Сумка с поблёкшими ручками скрипнула о ступеньку, когда я поднялась на веранду. В доме пахло варёным картофелем, укропом и чуть-чуть сыростью: банные полотенца с прошлого выходного так и не высохли как следует. На столе лежал нож с ржавой точкой на лезвии, рядом – длинная белая редька, будто вытянулась от любопытства. Я прислонила сумку к стене, сняла куртку и крикнула в дом, что приехала, хотя меня уже слышали по шуршанию гравия под калиткой.
Свекровь стояла у плиты в своём неизменном фартуке с вишнями. Лицо у неё было несгибаемое, как крышка чугунной сковороды, а голос – под стать сковороде: если подцепит, сомнений не оставит. Муж сидел на табурете, листал газету, которой у нас уже не выписывают, но он привозит старые номера от знакомого сторожа, «на растопку». Газета, понятно, не для чтения, а для того, чтобы было, за что спрятать глаза.
— Приехала, — сказала я, стараясь улыбнуться. — Я редиску с рынка привезла, сладкая. И семена бархатцев. На край грядки, чтоб проволочника отпугивали.
— Семена… — протянула свекровь, не оборачиваясь. — У нас и так всё в семенах. Сажаете-сажаете, а толку с гулькин нос. Всё ты на халяву живёшь тут, как на курорте.
Я замолчала, как будто мне хлопнули створками окна перед носом. Муж кашлянул, отодвинул газету, посмотрел на меня поверх очков, которые были надеты не на глаза, а на привычку.
— Мама, хватит, — сказал он, но тихо-тихо, настолько тихо, что его можно было принять за шепот сквозняка. И сразу добавил, уже громче: — Но и правда, Лена, ты бы хотя бы картошку почистила, а то с сумкой ходишь. Мама устала.
— Картошку почищу, — ответила я. — Сейчас руки помою.
Я пошла к умывальнику на веранде, и холодная вода куснула запястья. На участке стояла ясная середина дня. Солнце поднималось высоко, но не жарило, а скорее ласково толкало в плечо. На яблонях набухали живые, тяжёлые почки, а смородина уже зашумела зеленью. И я знала: скажи я не то слово, эта зелень в одночасье мне покажется чужой. Словно соседи, которые здороваются только через калитку.
Вернулась на кухню, взяла миску, картошку, нож. Руки сами нашли ритм: шорох, скол, белая кожа, тонкие ленты шурупом, и чистый кругляш падает в воду. Свекровь шевелила в кастрюле ложкой так, будто рубила дрова. Муж пытался открыть банку с солёными огурцами, но крышка не поддавалась.
— Дай сюда, — сказала я и легко, привычно щёлкнула ножом по ребру крышки. Стекло вздохнуло, крышка подалась. — Вот.
— Ещё этому учить меня будет, — буркнула свекровь. — У кого дом, тот и хозяйка. А у кого что? Мешок с тряпьём да сумка семян. Живёт тут на всем готовом.
Я подняла взгляд. Видно, внутри меня тоже что-то щёлкнуло, но не крышка. Муж посмотрел то на меня, то на мать, как будто между нами натянули нитку, и он не знал, в чью сторону она отзовётся резче.
— Мам, — сказал он, — хватит уже завязывать. Лена же старается. Не с пустыми руками приехала.
— Старается, — передразнила свекровь. — Понакупит своего, потом ходит, взглядом считает, кто сколько съел. Мы тут все на её редиске сидим, ага.
Я сглотнула и продолжила чистить. Внутри что-то сместилось, как в шкафу, где банки переставили местами. Не то обида, не то усталость, и ещё – зависть к картошке, у которой всё просто: снял кожицу – и вот она, белая, готовая к горячей воде и соли. А у нас, людей, кожа, похоже, в три слоя.
За стол мы сели, как обычно: свекровь напротив меня, муж сбоку. Во дворе слышались хохот, кто-то у соседей включил магнитофон. Запах чеснока и укропа тянулся от тарелки с окрошкой, на столе звенела ложка. Мы молчали, пока молчание не стало скрипеть, как старая калитка.
