из необожженной глины, вода всегда была прохладная.
Пришел состав техперсонала. Рассказывали, что поезд шел медленно. На одной остановке один техник купил чемодан яиц. Он варил себе яйца. Однажды яйцо разбилось и из скорлупы вылезла маленькая черепашка… Долго над ним смеялись, выбросил в окно чемодан.
Черепашьи яйца от куриных не отличаются, только мельче, да и куры у узбеков мелки по сравнению с нашими.
Июнь 1942 года. Нишан
Мы сидели в столовой. Вдруг слышим крик: «Самолет падает!», выбежали. У-2 падал отвесно. Выше него на парашюте опускался летчик, а за хвостом У-2 тянулся скомканный купол парашюта.
Мы должны были раз в год совершать прыжки с парашютом. За каждый прыжок нам платили деньги, 25 рублей. Я прыгал дважды, ощущение, когда спускаешься на парашюте, словами не передать!
В этот день радист мой товарищ Сорока прыгал второй раз. Когда он вылез из кабины, стал на крыло, расстегнулся ранец парашюта, его ветром зацепило за хвостовое оперение У-2. Самолет стал падать неуправляемый, летчику Федоренко ничего не оставалось делать, как тоже покинуть самолет…
С высоты 800 метров падал У-2. До земли было совсем близко, Сорока обрезал стропы и успел открыть запасной, нагрудный парашют. Вот так мой боевой товарищ Сорока (а я писал о нем раньше) попал в такую ситуацию.
У-2 упал прямо на стоянку наших самолетов, разбившись на щепки, ведь он был сделан в основном из дерева.
Июль 1942 года. Нишан.
Каждое Утро наш рабочий день начинается с построения. Командир полка зачитывает плановую таблицу или какие-то приказы – все происходит по уставу.
Мы стоим в строю, но смотрим не на командира полка, его не слушаем. Видим, как за его спиной на фоне Чиссарского хребта едет по небу узбек на ишаке. Едет вверх ногами, занимая полнеба.
Все детали его красочного халата, корзин, свисающих по бокам ослика его, нагруженного виноградом, персиками, видим как на цветной фотографии. Это - мираж! Фата-Моргана.
Постепенно видение это стало блекнуть, на горизонте показалась точка, приближаясь, она делалась все больше и больше и превратилась в Ибрагима. Он часто привозил нам фрукты, виноград, персики, дыни. Мираж – это оптический обман, отражение в раскаленном пустынном воздухе.
Август 1942 год. Нишан.
В воздухе зной. До самолетов нельзя дотронуться, так накаляло дюраль солнце. Пахнет дымом, где-то горит трава. К командиру полка приехал директор совхоза, просил помочь потушить пожар. Для него пожар – громадное бедствие, овцам будет нечего есть. Меня назначили старшим над 20 солдатами, Мы поехали на полуторке в сторону дыма, с нами - бригадир, везем кошму и мешки.
Кошма – это войлочный ковер длиной метра четыре. Способ тушения прост: несколько человек тянут за веревку тяжелую кошму по кромке огня, а один или два бойца оттягивают конец кошмы в сторону. А если огонек останется, его добивают мешками. Так мы тянули кошму часа три. Бригадир говорит мне, довольно, там дальше - Туркменистан.
Машины нет, надо идти на аэродром пешком. А куда идти, в какую сторону? Я ориентируюсь по солнцу, но оно почти в зените. Где тут восток, где запад, а идти надо. На горизонте смутно видны какие-то строения. Решили идти к ним.
Постепенно картина становится все отчетливее и ярче. Видны характерные для Средней Азии постройки, минарет, все в яркой зелени, протекает река. Видны прогуливающиеся люди.
Мои солдаты – молодые ребята из сибирских деревень никогда о Фата-Моргане и не слышали. Торопят меня: «Старшина, идем туда скорее, в речке искупаемся!»
Моим словам, что все это есть, но очень далеко, они не верят. Слишком ярко все это было, как будто в каком-нибудь километре! Идем, стало смутно видно, а потом и вовсе исчезло…
Вот, немного в стороне, показались наши самолеты. Но кто-то перевернул их вверх шасси. Так и стояли в ряд все 27 самолетов ИЛ-4, пошли в их сторону.
По мере продвижения самолеты перевернулись, стали на свои шасси. Вот такие чудеса пришлось нам увидеть.
Я уже говорил, что в такую жару моторы отказывались работать, перегревалось масло. А масло было касторовое. Самая обычная касторка, которая продается в аптеках, как слабительное…
Только в маслобаки ее заливают килограммов по 40. Масло привозят из БАО в прямоугольных банках из белой жести, по 24 кг. Откроешь крышку, а оно, такое красивое, светло-желтое.
Недалеко, в 4-5 километрах от нашего аэродрома, в кибитках, жило несколько узбекских семей. Кто-то из шоферов БАО одну такую банку касторки на что-то сменял, а в кишлаке был праздник, Туя, по случаю рождения узбеченка. Раньше, до войны «чуреки», лепешки, узбеки варили в больших медных котлах на бараньем жиру, курдючном. Но война и тут вмешалась. Напекли наши соседи этих чуреков, наелись и побежали в дюны… Словом, Туя, сорвалась.
На другой день аксакал (старейшина) пришел к командиру полка с этой банкой… Обижать местное население нельзя. Командир обещал аксакалу найти виновника. Построил полк в одну шеренгу, аксакал два раза обошел строй, но обидчика не нашел. Махнул рукой и ушел. А в лощине располагался батальон БАО. Там и был тот, кто заставил бегать весь кишлак в дюны.
Август 1942 года. Нишан – Карши.
Меня вызвали в штаб. Начальник штаба говорит: «Собирайся, полетишь с Федоренко в Карши».
– Зачем?
– Там узнаешь, пришей на гимнастерку погоны.
Надо сказать, что вышел приказ о новой форме одежды, петлицы заменялись на погоны. В самолете У-2 кабины открытые, ветер бьет в лицо. Во время перелета я боялся, что ветер оторвет мои погоны, и поэтому придерживал их руками. В Каршах штаб и все службы школы располагались в казармах, построенных еще до революции. В тридцатые годы с басмачеством воевал Семен Буденный, лихой вояка с пышными усами. О нем и о том времени у узбеков своя память. Если встречному узбеку жестом показать, как закручивать усы, тот начинает ругаться и плевать…
Я нашел кабинет офицера, к которому меня вызывали.
- Старшина Глотов прибыл!
- Садись старшина, я следователь особого отдела – капитан Мелик-Пашаев. Рассказывай, что ты делал на вражеской территории?
