XVI
Рост Москвы. — Козлов. — Журнал «Идея». — Смерть Повало-Швейковского. — Поездка в Смоленск и Витебск. — Стихи. — Подряды. — Процесс игуменьи Митрофании.
Москва с каждым годом украшается. Одно меня очень поразило: это обилие красных вывесок. Все кабаки и кабаки. Также появилось много банкирских контор.
Посоветовавшись с знакомыми, я выкопал свой старый проект об учреждении артели домашней прислуги и снес его к Гилярову-Платонову[684].Он по поводу этого проекта напечатал передовую статью. Сейчас же и другие газеты стали разбирать этот вопрос, высказываясь и за и против.
Затем я понес проект Погодину. Внимательно выслушав меня, Погодин обещал возбудить по этому поводу вопрос в первом же заседании городской думы.
Получил сразу два предложения. Гиляров-Платонов заявил о желании взять меня на службу к себе в контору редакции, а Повало-Швейковский предложил съездить в Козлов для наведения справок о ценах на строительный материал. Я избрал последнее и поехал в Козлов. Там я сошелся с молодежью. По вечерам много говорили, спорили и под конецрешили издавать еженедельный журнал «Идея». Издание, однако, не состоялось, хотя я и написал для первого номера следующие стихи:Я из крестьян попал в лакеи,Скинув лапти и кафтан,Ездил в шляпе и ливрееЗа каретой, как болван.В белом галстуке, жилете,Куда я не попадал?!Много шлялся я на светеИ чего я не видал!На балах был, на банкетах,На семейных вечерах,У ученых в кабинетах,На больших похоронах.Много чудного там словаПриходилось слышать мне,Слова вольного, живого,О родной все стороне.Много думал я в свой век,Всякой всячины слыхал;Но что я — тож человекТолько ныне я узнал,Прочитавши чудный, славный,Знаменитый манифест,Коим царь наш православныйС нас свалил тяжелый крест.
В апреле месяце неожиданно получил депешу о смерти Повало-Швейковского, умершего от апоплексического удара. Меня страшно поразила смерть этого молодого (35 лет), деятельного и энергичного человека. Работами стал заведовать Михайловский, у которого я и остался на службе.
Ездил в Смоленск. Обратил внимание на стены, которые разваливаются. Говорили, что всякий, кому только нужен кирпич, — берет себе без спроса. Впрочем, теперь, по-видимому, обратили внимание на этот памятник старины, — начали реставрировать башню Веселуху.
Ездил в Витебск. Город живописный. Там я не встретил ни одного русского — все либо евреи, либо поляки.
Стихи по поводу манифеста 19 февраля и по поводу процесса Нечаева[685].Манифест о всеобщей воинской повинности (1871 г.) вызвал много неудовольствия среди купечества и дворянства. Мне захотелось высказать царю благодарность за все его реформы, и я написал стихи, которые отпечатал в типографии Мамонтова 3 марта в Москве и послал их министру двора. Вот они:
Девятнадцатого февраля
(Воспоминание бывшего крепостного)Я помню детство: так светлоОно стоит передо мной;Тогда привольно и теплоМне было жить в семье родной.Я помню вечер роковой,Когда из милых мне полейПеренесен я был судьбойВ Москву — в толпу чужих людей;Когда, расставшися с кафтаном,Я принял кличку: «человек»И глупым сделался болваном,Моделью нравственных калек.Каким тяжелым привиденьемСтоят лет десять предо мной,В каком бездейственном томленьеТе дни убиты были мной.Я помню незабвенный год…Каким он светом осветилЦарем раскованный народОт уз, которые носил.О, как тогда мы ликовали,Толпою окружив амвон,Когда нам волю объявилиПод праздничный, веселый звон.Как я в тот миг помолодел,Забыв печальны тридцать лет,И как я пламенно хотелТогда бежать в университет;Но поздно было брать уроки,Себя наукам посвящать,Искоренять свои порокиИ дни младые возвращать.С тех пор я часто вспоминаюТо детство, то тяжелы годы,И тем лишь душу услаждаю,Что я дождался дней свободы,Что я свободным кончу век,Благодаря царя-отца,Познавши, что я человек,Созданье мудрого Творца,Творца, Которого дерзаюЯ ныне пламенно молитьБлагословить царя-державуИ дни его для нас продлить,И в души подданных вселить,Чтоб этот день благословенныйУмели в памяти хранитьИ чтить всегда благоговейно.
От министра двора мною получено было объявление, что Государю Императору было богоугодно за мои стихи благодарить.
Живу пока в Москве. В окружном суде разбирается политическое дело о Нечаеве, Успенском и прочих злодеях. Напрасно эти господа все валят на народ. Эти не народные герои.
В течение 1872 и 1873 года все время провел на работах по линиям железных дорог и по окончании работ, в январе 1874 года, переехал в Москву. Иван Самойлович Зиберт выдал мне обещанные проценты с чистого барыша в размере 3750 рублей. Теперь уж я богатый человек. Всего у меня 6000 рублей.
По поручению Зиберта строю для него дачу в Сокольниках. Занялся также подрядами. Вместе с Урвачевым взял с торгов подряд на поставку 4230 штук стекол для строящегосяхрама Христа Спасителя. При заказе зеркальных стекол в Бельгии Урвачев, переводя вершки на сантиметры, ошибся на 1/8. Очень возможно, что он сделал это с умыслом, имея в виду, с одной стороны, избегнуть обрезков толстого стекла и, с другой — уменьшить вес груза, так как пошлину приходилось платить с пуда. Так или иначе, но стекла оказались маломерными и неподходящими, и поэтому комиссия отказала в приемке их. Здесь мне пришлось убедиться, какие большие взяточники и смотрители и десятники. Стекла все были приняты.
Последовал указ о всеобщей воинской повинности. Купцы ропщут. Рекрутские квитанции поднялись до двенадцати тысяч рублей.
Изменение правил о кабаках уменьшило их количество. Не думаю, однако, чтобы это способствовало к уменьшению пьянства в народе, который с каждым днем все больше и больше пьянствует и развратничает и все меньше и меньше работает. Леность неимоверная.
В окружном суде (1874) идет скандальный процесс об игуменье Митрофании, бравшей деньги с разных лиц, которые добивались получения орденов или доступа к высокопоставленным лицам для проведения дел. Открылось много из того, что так тщательно оберегали, чтобы не вышло из стен монастыря; но разве за этими стенами живут одни только святые?!