— Ты здесь на халяве живёшь, — вдруг сказала свекровь, и в этот раз не было ни «кажется», ни «будто». — Ешь за наш счёт, воду нашу льёшь, свет жжёшь. Я вам дом оставлю, а не тебе. Понятно?
Муж, вместо того чтобы откашляться, как делал всегда, сделал движение плечами, в котором было что-то от согласия. Может, ему было проще поддержать сильного, чем слабого. Может, он боялся дыры, которая разверзнется, если он не поддержит. Я услышала, как кровь стукнула в виски, как дрожит ложка, и увидела, как в тарелке дрожат кубики огурцов. Руки у меня не дрожали.
— Понятно, — сказала я. — Ваша вода, ваш свет, ваш дом. Это ваша позиция. Я услышала.
Свекровь довольным движением подбородка подтвердила свою власть. Муж налил ей кваса, и она выпила, не глядя на меня. Я ела молча, сдерживая комок. Не хотелось никаких сцен. Хотелось вымыть посуду, надеть перчатки, выйти в огород и молча связать ветки малины, как связывают распавшийся разговор, чтобы не разъезжались в разные стороны.
После обеда я убрала со стола, вымыла тарелки, поставила сушиться. Свекровь ушла к соседке «на минутку», и минутка её всегда превращалась в час. Муж ушёл в сарай, где у него пахло стружкой и бензином. На дворе тихо пылили дорожки, а воздух становился всё более прозрачным, как вода в колодце.
Я надела перчатки, взяла шпагат и пошла к кустам. Руки мои быстро нашли своё. Вязала я, как будто завязывала узлы на словах, чтобы они не распускались. Почистила малинник, подрезала смородину, засыпала у корней золу, как учили бабки на рынке. Чуть дальше, под яблоней, выдернула прошлогодние стебли мяты, оставила свежие побеги. Внизу под заборами шёл разговор из разных домов: кто-то спорил о цене на доски, кто-то ругался на собаку, которая утащила куриную кость, кто-то хвалил рассаду петуний.
Подошла соседка, Нина, в очках и с ведром, полным воды и отражений. Она посмотрела на мои руки, на прополотую грядку.
— Опять одна тянула? — спросила тихо.
— Да я не против, — ответила я. — Оно когда молча делаешь, выдыхать легче.
— И то верно, — кивнула Нина. — Главное, не держи внутри. Земля всё возьмёт, земля только честное выдерживает.
Мы с ней расправили сетку на горох, поговорили о том, что по ночам понижение, может прихватить молодые листья. Она поделилась нетканым укрывным, сказала: если что, приходи, у меня там ещё рулон.
К вечеру небо покраснело, как рана, которой стыдно за то, что её увидели. Свекровь с мужем вернулись на кухню. Я поставила чайник. Он загудел ровно и терпеливо. Я достала варенье из вишни, которое как-то сварила у себя в квартире. На банке этикетка с моим неровным почерком. Свекровь посмотрела, будто увидела чужую фамилию на своём письме.
— Варенье твоё? — спросила она, но не совсем вопросом.
— Моё, — ответила я. — Попробуем?
Свекровь взяла ложку, медленно поднесла к губам. Муж смотрел то на меня, то на банку, как на светофор, который вдруг предлагает четвёртый цвет. Свекровь пожевала, кивнула и сказала:
— Сладко.
Я улыбнулась. Иногда слова не должны быть чудом, достаточно, чтобы они были ровными. Мы выпили чай почти мирно, хотя мир в такой комнате подобен столу со скрытой трещиной: вроде держится, а придавишь – и пойдёт дальше.
Ночь пришла, как приходит чужая мысль: сначала краем, потом уверенно. Я легла на диван в комнате, где хранились пузырьки со старыми гвоздями, рулоны старых обоев, и сверху ещё одна подушка с тенью ромашек на наволочке. За окном крикнула сова. Я долго слушала, как в доме шаги затихают, как стук капли из крана на кухне замедляется, как в кармане куртки, брошенной на спинку стула, хрустит забытый чек. А потом уснула, как будто шла по лесу и вдруг нашла знакомую тропу.