В полутемной комнате горела настольная лампа. Капитан повернул ее так, что она освещала мне лицо, а сам был в темноте. Я говорил часа три, он меня не перебивал. Потом сказал: «Получи в штабе талоны на питание. Будешь жить в гостинице, когда надо, я тебя найду».
Я вышел, зная, что дело это не простое. Он вернул меня около дверей: «О том, что был у меня, помалкивай». О своих похождениях в июле – августе 1941 года я почти не говорил, за исключением того времени, когда вернулся в полк. Как об этом узнал Мелик-Пашаев?
В гостинице я жил вместе с майорами: летчиком Твердохлебовым и штурманом Абушкиным. Карши – древний город, через него проходил Великий шелковый путь. Древняя крепость поражала высотой глиняных стен, башнями.
Почти две недели я гулял по Карши, ходил в узбекский театр, хотя не понял постановку. Встретил многих своих товарищей – радистов по школе, по полку, грузина Попанзашвили, абхазца Пирухалава, татарина Ремеева, мордвина Саламова и других. Я тепло вспоминаю их и хочу отметить, что в то время никаких проблем между нациями не было.
Мы пошли на базар, купили несколько бутылок прекрасного вина «Марсала». Хотелось о многом поговорить, многих наших товарищей уже не было, потери были большие.
Недалеко от крепости стояла древняя мечеть. Мы зашли через ветхую дверь. Винтовая лестница вела вверх. Там на площадке было четыре окна. Я где-то читал, что мулла несколько раз в день поднимается на мечеть и призывает мусульман к молитве. Мы выпили Марсалы, татарин Ремеев встал у южного окна и, подражая мулле прокричал: «Алла верды, Алла верды!», что в переводе означает, что нет бога кроме бога Магамеда пророка его!
Это была наша последняя встреча, вскоре они отправились на фронт. Придя в гостиницу, увидел записку: «Приходи». Майоры были «поддавшие». Спросили: «Куда тебе, старшина надо идти?»
Мелик-Пошаев уже не светил мне в лицо. Сказал: «Старшина, все в порядке, иди, летай. Надеюсь, ты все понял?» До конца смысл происходящего я понял, когда в 1963 году ездил на то место, где сгорел наш самолет. Но об этом позже.
Сентябрь 1942 года.
Я снова в своем полку. Все новые и новые экипажи отправляются от нас на фронт. Я снова и снова писал рапорты с просьбой включить меня в экипаж, но получал отказ: «Все хотят на фронт, а кто пополнение будет готовить?». О том, что я делал две недели в Каршах, меня не расспрашивали.
Готовилась встреча Черчилля, Рузвельта, Сталина в Тегеране. Видимо поэтому соорудили на крыше клуба пост ВНОС – воздушное наблюдение оповещения связи. Дежурные на этом посту мы, радисты. Днем – жара, а ночь хорошо – прохладно.
В одну ночь выпало и мне дежурство. Сентябрьская ночь – это поток метеоритов. Небо чистое, мириады звезд ярко горят, то тут, то там падают в земную атмосферу камушки небесные, сгорая, оставляют на мгновение след. Но есть и постоянно горящие огоньки, двигающиеся по небу медленно, это наши самолеты выполняют ночные упражнения, светят бортовые огни.
Километрах в двадцати оборудовали полигон для бомбометания. Самолеты по очереди заходят на цель, бросают учебные бомбы П-40. Эта бомба отлита из бетона, у нее пороховой заряд оставляет после взрыва только дымное облако.
Я слежу за огоньками самолета, пока они не исчезают. Ровный гул мотора сменяется протяженным гулом, и вдруг вспышка пламени, а потом глухой взрыв (это не бомба взорвалась, это вошел в пике самолет), об этом говорят, работают «в разнос» моторы. К такому выводу пришла комиссия, работавшая на следующий день.
Я набрал номер комполка, доложил, что видел и слышал. Недовольным голосом тот сказал, что это учебное бомбометание, повесил трубку. Но часа через два он сам мне позвонил, спрашивал подробности. На аэродроме в Карше забеспокоились, с одним из самолетов не было связи, а время возврата уже прошло.
Утром приехало начальство, вызвали меня. Я рассказал, что видел. Посадили меня в машину, поехали на полигон.
Страшное зрелище увидели мы: валялись обломки самолета, части человеческих тел… Солдаты БАО собрали останки, похоронили в песке. Я нашел дюралевую лопасть винта, нацарапал дату, и этот знак мы поставили на братской могиле.
Октябрь – декабрь 1942 года, январь – март 1943 года.
Наша жизнь текла как обычно, полеты, полеты. Улетали все новые и новые экипажи. На мои рапорты ответ один: «Все хотят нам фронт».
Из писем моих товарищей, узнаю о гибели многих радистов. Пришло письмо из Киркинеса, норвежского города. Там на аэродроме базируется один наш полк – летает на помощь конвоям. Конвой – это грузовые корабли, везущие из Америки продовольствие, оружие, технику, бензин, металлы по принятому конгрессом США «Ленд – Лизу», закону о передаче СССР безвозмездной военной помощи. Много кораблей потопили немецкие подводные лодки.
Обещанный союзниками второй фронт все откладывался. Солдаты острят, вскрывая ножами мясные консервы: «Откроем второй фронт!» А консервы по вкусу - отличные!
Апрель 1943 года
Слухи о том, что мы будем перебазироваться, подтвердились. Начали грузить на платформы имущество, в назначенный день и самолеты стали улетать из Нишана.
Проснувшись однажды рано утром, видим, что вся земля покрылась алыми цветами мака. Вечером их уже не было, только один день цвели. Так цветами-однодневками провожала нас Средняя Азия. Настала очередь улетать и нашему экипажу.
Снова перелетели горы, но не по ущельям Тамерлана, а восточнее. Наш новый аэродром – близ села Каракульское, в 40 километрах от Троицка, Челябинской области. Все поле покрывала ярко-зеленая трава по пояс, не те былинки, что были в Нишане. Первое, что мы сделали, так это побежали к колодцу. Сруб колодца внутри оброс слоем льда. А вода - холодная, до чего вкусна!
Для офицеров на опушке березового леса – щитовые домики, для нас – землянки, до половины, выступающие из земли. Спать – на нарах. Снова начались полеты. По плану полеты должны проходить ночью, такое упражнение: взлет и посадка в ночное время. Но на этой широте солнце прячется за горизонт на 2-3 часа и все время видно зарево, поэтому это упражнение летчики выполняли по два дня. А ночи такие светлые. Ленинградские белые ночи не идут ни в какое сравнение!
Интересна природа на Южном Урале: как циркулем обведены круглые озера. Их очень много видно сверху. И такие же круглые островки леса, березового или осинового.
