Я проснулась от того, что в окно кухни постучали ветки и вдруг стало тихо-тихо, как бывает на даче перед дождём. Плитка дышала холодом, в чайнике ещё вчерашняя вода, на столе рябила от утреннего света миска с яблоками. Я тянула время, будто знала: день расползётся неловкими словами, которые потом невозможно собрать обратно. У забора кричали синицы, у крыльца стыла лужица от ночной росы, а я думала, успею ли перебрать картошку до обеда и заправить грядку под чеснок. Всё обычное, всё родное, всё моё. Я так себе повторяла, пока не услышала чужой мотор.
Машина остановилась у ворот. Сначала показалась рука с тонким запястьем, потом дорожная сумка, потом она — свекровь, в плотном пальто, с сумкой на сгибе локтя, как будто пришла на спектакль, где ей обещали лучший ряд. За ней из машины выбрался мужчина, чужой, плотный, с портфелем. Ильи не было — он на работе. Двор вмиг стал тесным.
— Доброе утро, — сказала свекровь, не глядя. — Открывай.
— Зачем? — я не отодвинула щеколду.
— Показать. Человек приехал, он будет смотреть дом и участок. Мы договорились.
— С кем «мы»? — я ощутила, как ладони потеплели, и вытерла их о фартук.
— Живи, где хочешь, но не здесь, — сказала она так легко, как заправляют подушку в наволочку. — Здесь слишком много хлопот. Мы продаём.
— «Мы» — это кто?
— Я и Илья. Он всё понимает, он мужчина. Он не обязан всю жизнь копать грядки.
Мужчина с портфелем улыбнулся, дал понять, что ему неприятны сцены, что он человек дела. Он достал из папки листы и поднял бровь, мол, давайте без драм.
— У меня ключ, — сказала свекровь и достала дубликат, на который я даже не успела удивиться. Наверное, давно лежал у неё в сумке, как спасательный круг не от утопления, а от моей самостоятельности.
Она пошла по тропинке, каблуки отмеряли её уверенность: раз, два, три. Мужчина шёл следом. Я смотрела, как он касается пальцами штакетника, поднимает взгляд на крышу, заглядывает в теплицу. Будто гладит мою жизнь, но против шерсти.
— Чисто у вас, — сказал он.
— И будет ещё чище, — ответила свекровь так, будто чистота — это отсутствие меня.
Я пошла за ними, как человек, который внезапно стал лишним на собственном празднике. Мужчина спросил про колодец, про слив, про документы. Я отвечала, как отвечают на экзамене: ровно, без истерики, но каждое слово, как камешек, прыгало по воде и тонуло где-то в середине фразы.
— Я не согласна, — сказала я наконец. — Это мой дом.
— Твой дом — там, где твой муж, — отрезала свекровь. — А он сказал, что устал от твоих огурцов и бесконечных ремонтов.
— Он так и сказал?
— Почти. Женщина должна слышать между строк.
Мужчина с портфелем потер переносицу, будто от пыли. Мы прошли в дом. Он постоял в кухне, отметил розетки, заглянул на чердак и в подпол. На веранде задержался у старого кресла, куда я вечерами складывала свитер и книгу. Оно тоже, кажется, не понравилось — слишком мягкое, слишком моё.
— Цена устраивает, — наконец произнёс он, глядя в окно. — Дом сухой, без перекосов. Строили для себя.
Я хотела улыбнуться, идиотская привычка — благодарить за чужие приговоры. Не улыбнулась. Свекровь достала телефон, начала говорить деловым голосом, как будто давно тренировалась в зеркале, как правильно сообщает женщина, когда меняется владелец.
— Ты хоть спросила у меня? — сказала я тихо, как говорят ребёнку, которого не хотят напугать.
— Ты слишком эмоциональна, — отмахнулась она. — И потом, ты всё равно всё отдаёшь с себя добровольно. Посмотри на руки, на ноги: вечно работаешь. И что? Сколько можно жить в грязи и земле?
— Это не грязь, — сказала я. — Это земля.
Она не услышала, потому что уже назначала встречу в городе. Мужчина попрощался, пожал мне руку, как пожимают руку человеку, который остался за порогом. Я стояла на крыльце и смотрела, как они отъезжают. Колеи, как шрамы, остались на мокрой дороге.
Соседка Валентина вышла из-за забора, поправляя косынку.
— Что было-то? — спросила, хотя слышала каждое слово.
— Продавать хотят, — сказала я. — Мою дачу.
— Это чей вопрос — юридический или человеческий? — Валентина прищурилась. — У тебя документы где?