Утро началось не с крика, а с хруста. Хрустел тонкий лёд на ведре у колодца. Я опустила в него палец – холодно, но терпимо. Над землёй стоял пар, как будто кто-то дышал на траву. Я знала, что такие утренники легко бьют молодую зелень, и было ясно: если сейчас не укрыть, к обеду можно будет идти на рынок за новой рассадой и выслушивать вечные «у нас всё куплено, а не выращено». Я пошла будить мужа.
— Володь, — сказала я тихо, — там прихватывает. Надо накинуть на картошку, грядки закрыть. У Нины есть укрывной, я возьму. Поможешь?
Он повернулся на другой бок и сказал в подушку:
— Сейчас маму спрошу.
Я постояла секунду. Потом вышла, взяла рулон Нинин, разложила его, как скатерть на праздник, придавила кирпичами по углам. Свекровь вышла, закутанная в халат, прижала ладонь ко лбу, как на уроке у врача.
— Что это ты делаешь? — спросила.
— Укрываю, — ответила я. — Подморозит. Картошка ещё нежная.
— Да ладно тебе, — усмехнулась она. — Всегда так было, и ничего. Вон у меня сколько лет всё росло.
— Раньше и лето было другим, — сказала я. — Сейчас скачет, то жара, то холод. Сосед у леса сказал, что в низине сильнее прихватывает. У нас как раз ближе к низу, видите, по туману видно.
Она посмотрела не на туман, а на меня. В этом взгляде было не согласие и не отрицание, а что-то вроде попытки вспомнить, где же она уже видела такую уверенность. Муж вышёл с кружкой чая, посмотрел на белый холст над грядками и сказал:
— Красиво получилось.
Я улыбнулась. Иногда поддержка звучит как комплимент не к тебе, а к укрывному.
День пошёл своим чередом, точный, как такт метронома. Мы жарили оладьи из кабачков, свекровь ругалась на комаров, которые «списались на меня», потому что я сладкая. Муж чинил то, что не ломалось, чтобы не чинить то, что ломалось. В обед пришла Нина с новостью: у соседей выше по улице посадки подмёрзли, листья повисли как мокрые перчатки.
— А у нас стоит, — сказала я, и в голосе было немного гордости, как у школьницы, которой удалось исправить двойку без подсказки.
Свекровь молча пошла смотреть. Она отогнула край укрывного, потрогала лист, вздохнула так, как вздыхает человек, у которого с утра была одна картина мира, а к обеду она изменилась в тихой детали. Вернувшись, сказала:
— Молодец, что не ждала.
Муж улыбнулся уголком губ. Я чувствовала, как воздух в доме стал на полтона теплее.
Вечером на дачу заглянули соседские. Принесли пирог с рыбой, карту новостей всей улицы и привычное «как-вы-тут». За столом, где уже никто не ругался, шёл разговор о том, кто что сажал, кто какую клубнику купил, какой сорт малины нынче не подводит. Я слушала и вроде бы говорила тоже, но всё время думала о том, как дома у меня на балконе стоит коробка с рассадой томатов, которую я планировала перевезти сюда на выходных. Думала о том, что можно успеть, если вставать пораньше. Думала, как странно устроено: что-то обидное сказано утром, а вечером мы сидим и спорим о золе и марганцовке.
— Лен, — спросила вдруг Нина, — ты где училась так землю чувствовать? У тебя рука что ли на это поставлена?
— Да кто там, — улыбнулась я. — Просто люблю. И прислушиваюсь. Земля же говорит, только тихо.
Свекровь молчала, но глаза у неё были не острые, а внимательные. Муж подал мне чашку чая. Пирог пах рыбой и луком. На веранде угасал розовый свет. Кто-то из соседей опять включил магнитофон, и старый шансон посыпался на тропинки мягко и густо, как дождь.