Май 1943 года. Троицк
Нас на машинах повезли в Троицк, в баню. Все обмундирование стали обрабатывать в парилке. Кто-то забыл спички, парилка загорелась, все сгорело. Выдали новое обмундирование, нет худа без добра!
Уехали на фронт еще три экипажа. Среди них – мой ученик, Резник. Меня опять не отпустили. А наши самолеты порядком поизносились, требуют ремонта.
Июнь 1943 город Уральск.
Утром звено ИЛ-4 поднялось в воздух, взяли курс на юго-запад, и вскоре мы очутились в городе на берегу Урала. В авиационных мастерских их будут дней десять ремонтировать. Жить нам пришлось в гостинице. Спасались от клопов, коих было великое множество, спали на столах, так они залезали на потолок и с него прыгали на спящих!
Вечерами ходили в парк, где выступали эстрадные артисты. Запомнилось выступление Елены Легар, она имитировала игру на гавайской гитаре. И это было так искусно, что мы поверили. Что же она выделывала голосом! Когда раскрыла футляр от гитары, вытащила из него букет цветов. Но самое знаменательное, это когда пошли на Урал искупаться, а его можно было перейти в брод! На середине реки моя одна нога была в Европе, а другая - в Азии!
Удивительно приветливые люди жили в этом городе, особенно хорошо они относились к нам, прилетевшим с фронта, как они думали. А мы не стали их разочаровывать, ведь все равно, рано или поздно, мы будем все там.
Но вот самолеты отремонтированы, надо улетать.
Август 1943 года. Каракульки.
В Троицке жило очень много офицерских жен, эвакуированных из воинских гарнизонов. Очень трудно им жилось. Чтобы как-то помочь им перезимовать, командование школы решило обеспечить их дровами. Школа летчиков выделила деньги на порубку леса, отрядили команду из двадцати человек. Меня назначили старшим, выдали продукты сухим пайком, отвезли на делянку, там мы поставили большую палатку.
Готовить пищу хотели по очереди, но был среди нас Карасев, мы звали его просто: «Карась». Ему не хотелось пилить дрова, таскать двухметровые бревна, обрубать сучья. Он вызвался готовить постоянно, а мы обрадовались.
Распорядок дня был такой: подъем в 8:00, зарядка. Карась к этому времени готовил завтрак. Шли на делянку, валили березы, по шаблону резали двухметровки, складировали. Норму, которую нам, определило начальство, к часу дня, мы выполняли. Карась звонил в сковороду, мы обедали. Часа четыре спали на солнышке, а потом шли в Каракульки, за 8 километров. Ребят там не было, всех забрала война.
Танцы были до полуночи, надо было идти обратно. В августе уже белых ночей не было дежурный по «гарнизону» заготавливал ветки и к полуночи разводил костер. На него мы и ориентировались на пути домой.
В ноябре появился ледок в нашем колодце, ночью стало прохладно. За заготовленными дровами стали приезжать машины. И вот нам сообщили, что командировка в лес закончилась, как не хотелось нам уезжать!
За эти недели мы так поправились, что воротнички на гимнастерках не застегивались, а я должен был доложить начальнику штаба, сколько дров заготовили. Когда я прибыл для доклада, он спросил: «Старшина, ты откуда?».
- Из леса, - удивился я этому вопросу.
- Вижу, что из леса, ступай, пришей подворотничок, застегнись, тогда будешь докладывать! Вот такая была дисциплина!
Осень, зима 1943 года
А мы все летаем, летаем, готовим новые экипажи. Но были и у нас потери. Молодые летчики из одного экипажа познакомились с деревенскими девушками. Перед отлетом на последнем упражнении ночью решили попрощаться со своими знакомыми. Стали летать над деревней на бреющем полете и … разбились. Вот до чего довело их воздушное лихачество!
Я за это время «выпустил» пять радистов, среди них был радист по фамилии Резник. Я запомнил его фамилию, так как с ним мне пришлось встретиться уже на фронте.
Весна 1944 года.
Наши войска погнали немцев далеко на Запад, подходили к государственной границе. Командование АДД решило вернуть школу на свое место, на аэродром Дягилево под Рязанью.
Мы сделали прощальный круг над Каракулькой и взяли курс на Запад. Должны были лететь по «воздушному коридору», так как надо было не залететь в закрытую зону. Но штурман что-то не правильно рассчитал и над Сызранью (это город на Волге) попали мы под обстрел нашей зенитной артиллерии. Мы улетели быстро.
В Дягилево уже полным ходом шла подготовка экипажей, заводы в Новосибирске и Комсомольске-на-Амуре наладили серийное производство ИЛ-4. На мой рапорт об отправке на фронт получил очередной отказ. Тогда решил пойти на хитрость, пошел в «самоволку», за что получил 10 суток гауптвахты. И надо же так случиться, мой отец был в командировке в Рязани. Зная из моих писем, что я в Дягилево, приехал меня навестить.
На проходной вызвали дежурного по гарнизону. Тот, узнав, что отец приехал навестить сына, не сказал, что я сижу на гауптвахте. Он приказал выдать мне ремень и погоны. (Солдаты, попавшие на «губу», лишаются этих атрибутов). Мне дежурный сказал, что ради приезда бати отпускает меня на весь день.
Мы провели этот день в разговорах, а поговорить было о чем. Отец рассказал о жизни в оккупации, трудностей было немало. А я поведал о жизни в Средней Азии, на Урале. Незаметно проговорился о том, что сижу на «губе». Отец рассмеялся, сказав: «Тот не солдат, кто не сидел на гауптвахте».
Вечером мы простились. Я было пошел на «губу», по дороге встретил полковника Смороду Исидора Ивановича. Того самого, что дал мне отпуск домой на целый месяц за мою антенну! Он узнал меня, а был он уже инспектором АДД по полетам. Спросил меня, почему я без ремня, за что попал на «губу?»
- Желал получить наказание и попасть на фронт! - сказал, что писал несколько раз, но все без результата. Исидор Иванович подвел меня к самолету, вытащил из планшета бумагу и на стабилизаторе самолета я написал очередной рапорт. Он поговорил со мной, и мы простились.
На утро меня вызвал начальник штаба полка, и спрашивает: «Кем тебе приходится полковник Сморода?» Я сказал, что это был мой командир эскадрилий в 164 РАП.
- Иди, найди лейтенанта Рыжих, будешь в его экипаже, на гауптвахту не ходи, благодари за это полковника. Я побежал искать своего нового командира. У него уже был радист, но его забрали в другой экипаж.
Вначале Рыжих настороженно отнесся ко мне. Но мы скоро подружились. Штурманом у Михаила был украинец Федя Клева, стрелком – дагестанец Гаджи Абдусаламов.