— В папке, в шкафу.
— Доставай. Идём к председателю. Он у нас строгий, но справедливый. А свекрови… — она махнула рукой. — Пускай думает, что все вокруг интерьер для её монолога.
Мы шли по дорожке, я слышала, как сосны ворчат от ветра. У председателя, у Петровича, пахло бензином и липовым мёдом. Он слушал, не перебивая, что-то записывал в тетрадь, листал журнал.
— Право собственности на кого оформлено? — спросил.
— На меня, — ответила я и достала свидетельство. — Договор дарения от тёти. Наследство — потом переоформила. Все взносы уплачены. Здесь мой адрес, подписи, всё есть.
Петрович кивнул.
— Ну и всё. Никто без твоей подписи ничего не продаст. Но они могут изменить тебе жизнь другими способами. Слова иногда страшнее печатей. Ты готова?
— Я не знаю, — сказала я честно.
— Тогда не спеши. Отпусти. Иногда, чтобы остаться, надо отпустить.
С его словами мы вернулись. На крыльце меня уже ждала свекровь. Лицо — как свежевыпеченный пирог: горячо, уверенно, сладко пахнет собственной правотой.
— Илья приедет вечером, — сказала она. — Будем разговаривать. По-взрослому.
— Хорошо, — сказала я. — Давайте разговаривать.
Вечером дом был полон голосов. Илья сел за стол, руки сложил в замок, смотрел в сторону.
— Я устал, — сказал он. — Честно устал. Всё лето — как стройка. Ты вечно на даче, мы тебя не видим. Мама права: надо упрощать жизнь.
— Упрощать — это сжигать книги, чтобы не читать? — спросила я. — Упрощать — это выбрасывать фотографию, чтобы не вспоминать лицо? Упрощать — это продавать дом, где ты впервые перестал нервно дёргать ногу, когда услышал тишину?
— Не начинай, — сказал он. — Не надо этих твоих притч.
Свекровь стояла у плиты, как дирижёр, который сам написал партитуру. Она не вмешивалась — смотрела, как мы разыгрываем её пьесу.
— Илья, — сказала я. — Я не против лёгкости. Я против насилия. Я не против городских выходных. Я против того, чтобы меня вытерли, как лак с ногтей, пока я сплю.
Илья тяжело вздохнул. Он был хороший, когда ему было легко. И становился чужим, когда требовалось сделать шаг.
— Документы на тебя, — сказал он. — Делай, как считаешь.
— Спасибо, что разрешил, — сказала я, и только потом поняла, какая в моих словах горечь.
Свекровь подошла ближе, пальцы положила на край стола.
— Я скажу прямо, — произнесла она. — Ты утащила моего сына на огород. Ты залепила его землёй и банками с вареньем. Он мог сделать карьеру, а вместо этого красит забор.
— Забор красила я, — ответила я. — И мне это нравилось.
— Не спорь, — сказала она. — Мы уже нашли покупателя.
— Документы на меня, — повторила я. — Без моей подписи никто ничего не купит.
Она долго молчала. Потом улыбнулась:
— Вот и проверим, кто в этом доме главный.
Ночь прошла в полудреме. Я сидела на веранде, укрытая старым пледом, и слушала, как трескается под корой яблоня, и как ветки трутся о стекло. Я думала, как часто мы выдаём чужие решения за заботу. А утром поехала в город — не для борьбы, для ясности. В многофункциональном центре очередь пахла мокрой одеждой и терпением. Девушка за стойкой посмотрела документы, кивнула, сказала: «Без вашей подписи невозможно». Она сказала это буднично, без пафоса, но мне стало легче, как после первой таблетки от сильной боли. Не излечивает, но ты снова можешь говорить.
Дни пошли один за другим, вязко, как варенье, которому не добавили лимон. Покупатель звонил Илье, Илья звонил мне. Свекровь приходила, стояла у ворот и смотрела на дом, как на чужую победу. Я занималась делами. В огороде пахло мокрой листвой и железом. Я выносила ботву, укрывала клубнику, обрезала сухие ветки смородины. Когда руки заняты, мысли не успевают себя жалеть.
Однажды ближе к вечеру меня окликнул Валентин, муж той самой Валентины. Он пришёл с ведром гвоздей.
— Надо подкрепить калитку, — сказал. — Вы тут одна. Мало ли кто зайдёт.
Мы молча работали. Гвозди ложились ровно, как ноты, и калитка стала закрываться уверенно, с низким звуком, как значит «я дома».