На следующий день мы с Ниной повесили на яблони ленты от гусениц, я проредила свёклу, свекровь вынесла старые простыни, чтобы закрыть клубнику на ночь. Муж приносил ведра, если ему сказать, куда именно. Непривычный мир взаимности складывался не быстро, как конструктор без инструкции, но получалось. И я впервые за эти выходные не думала про «халява», а думала про «дом», хоть и чужой по документам.
И конечно, слова не забылись. Они не растворяются в чае, как сахар. Они ходят рядом, как кошка, которой пообещали молоко. Но у слов тоже есть срок годности, особенно если им не дают свежей злости. А у меня было много дел. И когда дел много, слова устают.
К вечеру третьего дня на небе появилось что-то похожее на тонкую дымку. Запахло влажной землёй, и ласточки низко-низко резали воздух. Я вдохнула глубже и поняла, что завтра, может, хлынет. До дождика нужно было успеть натянуть ещё один рулон укрывного на грядку с перцами, потому что им тоже достаётся от резких перепадов. Я пошла в сарай за прищепками.
Свекровь стояла у стола и чистила лук. Она подняла глаза.
— Я тогда утром, — сказала она и сглотнула, словно лук был горьче обычного, — погорячилась. Сказала лишнее. В твой адрес.
Я остановилась, прищепки в ладони вдруг стали лёгкими. Слова её прозвучали не прощением и не просимым прощеньем, а признанием реальности: она сказала что сказала, а теперь видит, что это – как сорняк, который нужно выдернуть, иначе он начнёт давить на культурные посадки.
— Понимаю, — сказала я. — Я тоже не железная. Но спасибо, что сказали.
Она кивнула и вернулась к луку. Муж вошёл, держа в руках новый моток верёвки. Он глянул на меня коротко, будто боялся отвести взгляд и потерять момент, и сказал:
— Я поставлю новые опоры под малину. Те прогибаются.
Мы снова вышли в огород. Соседский мальчишка Лёша гонял мяч, пёс держался рядом, хвостом собирая пыль. На небе ласточки всё ещё летали низко, и воздух обещал перемену. Мы делали своё, и в этом «своём» было что-то вроде ответа на всё сказанное и несказанное.
Я шла по тропинке между грядками, и что-то во мне успокаивалось. Может, дело было в земле под ногами, может — в том, что руки заняты. А может — в том, что я наконец перестала доказывать и начала просто жить. Не на «халяве», не на «их счёт», а на счёт тех светлых вещей, которые не измеряются килограммами картошки и литрами воды. Труд, забота, взгляд в одну сторону, даже если документы в другую.
Когда потемнело, я ещё раз прошлась по саду. Яблони были как белые облака, спущенные на посудные полотенца. Смородина вела себя благоразумно, малина стояла стройно. Я погладила кору старой груши ладонью, как кошачью спину. И подумала, что осень может ударить внезапно, как слово, сказанное с утра. Я уже знала, как к ней приготовиться. Я знала, что есть такое средство, которым деревья укрывают не тряпками, а чем-то толковым, не пахучим и эффективным, когда грянут первые минусы. И я обязательно буду готова: беру концентрат защиты от низких температур для деревьев, перепробовала от разных производителей и только этот мне по-настоящему понравился; всегда найдутся дешёвые аналоги, но, по моему мнению, непонятно, что там намешано, лучше не экономить и взять качественный продукт, чтобы не смотреть потом на почерневшие ветки и не жалеть, что сберегла копейки, а не урожай. Заказываю его на Ozon и Wildberries, а также по оптовым ценам в Purshat Market.
Мы вернулись в дом поздно. Я поставила чайник, свекровь достала пирог, муж поправил на окне фикус, который почему-то никак не хотел привыкать к нашим дачным сквознякам. Мы пили чай молча, но это молчание было на вкус как свежее молоко – тёплое и простое. Может быть, завтра мы снова будем спорить. Может быть, снова кто-то скажет лишнее. Но у нас уже был вечер, когда мы все трое сидели за одним столом, и ни одно слово не падало в тарелку камнем. И я подумала, что правда живёт в делах. А дела у меня здесь есть. И место тоже. Даже если в документах пока не так.