В этом экипаже я снова попал на фронт и день «победы» мы встретили большими друзьями. Наша дружба продолжалась и мирное время, но об этом позже.
Июнь 1944 года
В это время шла усиленная подготовка экипажей.
Много летали ночью. Однажды произошел такой трагический случай. В один экипаж стрелком был назначен Кисель. Чем-то он не подошел, не сдружился с экипажем. Командир попытался от него избавиться, но начальство отказало. И вот, однажды, перед полетом в зону летчик, штурман и радист договорились проверить его выдержку и посмотреть на Киселя в экстремальной ситуации.
Во время полета летчик убрал газ, моторы заработали с выхлопами и перебоями. По СПУ летчик сказал что-то о возникшей аварийной ситуации. Кисель, не долго думая, без приказа выпрыгнул с парашютом. Прилетели, доложили об этом. На утро послали команду в район зоны полета искать Киселя. Искали три дня, не нашли. Вскоре одна бабушка, из местных жителей, собирая грибы, заметила в кустах парашют. Это в болоте увяз Кисель. Был он уже мертвый…
Случился и с нашем экипаже казус. Ночное упражнение состояло в том, что мы должны долететь до Воронежа, над ним сбросить САБ (светящиеся бомбы на парашюте), а потом вернутся на свой аэродром. Когда настало время сбросить САБ, штурман Федя не открыл створки люка и бомба зависла. Мы ожидали, что бомба осветит землю, но не дождались. Михаил приказал мне: «Посмотри, что там». Я зажег плафон в бомболюке, а она лежит на створках. По СПУ доложил командиру, а тот: «Вытащи ее и выбрось в люк». Бомба небольшая, 10 килограммов. Я втащил ее в свою кабину и решил отцепить от нее контейнер с парашютом, жалко было, если пропадет пять квадратных метров перкаля.
Гаджи, увидев мои манипуляции, закричал по СПУ: «Командир, Сашка парашют вытаскивает!» Конечно, с моей стороны это было глупостью: мало ли что могло произойти. Михаил приказал: «Выбрось скорее!» Но пока я трудился, мы уже подлетали к Рязани. Бомба осветила землю не там, а Феде потом здорово нагорело от командования.
Июль 1944 года
В один из вечеров июля к нашему самолету подошли два майора, командиры третьей и четвертой эскадрильи. Приказали технику самолета: «Готовь самолет, мы полетим в зону». Видимо им захотелось поупражняться, командиры эскадрильи мало летали. Взлетели, стали разворачиваться по «коробочке» с левым разворотом. Только повернули, моторы стали работать с перебоями, а потом и вовсе заглохли. Высота – метров сто, под нами – город. Кое-как довернули влево, в сторону полей. Включили фару, но она погасла, «сели» изношенные аккумуляторы.
Летим без моторов, планируем. Я вспомнил полет 24 июля 1941 года…
Встал в турели, готовясь пригнуться, когда самолет коснется земли, я увидел, что промелькнуло что-то светящееся. Самолет коснулся «брюхом» земли, поднялся грохот, а потом все стихло. Мы вылезли из кабины.
Приземлились мы на гороховом поле, в стороне светились огни нашего аэродрома. Один майор дал мне ракетницу и ящик с ракетами: белыми, зелеными, красными.
- Мы пойдем на аэродром, а ты освещай нам дорогу. Я сел верхом на фюзеляж и выпустил три десятка ракет в воздух.
Когда вскорости стало светать, я слез фюзеляжа и оказался на гороховом поле. Стручки были еще зеленые, сладкие. Набрал охапку гороха, сунул в кабину, угощу своих друзей.
Но меня все время мучил вопрос, что же сверкнуло под нами, когда мы снижались? Самолет прополз по гороху, оставив широкий след в виде борозды. Этот след начинался в метрах 8-10 от высоковольтной линии электропередач. Если бы пролетели над этой линией немного ниже, 220 000 вольт!!!
К полдню приехали техники поднимать самолет на шасси и отбуксировали на аэродром. Я сказал майору, пройдемте по следу, посмотрите, как нам повезло.
Вот и на этот раз судьба обошлась со мной милостиво.
Июль 1944 год. Дягилево.
Мы, девять экипажей, закончили учебу в первой ВШШЛ.
Нас сфотографировали экипажами, каждого в отдельности. Эти фотографии в свое время сделают свое дело.
Штурманов отвезли в Москву, а нас погрузили в ЛИ-2, транспортный самолет и повезли на запад, под Смоленск, в Шаталово на одну из баз АДД. Летели низко – над землей болтанка особенно сильна для тихоходного самолета.
Почти всех летчиков тошнило, а мы себя хорошо чувствовали. Объяснить это легко. Летчик сидит в центре тяжести самолета, а мы – стрелки – в хвосте. Нас так мотает в полете, что к этому надо привыкнуть. И мы привыкли, а над своими командирами подшучивали.
Переночевали в поле. На другой день повезли нас уже на территорию Западной Беларуси в местечко Щучин, на 40 километров восточнее Гродно.
Август 1944 года. Щучин.
Я теперь гвардии старшина в 28 Смоленско-Бергинском авиаполку авиации дальнего действия. Наконец я снова на фронте. Правда, фронтом можно назвать условно, мы от действительной линии фронта находимся на расстоянии 300-400 километров.
Прилетели наши штурманы. В первый боевой вылет их подсадили в кабину со «стариками» - уже летавшими на бомбежку ночью.
Нас, радистов, тоже подсадили к «старикам». Одним из них оказался Резник, тот самый, которого я обучал еще в Нишане. Как быстро на войне становятся «стариками». Пришлось и мне подучиться особенностям ночных полетов. А нужно, радисту делать так:
Взлетели. У меня свой позывной, вернее, у моего самолета. Надо установить связь. При подлете к рубежу (а им почти всегда была река Неман), дать радиограмму об этом специальным кодом.
Включить приемник на волну наземной рации и все время слушать, стоя в колпаке турели и оглядываясь во все стороны.
Отбомбившись, самолет ложиться на обратный курс. Включить передатчик: «Все в порядке, прошел Неман».
Все это надо отразить в бортжурнале и слушать, слушать наземную рацию, которая может передать циркуляр для всех самолетов полка. В ночном небе ходят «охотники», немецкие асы, которые подкарауливают, садящиеся на аэродром самолеты, освещенные светом посадочного прожектора. В этом случае надо уходить в зону ожидания.
Сентябрь-декабрь 1944 года.
Мы летаем на бомбежку только ночью. Цель: группировки немцев на западном фронте, в основном порты на Балтике.