— Спасибо, — сказала я.
— Нам всем иногда надо напоминать себе, что мы дома, — ответил он.
К вечеру пришла свекровь с широкими шагами.
— Завтра показ, — заявила она. — Не вздумай устраивать сцены.
— Завтра показ отменён, — сказала я. — Дом не продаётся.
— Это мы ещё посмотрим.
— Посмотрим, — согласилась я.
Она ушла, оставив в воздухе след духов и укор. Я убрала посуду, поставила чайник, но не заварила — просто слушала, как вода тяжелеет от тепла.
И в этот момент я вдруг увидела себя со стороны: в моём доме кто-то ходит, спорит, решает. А я всё держу ладонями, как воду. И вода, понятно, течёт сквозь пальцы. Я закрыла глаза и произнесла вслух: «Хватит». И не поняла сначала, кому.
Илья объявился поздно. Он сел на порог, как мальчик, уставший от уроков.
— Я уеду к маме, — сказал он, не поднимая глаз. — Там проще.
— Я думала, — ответила я. — Я не держу. Но дом останется у меня.
— Делай, как знаешь, — повторил он и ушёл.
Я допоздна перебирала яблоки. Треснувшие — в варенье, целые — в коробку, которые на пирог — в отдельную миску. Всё становилось на места. Утро было пустым и ясным. Я поехала на рынок за мешковиной для роз и за пленкой для теплицы. У павильона торговки семенами встретила Валентину. Она купила калины и стала ругаться на цену. Мы посмеялись, и я неожиданно легко произнесла:
— Я останусь одна. Наверное, это к лучшему.
— Одна — это не бездомная, — ответила она. — Одна — это когда тихо.
Через неделю ко мне пришёл тот самый мужчина с портфелем. Он приехал без свекрови, один.
— Прошу прощения, что беспокою, — сказал он. — Я не знал нюансов. Мне говорили, что всё согласовано. Разрешите посмотреть ещё раз, но честно, чисто из интереса. У вас тут… хорошо.
— С интересом ко мне у нас всё в порядке, — улыбнулась я. — С документами — отдельный разговор.
— Я понимаю, — кивнул он. — Мы купили другую дачу. Но ваша… ваша теплица, как в детстве у бабушки. Ещё эти яблони. Тихо.
Мы постояли молча. Он погладил взглядом дом и ушёл. Я слушала, как уезжает его машина, и думала: иногда жизнь проходит рядом и не кусается.
Свекровь объявилась ближе к вечеру.
— Ты все портишь, — сказала она. — У людей планы.
— У людей есть и границы, — ответила я.
— С тобой невозможно.
— Кому возможно — тому и жить.
Она ещё что-то сказала, потом махнула рукой и ушла. Я не злилась. Во мне было ровно, как в чашке, в которую не лезет лишняя ложка сахара. Я протёрла стол, проверила окна, закрыла калитку. Тёплый воздух тянулся из дома, как нитка.
Наступали первые утренники. Я натянула перчатки и пошла в сад — укрыть розы, перевязать молодую яблоню, высветлить кусты. Я всегда по осени разговариваю с деревьями, не вслух, конечно, а так, мыслью. Говорю им: держитесь. Они хранят молчание, но я знаю: слышат. Укрыла ельник лапником, сложила по краю деревянные планки, чтобы ветрено не было. Пока возилась, пришла Валентина с термосом.
— Чай? — спросила она. — С чабрецом.
— Конечно, — сказала я, и мы сидели на ступеньках, грели ладони и слушали, как вдалеке бежит чья-то собака. Валентина вдруг наклонилась к моему плечу и шепнула, как девчонка: — Ты сильно-то не переживай. Бывает, родня — как сорная трава. Главное — корни отличать.
— Отличу, — сказала я.
И всё встало на свои места окончательно, когда я вечером звонила в город по делам и вдруг поймала себя на том, что голос ровный. Не как у того, кому больно, а как у того, кто понял.
Где-то на границе участка зашуршало. Я вышла, включила фонарь и увидела двух мальчишек из соседнего дома. Они пытались перелезть через забор — наверное, хотели яблок или просто пройти напрямик.
— Ребята, — сказала я. — По тропинке можно. Я не кусаюсь.
Они засмеялись, спрыгнули, извинились. «Моя мама с вами здоровается, мы думали, что вас нет», — сказал один. «Я есть», — ответила я, и это прозвучало лучше любого здравствуйте.