Где-то вначале зимы привезли особые бомбы, подвесили в бомболюки. Но взмыла красная ракета, вылет отменили. Дня через два – снова подвесили. Баки заправили бензином под пробку, прогрели моторы, начали взлетать по одиночке. Мы так все время летаем: взлет с интервалом 2-5 минут.
Штурман говорит: «Летим на Будапешт!». До взлета об этом знали только офицеры.
Мерно гудят моторы. Стало холодно. Посмотрел на высотомер: 5000 метров. Штурман докладывает, что пролетаем Карпаты. Летим более трех часов, внизу лента широкой реки, это – Дунай. Внизу море огней, нас в Будапеште не ждали.
Над городом ярко-синяя вспышка, это самолет-фотограф, сбросил фотобомбу, надо заснять обстановку перед началом работы. Затем он уходит в сторону. Над городом самолеты-осветители сбрасывают САБ. Те медленно опускаются на город, освещая бледно-синим светом городские кварталы, видны следы разорвавшихся зенитных снарядов. Огни города разом гаснут, то ли в электростанцию попали бомбы, то ли венгры отключили свет.
В самолете подуло ветром, это открылись створки бомболюков, затем серия из десяти щелчков, это срабатывают пиропатроны бомбосбрасывателей. Смотрю на землю, но город весь в разрывах. Где что и кто, не разберешь…
Разворачиваемся домой. Пробыли в воздухе семь часов сорок минут.
Фотограф снимает результаты и уходит последним.
На другой день Венгрия капитулировала.
В полете в этот раз участвовала вся АДД, несколько сот самолетов…
Январь 1945 года
Холодно даже в меховых комбинезонах и унтах.
Мы сидим возле самолетов. Ждем ракету. Зеленая – взлетай, красная – отбой.
Уже начало смеркаться. Послышался непривычный гул самолетных моторов. Вскоре над аэродромом появился громадный четырехмоторный самолет. Сделав круг, пошел на посадку, вслед за ним сел транспортный самолет ЛИ-2 (по американской лицензии делали на наших заводах, СИ-47 или Дуглас). ЛИ-2 этот в нашем полку служил как грузовой. Из этого самолета выскочили тринадцать человек, одетых кто во что горазд: легкие курточки, шапочки. Стали прыгать и махать руками, видно хорошо промерзли.
Я для сравнения изобразил наш ИЛ-4 и Б-19 – американский бомбардировщик, который прозвали «летающей крепостью». Как он к нам залетел, я расскажу чуть позже.
А сейчас дам ему краткую характеристику по вооружению: на нем было установлено шесть башен со спаренными крупнокалиберными пулеметами. В бомболюках могло разместиться около от 50 до 100 стокилограммовых бомб.
Экипаж – 12 человек: командир, «навигейтор» по-нашему, штурман, два летчика, бортинженер, радист, семь стрелков. Максимальная высота полета – 15 000 футов. Самолет герметизирован, внутри отделан зеленой тканью.
У каждого члена экипажа есть индивидуальный кислородный баллон.
Поверх одежды можно было одеть латы как у рыцарей.
Выскочили американские летчики в легкой одежде. Одеты не по форме, а кто в чем. У одного на голове даже жокейская шапочка, я повторяюсь в описании их одежды потому, что как позже выяснилось, посадка американского самолета была инсценирована, им надо было вывезти из Польши одного члена эмигрантского правительства, возглавляемого Николайчиком. А правительство это находилось в Лондоне. Но об этом мы узнали позже.
А пока янки прыгали, пытаясь согреться, подъехал к самолету виллис командира полка, генерал-майора Серафима Кирилловича Бирюкова и увез их в штабную землянку. По-английски никто в полку не говорил, и зачем они сели на нашем аэродроме в городе Щучин, мы узнали потом от командира ЛИ-2 капитана Береза.
В то время второй фронт союзниками еще не был открыт, но английские и американские самолеты производили «ковровую» бомбежку немецкой территории. «Ковровую», это когда сотни самолетов не прицельно, с высоты 5000-6000 метров бросали тысячи тон бомб.
Затем самолеты летели в Полтаву, там отдыхали, заправлялись, загружались бомбами и возвращались в Англию, снова сбрасывая на немцев бомбы. Это называлось: «челночная операция».
Наши наземные войска, уже находились на территории Польши, а бомбардировочной авиации приходилось летать далеко, поэтому командование АДД решило перебазировать полки в Польшу. Нашему полку предстояло перелететь в польский городок Радзинь.
В Радзине до нас был полевой немецкий аэродром, вот на него и летал Береза, перевозил на своем самолете авиационное имущество. Он сделал уже несколько рейсов и приметил среди жителей одного поляка. В один из рейсов увидел на аэродроме летающую крепость. Они сели якобы потому, что один из четырех моторов был поврежден.
Возможно, это так и было. Чтобы взлететь такой громадине на трех моторах решили снять вооружение, боекомплект, часть экипажа и погрузить на ЛИ-2.
Вот так и очутился американец на нашем аэродроме в Щучине.
Чтобы американцы не улетели, к самолету подцепили катки, трактор, а самих летчиков поместили в одной из комнат роскошного панского дома, вернее, дворца, где мы жили.
Так вот, Береза увидел среди американцев поляка.
СМЕРШ не дремал, за американцами установили тайное наблюдение, а о том, что делать с самолетом должна была решать Москва, вернее, сам Сталин.
Поляк, видя, что его полет в Лондон не получается, попытался ночью сбежать, выпрыгнул в окно, а под окном особист ранил его. Из больницы тоже хотел сбежать, и опять его ранили. Словом этот скандал дал повод интернировать американцев, а самолет конфисковали, сняли с него чертежи… А у нас позже появился стратегический бомбардировщик ТУ, очень похожий на Б-19.
Интересны нравы и обычаи американцев, мы рядом с ними прожили более месяца. Познакомились, даже стали немного понимать друг друга. Они охотно показывали свой самолет, для нас эта техника была откровением. Но вначале они разбили молотками свой прицел для бомбометания. Он был в рост человека.
У нас у всех было личное оружие, пистолеты ТТ, а у них на все двенадцать человек – один маленький браунинг, у навигейтора-командира. Зато у каждого был шелковый платок, на котором было напечатано на немецком, русском, английском языке следующее послание: «Я - летчик военно-воздушного флота US, попал в сложную ситуацию, прошу оказать помощь. Правительство США будет благодарно за оказанную помощь». Вот так.
Никто из них не собирался отстреливаться в подобной нашей ситуации. Американцы были раскованы, общительны. Когда мы ночью улетали на бомбежку, они провожали нас. Мы летали часа 3-4, они не спали, ждали нас, считали экипажи по пальцам. «Окей, окей!» - встречали они нас.
После вылета нам положено сто граммов водки. Мы не то ужинали, не то завтракали в 3-4 часа утра. К ста граммам ухитрялись сливать из бачка спирт против обледенения. Как-то я пригласил своего знакомого инженера самолета к нам за столик. Мы решили его угостить. Он выпил, сразу окосел, но вскоре и они научились выпивать. Каждую неделю гостям выдавали новое нательное и спальное белье, они его стали менять у местных жителей на «бимбер», польский самогон.
Однажды к нам приехала бригада фронтовых артистов. Концерт начался после возвращения экипажей с задания. Мы в унтах, меховых комбинезонах, на полу огромного зала расположились слушать артистов. Американцы слушали вместе с нами.
После выступления Клавдии Шульженко, американцы стали громко свистать. Мы были в недоумении, знаменитая артистка пела великолепно, а тут ее «освистали». Оказывается свист, это наивысшая похвала в Америке.
Декабрь 1944 года. Щучин
Настало время перелетать в Польшу. Летающую крепость отправили в Москву. Экипаж, за то, что они хотели увезти польского шпиона, интернировали до конца войны. Из Одессы морем отправили в Англию, таковы были слухи.
1945 год. Город Радзинь, Польша.
Польский городок Радзинь находится на половине пути между Варшавой и нашим Брестом, знаменитой Брестской крепостью. Радзинь – это одно из многих поместий знаменитого рода Радзивилов, богатейших магнатов панской Польши. На его окраине расположен замок, полуразрушенный войной. Что нас поразило в первые дни пребывания, так это обилие склепов. По-нашему склеп – это фамильное захоронение, а у панов – маленькая лавчонка, где можно купить все, что угодно. И этих склепов полно почти в каждом доме на главной (и единственной) улице города. Вот в один из таких склепов мы, трое стрелков-радистов, зашли. В углу за столиком сидело четверо «панов». Перед ними стояла маленькая бутылочка с «бимбером», польским самогоном. Когда мы зашли, паны приветствовали нас: «Хай живет Речь Посполита!» и потянули бимбер из крошечных рюмочек. Мой друг Коля Пасечник спросил хозяина склепа: «Пан, бимбер хороший?» «Да, хороший!» - и принес четвертушку этой выпивки. Коля и говорит пану: «Что ты принес? Неси большую бутылку!».
Паны перестали беседовать, уставились на нас, ожидая, что будет. Пасечник разлил бимбер в стаканы. Мы сразу выпили, закусили вкусной колбасой. Паны вытаращили глаза. Один из них стукнул по столу кулаком: «Эх, пшиско ведно, война!» - и потребовал у хозяина еще четвертинку. Вот так мы в первый день познакомились с нравами панов.
Нас удивляли ухоженные дороги, обсаженные деревьями, на всех перекрестках дорог кресты с распятием Христа или скульптура Матки Боски.
В 10 километрах от города располагался наш аэродром. Вскоре подвезли бензин, бомбы и мы начали летать на задание в Восточную Пруссию. К этому времени наши войска подошли вплотную к границам Рейха – Германии.
В моей летной книжке записаны названия целей. Это портовые города на побережье Балтийского моря: Либава, Кенингсберг, Кулдага, Здыня. Летали, как обычно, ночью. Я опишу лишь один такой полет, они мало чем отличались друг от друга.
Взлетали часов в 11-12 ночи с интервалом в 3-5 мин. В один конец надо лететь 500-600 км. При крейсерской скорости 280-300 км в час, это 4-5 часов полета. Пройдя рубеж в районе фронтовой полосы, редкие огни, иногда в свете пожаров – дымные облака. Впереди по курсу – зарево пожаров, лучи прожекторов мечутся по небу. Разрывы зенитных снарядов. Вот в перекрестие 3-4-х прожекторов попадает самолет, и после этого в пламени взрывов на землю падают лишь его обломки. Штурман передает летчику: «Курс - 75°, высота - 900 метров. Это он настраивает прицел на бомбометание. Пока он не сбросит бомбы, летчик не может изменить ни курс, ни скорость, ни высоту.
Открываются створки бомболюка, в самолете – сквозняк, волна воздуха врывается в кабину. Слышна серия из 10 хлопков, это срабатывают пиропатроны бомбосбрасывателей. Самолет вздрагивает, освобождаясь от груза. Летчик круто разворачивает самолет вправо, мы ложимся на обратный курс. Где-то в 3-4 часа утра садимся. Завтракаем, принимаем по 100 грамм «наркомовских», идем спать. Но иногда бывает и по-иному.
Апрель 1945 года.
Я спросил у Феди, нашего штурмана, куда сегодня полетим. «Летим на Клайпеду – там большое количество немецких войск ожидает посадку на корабли, они отрезаны от суши, немецкие моряки будут вывозить войска на кораблях».
Обычно Федя не рассказывал о заданиях, но на этот раз разговорился.
Оружейники подвесили в бомболюках 10 «соток», а на наружной подвеске – три 250 килограммовых бомбы. Это в сумме 1750 килограммов взрывчатки. Как обычно взлетели, я установил связь с землей.
В наушниках шлемофона – треск, писк морзянки – помех было очень много. Пролетели более половины пути – впереди море огня, очень много разрывов зениток. Сквозь помехи слабый писк морзянки: --…--…--… - это «циркулярная» радиограмма для всех самолетов полка.
Очень четко наземный радист передает открытым текстом: «Заходите на цель со стороны моря! Заходите на цель со стороны моря!»
Включаю СПУ на штурмана и командира, докладываю о радиограмме. Они ругаются, у нас нет никаких плавательных средств. Миша разворачивает самолет вправо, летим в сторону Ленинграда. Под нами море, в нем как в зеркале отражаются звезды.
Вскоре впереди показываются огни, видны взрывы зенитных снарядов. В порту много военных кораблей – их хорошо видно на фоне темного моря, они открывают по нашим самолетам огонь, и по интенсивности этот огонь превосходит наземные зенитные установки, все небо в беспрерывных разрывах.
Видимо, наше начальство надеялось на то, что заход на цель с моря окажется безопаснее. Командир принимает решение – перейти в крутое планирование, мы быстро снижаемся, вот уже и цель. Штурман сбрасывает бомбы, на земле все в огне взрывов. Зенитный огонь на высоте 500-600 метров мало эффективен, на большой скорости мы уходим. Вдруг наш самолет попал в луч мощного прожектора. Чтобы от слепящего глаза прожектора не потерять ориентацию в пространстве, командир натягивает на кабину черную штору, ведет самолет по приборам.