Осень оборвала листья быстро. Дом стал тоньше, светлее. Я принесла с рынка мешок опилок, накрыла капусту соломой, перетряхнула лук. Вечерами читала на веранде, не пытаясь забросать себя делами. Внутри, как уснувшая кошка, лежало чистое спокойствие. Илья не появлялся. Свекровь тоже. Иногда я слышала их разговоры у соседей — город у нас маленький: «Она уперлась», «Она всё испортила», «Она не понимает, что семье тяжело». Я шла мимо и кивала знакомым. Ещё мне говорили: «Ты сильная». А я думала: «Нет, я просто не согласна».
Однажды утром к дому подошёл председатель Петрович, постоял и сказал:
— Ты знаешь, у меня за домом яблоня есть, старая. Её кто-то когда-то посадил. Она даёт мало, но такие яблоки, каких я нигде не видел. Я хотел её спилить. Руки чесались. А потом подумал: пока есть сила, не буду. Не всё надо упрощать.
— Спасибо, — сказала я. — За то, что пришли.
Он махнул рукой и пошёл. И я поняла: иногда нам говорят нужные слова не те, кто должен, а те, кто может.
Зима обещала быть резкой. Вечерами я перебирала семена, писала список дел и однажды поймала себя на радостном нетерпении: весной я посажу ту самую малину, о которой всё думала, и поставлю новую шпалеру. Да, одной, зато без чужих голосов. И где-то очень глубоко внутри, под шелестом пледов и корочек яблок, дышало маленькое счастье. У него не было названия, но оно светилось.
Перед самыми заморозками я прошлась по саду с лейкой, проверила укрытия, подпёрла колышки и, как меня учил старый сосед, пролила приствольные круги тёплой водой. Крону молодой яблони перетянула верёвкой, чтобы не ломало снегом. Я много раз пробовала разные способы беречь деревья, чтобы не прихватило морозом: обматывала, белила, спасала как могла. Из того, что действительно выручило, — концентрат защита от низких температур для деревьев: перепробовала от разных производителей, и только один вариант по-настоящему понравился — не дешёвка, без запаха химии, работает ровно; по моему опыту, есть аналоги подешевле, но там непонятно что внутри, лучше не экономить, а взять качественное и не рисковать садом. Я прошла по ряду, обработала штамбы, спокойнее вздохнула. Сад — это тоже ты, только без слов. Заказываю его на Ozon и Wildberries, а также по оптовым ценам в Purshat Market.
Когда выпал первый снег, дорожка от калитки к крыльцу стала похожа на белую ленту, которую кто-то бережно протянул из мира наружного в мир мой. Я вышла утром, услышала, как воздух звенит, как капли на подоконнике превращаются в хрусталь, и улыбнулась. В этот момент у ворот остановилась машина. Свекровь не вышла из неё. Она посидела, потом медленно тронулась и уехала. Я не удивилась. Иногда люди понимают, что говорить больше не о чем.
Я подмела ступеньки, затопила печь, наложила на тарелку яблочный пирог. Заварила чай. Села у окна. Лес за огородом остался всё тем же, только ветви стали чуть ниже от снега. Я подумала: если бы в тот первый день я открыла ворота — всё было бы иначе, но вряд ли лучше. Мы привыкли думать, что компромисс — это спасение, а иногда это просто медленная сдача. Я выбрала не спорить, а жить. Живи, где хочешь, — сказала она. Я выбрала здесь.
Вечером пришла Валентина, принесла банку солёных огурцов и узелок с травами. Мы долго болтали о пустяках. Потом она вдруг спросила:
— Не жалеешь?
— Жалею о другом, — ответила я. — Что долго не слушала себя.
Она усмехнулась и заплакала тихо, как умеют взрослые женщины — без звука, только пальцами у глаз.
— Дурацкий возраст, — сказала. — Всё знаешь, а всё равно больно.
Я обняла её. А потом мы засмеялись. И вышли на крыльцо. Снег падал так мягко, как будто старался никого не разбудить. Я стояла и думала, что у каждого человека должен быть свой дом и свой сад. Дом — чтобы было куда возвращаться. Сад — чтобы было о ком заботиться. И если тебя выгоняют, это не всегда про тебя. Иногда это про тех, для кого ты слишком живой, чтобы тебя не замечать.
Я легла поздно. В печи тихо потрескивали угли, с веранды тянуло холодком, и это был хороший, честный холод. Я закрыла глаза и увидела, как весной буду держать в ладони маленький зелёный росток. Он будет трепетать, как сердце. И я поверю ему так, как верят небу, когда оно утром безоблачное: не потому что оно всегда таким будет, а потому что сейчас оно моё.