Мне прожектор тоже слепит глаза. Самолет, освещенный лучом прожектора, идеальная мишень для истребителя, он может подойти в упор и расстрелять нас. Да и для зениток мы – идеальная мишень. Я, поворачивая турель с крупнокалиберным пулеметом Березина, калибр 12,7 мм, направляю на прожектор, жму на гашетку. От длинной очереди по самолету раздается мощная барабанная дробь: «бу – бу – бу – бу –бу». Для Михаила эта моя стрельба неожиданна, он ругается, но вдруг свет прожектора погас.
Мы летим на высоте около 300 метров, видимо очередь моего пулемета или повредила прожектор, или распугала его расчет. Но факт остается фактом, прожектор погас, и мы благополучно долетели до аэродрома.
На мой запрос о разрешении посадки Земля ответила радиограммой: «Аэродром закрыт, идите в зону ожидания». Минут двадцать прошло, пока я получил радиограмму, разрешающую посадку.
Мы сели, зарулили на свою стоянку. От техника узнали, что немецкий истребитель ходил в облаках, и когда наш очередной самолет садился, освещенный светом посадочного прожектора, сбил его почти над самой землей. Вот почему мы так долго ходили в зоне, пока немец, израсходовав горючее, не улетел.
Меня вызвали в штаб, спросили, почему я стрелял. Я объяснил. Ругать - не ругали, но и не похвалили, очевидно, не поверили, но в ленте не досчитались 25 патронов, которые списали.
А между тем война шла к концу.
Апрель 1945 года.
Наши наземные войска подошли вплотную к укрепленному району на Зееловских высотах, защищавшему подходы к Берлину. В известной кино-эпопее «Освобождение» есть такой эпизод. Накануне генерального штурма Жуков собрал совещание генералов, руководящих войсками.
Он предложил такой план: на участке прорыва шириной 3 километра сосредоточить несколько тысяч орудий разного калибра, установить 150 зенитных прожекторов, сконцентрировать для воздушного удара несколько сот самолетов и на рассвете начать генеральный штурм. Некоторые генералы были против этого плана. Тогда Жуков прервал совещание и приказал вечером всем собраться на одном из КП, командных пунктов.
Когда стемнело, генералы стали у амбразур. Вдруг им в глаза ударил свет одного прожектора, и скепсис генералов враз пропал. О том, как свет прожектора слепит глаза, я узнал пораньше генералов.
У нас на аэродроме большое оживление. Почти все исправные самолеты подготовили к вылету, а это почти сорок бомбардировщиков.
На наши вопросы начальник связи сказал: «Связь с землей не устанавливайте, работайте только на прием». Когда смерклось, один за другим самолеты поднялись в воздух. Но не как раньше, выходили на цель, а кружились в стороне. Летали долго, минут сорок, пока в наушниках не раздалось долгожданное: 777…777…777, потом шифровка, несколько групп цифр. Я в кодовой таблице этих цифр не нашел, а передал их штурману.
В шлемофоне голос Феди: «Миша, высота ___ эшелон ___ скорость ___». Это Федя расшифровал радиограмму и доложил о ней летчику. На земле было еще темно, когда вдруг синий ослепляющий свет прожекторов осветил позицию немцев. В их сторону полетели тысячи артиллерийских и реактивных снарядов «катюш», покрыв позиции врага разрывами, да и наши бомбы сделали свое дело. Вот в каком финальном спектакле пришлось участвовать нашему экипажу.
Не мне описывать, что случилось на земле, я там не был. Но я видел, как в свете, наступающего дня, сотни самолетов в разных направлениях, на разной высоте кружили над землей. Сотни ИЛ-4, ИЛ-2, Бостонов, Мигов, Яков, как тучи комаров кружились, били и крушили вражеские позиции. Все понимали, это - конец Адольфу. Был такой момент, когда мимо нашего самолета на расстоянии метров 30 пронесся какой-то истребитель, едва не столкнувшись с нами.
8 мая 1945 года.
Вечером к нашему самолету подошел командир нашего 27 Смоленско-Берлинского краснознаменного полка генерал-майор Серафим Кириллович Бирюков.
Технику Иванцу приказал готовить самолет. Мне сказал, чтобы связь не устанавливал, а слушал Москву. В пилотскую кабину сел лейтенант Бирюков, а генерал – в штурманскую. Взлетели, я включил приемник на Москву.
Около полуночи музыка в шлемофоне прекратилась, и раздался голос Левитана, диктора Всесоюзного радио, которого Адольф так же считал своим личным врагом и обещал повесить на фонарном столбе в Москве. Так как Юрий Левитан постоянно досаждал ему, передавая сводки с фронтов после 1943 года.
00:00 8 мая 1945 года.
Вдруг сквозь писк морзянки, треск разрядов я услышал: «Внимание, говорят все радиостанции Советского Союза! Сегодня фашистская Германия капитулировала!».
Я включил СПУ на летчика. Генерал Бирюков приказал лейтенанту посадить самолет. На выходе из крутого виража мы быстро сели на аэродром. Так закончилась для меня война, мы первые из всего полка узнали об этом.
Много лет спустя я случайно увидел по телевизору своего генерала. Написал на телевидение с просьбой выслать мне его адрес. Вскоре получил ответ. Написал ему письмо, напомнил тот майский день. От него получил подробное письмо.
12 мая 1945 года. День.
Но не вся Германия капитулировала, в осажденном нашими войсками Кенигсберге немецкая группировка не хотела сдаваться.
На аэродром подвезли несколько авиационных бомб весом в тонну. Подвесили их на наружную подвеску, нам приказали находиться у самолетов. Так в ожидании прошло несколько часов. Вдруг в небо взвились зеленые ракеты, это значит «Отбой». Оказывается, гарнизон крепости Кенигсберг все-таки капитулировал. Иначе на город и крепость Кенигсберг снова посыпались бы наши бомбы.
Лето 1945 года.
Мы все еще в Польше, иногда летаем, но мало. Стали постепенно демобилизоваться стрелки, нас, радистов не отпускали. Бирюков созвал нас и предложил остаться на сверхсрочную службу, обещал офицерское обмундирование, офицерский оклад. Но мы не соглашались. По Указу правительства нас должны демобилизовать, но был секретный указ, задержать, чтобы не разукомплектовывать экипажи.
Август 1945 года. Радзинь.
Я бродил по парку, в котором находились развалины средневекового замка князей Радзвиилов. В густом кустарнике обнаружил вход в подземелье. При свете фонарика увидел дубовую открытую дверь, за ней галерею, облицованную кирпичом. Галерея шириной в два метра, со сводчатым потолком. По компасу определил направление. Галерея раздваивалась: один ход шел от замка в лес, а другой – в костел. Это я выяснил по компасу, когда вышел на поверхность. Я пошел по направлению в костел и вблизи его встретил одетого в черную рясу, высокого красивого ксендза. Поравнявшись с ним, я невольно взял руку под козырек, будто это был какой-то генерал. Повторяю, моя рука сама поднялась в приветствии. Ксендз улыбнулся и остановился возле меня. Я решился задать ему вопрос, чей это замок, почему от него идут подземные ходы. На чистом русском языке он объяснил мне, что в средневековые времена при частых войнах и ссорах князей польских, нападениях врагов мирное население находило убежище в костеле, а осажденные могли по другому ходу, который был протяженностью 3 километра уходить в лес и с тыла нападать на осаждавших врагов.
Я его поблагодарил, он меня перекрестил.
Вот такая история произошла со мной в польском городе Радзинь летом 1945 года.
Прошел почти год, как закончилась война, а мы еще были в Польше. Сталин не доверял союзникам. Сухопутные войска уходили домой, а мы оставались в Европе. Но шли слухи, что скоро и мы полетим на Родину.
24 июля 2002 года.
Сегодня исполнилось 60 лет, как наш самолет ИЛ-4ф немецкими зенитками был сбит над землей Советской Украины. Сейчас Украина – это уже другое государство, ближнее зарубежье.
Из всего нашего экипажа остался в живых я один.
Саша Смирнов погиб, летая на штурмовике ИЛ-2.
Анатолий Булавка умер в Кременчуге.
Михаил – стрелок сгинул еще в 1943 году от СМЕРШ-а.
А я продолжаю свой рассказ.
Август 1946 года.
Наш Гвардейский, Ордена Красного знамени, 27-ой Смоленско-Берлинский полк перелетел в город Новозыбков.
Конец августа 1946 года
Командир полка генерал Бирюков созвал радистов в свой кабинет и опять предложил остаться на сверхсрочную службу. Большинство из нас решили демобилизоваться, я – тоже.
На вокзал в Новозыбкове пришли меня провожать все радисты. Билет до Курска, приобретенный по воинскому требованию был бесполезен, все вагоны забиты людьми до отказа. Меня и мой чемодан погрузили в вагон через окно. Вот так тогда ездили.
Доехал я до Орла, нужно было ждать поезд до Курска.
Пришел поезд – та же картина. Казалось, вся Россия стала ездить, все было забито людьми. Сесть на крышу или на тамбур – невозможно. Железнодорожная милиция свирепствовала, за мной по пятам ходил какой-то долговязый милиционер. Когда он отвернулся, я вскочил в «теплушку», так назывались тогда грузовые вагоны. Милиционер все бегал кругами, меня наверное разыскивал. Как только на соседнем пути стал набирать скорость паровоз, я выскочил из теплушки и забрался на площадку паровоза, на эту же площадку вскочил старшина артиллерист, его тоже гоняли. Поздно увидел нас долговязый, стал свистеть, но паровоз набирал скорость. В то время не было электричек и тепловозов, были паровозы, в движение их приводила паровая машина, прообразом которой был локомотив Стефенсона, изобретенный в Англии.
Мы со старшиной летели вперед паровоза в мирную жизнь и пели во все горло: «Наш паровоз вперед лети, в коммуне остановка! Иного нет у нас пути, в руках у нас винтовка!»
Это была песня революции 1917 года.
Так мы проехали до станции Поныри, где надо было залить воду в тендер. Когда мы забирались на площадку паровоза, машинист видел нас, но не прогнал, учитывая наши бесполезные попытки уехать законным путем. В Понырях он сказал нам: «Ну, теперь, ребята, идите, садитесь в тамбур вагона».
Вскоре показался Курск. Я с волнением ожидал этого момента – ведь последний раз я был в своем городе в 1941 году, когда пришел домой босиком.
О демобилизации я домой не сообщал, все было неожиданно. Как медленно тащился трамвай, везший, меня домой! Отец, мать, сестра, соседи, знакомые радостно встретили меня. И сразу встал вопрос – «А что делать дальше?»
Семь лет прошло, как окончил я школу, казалось все позабыто. Хотел идти устраиваться на завод, но отец сохранил мою справку, выданную в Николаевском кораблестроительном институте, и настаивал на продолжении учебы в институте. Но НКИ был эвакуирован во Владивосток, ехать туда было нереально.
Сентябрь 1946 года.
Я брожу по Москве, ищу куда поступить, меня везде берут, но без общежития.
Два дня я жил, ночуя на вокзале, уехать в Курск не смог, строгие порядки были тогда в Южном направлении. Ехали и «мешочники», прообраз нынешних «челноков».
Решил, что смогу уехать только через Брянск. Одет я был в штатский костюм, но в рюкзаке была гимнастерка и брюки. Я переоделся в форму, удалось сесть в тамбур. Но ночью стало уже холодно.
Со мной ехал еще один солдат. Под пассажирскими вагонами были какие-то ящики. Мы забрались туда, но было жестко ехать в них.
На одной остановке мы наломали тополиных веток, стало легче. Утром приехали в Новозыбков. Моя шевиотовая гимнастерка и брюки все были зеленые от сока тополиных листьев.
Вокзал был вблизи нашего аэродрома. Я подошел к своему самолету. Техник Иванец сказал мне: «Раздевайся!». Сам налил из бака самолета ведро авиационного бензина, окунул в него два раза гимнастерку, и от тополиной смолы следа не осталось.
Пока мы с ним поговорили о том, как живется на «гражданке», гимнастерка высохла, стала лучше новой!
В гарнизоне друзья мои стали подробно расспрашивать, Всех интересовала мирная жизнь. А она была тяжелой, по карточкам выдавали хлеб и другие продукты.
Когда мы были еще в Польше, видели, как из Союза шли эшелоны с зерном в Европу, а под окнами нашей столовой голодные дети просили кусочек хлеба…
Меня увидел генерал Бирюков, удивился. Говорит: «Ну что, Глотов, передумал? Решил остаться?».
- Нет, товарищ генерал, это я проездом, решил навестить своих товарищей». И рассказал, каким ветром меня занесло. Генерал приказал накормить меня и выдать литер на поезд. Я переночевал в казарме, утром простился с товарищами и поехал домой, в Курск.
С учебой в Москве не получилось. На совете семьи решили, что надо ехать в Харьков. У моего отца были знакомые в Харькове, там можно было на некоторое время остановиться. Я шел по проспекту Сталина (раньше, а теперь он называется Московский).
У старинного красивого здания висело объявление: «Харьковский институт механизации и электрификации сельского хозяйства продолжает прием студентов». В приемной сидел секретарь Горенко Матвей Иванович. Я показал ему свою справку. Недолго думая, он сказал: «Ты зачислен студентом. Иди в общежитие, твоя койка номер один"...
Предыдущая часть: