Дома всегда пахло яблоками, даже зимой. Я открывала кладовую, и оттуда тянуло сухой сладостью, как из детства: под шорох газет, в которые отец заворачивал антоновку, чтобы не сморщилась раньше времени. Когда он ушёл, дом и сад достались мне по завещанию. Старые ставни скрипели по-прежнему, вишни по весне шептались ветками, а яблоня за колодцем всё так же упрямо тянулась к солнцу, будто хотела вырасти выше сарая. Я привыкла думать, что тут всё моё — не потому что записано на бумаге, а потому что помню каждую царапину на пороге, каждого воробья на подоконнике. Но один голос решил иначе.
— Наследство не твоё — ты чужая! — сказала бывшая свекровь, едва переступив калитку. — Дом надо делить. Мы с сыном тоже вложились.
— Чем же? — спросила я спокойно, хотя сердце толкнулось в грудь. — Воспоминаниями?
— Деньгами, трудом, нервами. И вообще… — она обвела рукой двор, где на верёвке тихо покачивалась выполотая морковная ботва. — Всё это не с неба упало.
Я не спорила. Я вышла на середину двора, ладонью тронула облезлую краску на перилах. Она шуршала под пальцами, как старая бумага. Соседка тётя Лида выглянула из-за забора и вздохнула так, что даже куры притихли.
— Марин, не кипятись, — шепнула она. — Давайте по-людски.
Бывшая свекровь, Марина Петровна, по-людски не умела с тех пор, как решила, что мир должен слушаться её указки. Когда мы развелись с её сыном, она кивнула сухо: мол, наконец-то, и тут же добавила, что за дом я отвечу. Я закрыла калитку, чтобы не распахивалась на ветер, и позвала их в дом. За Мариной Петровной, как силуэт, проплыла её подруга — маленькая, как щепка, но зоркая, будто было в неё встроено две пары глаз.
— Составим акт осмотра, — вкрадчиво сказала подруга, оглядывая потолок. — Что кому достанется.
— Здесь нет «кому», — отозвалась я. — Есть завещание.
— Завещания составляют люди, а жить потом нам, — отчеканила Марина Петровна. — Я вложила в этот дом душу. Мы с Серёжей потолки белили. Ты на нашей шее сидела.
Ноги у меня стали ватными, но голос не дрогнул.
— В ту весну, когда мы потолки белили, Серёжа уехал на рыбалку на три дня и вернулся в новой рубашке, — сказала я ровно. — А я в это время здесь потолок и красила, и пол мыла, и окна скребла. С вашей душой, выходит, я одна и работала.
Подруга шмыгнула носом, что-то записала в блокнот. Я подумала, что бумага выдержит всё, но двор — нет. Слишком тонкая тишина легла между яблонями. Ласточка, которая вилась под стрехой, осеклась в звуке.
— Пойдёмте в сад, — предложила я. — Посмотрим, что вы собрались делить.
Мы вышли. На дорожке, как солдат, стоял старый штангель от отца — он мерил им диаметр яблок для вина, чтобы всё было «по науке». Теперь этот металл остыл на солнце и казался чужим, как больничная скамья.
— Вон та яблоня, — показала я. — Её отец посадил, когда мама заболела. Он говорил, что сладкие яблоки крадут плохую память.
— Не сентиментальничай, — отрезала Марина Петровна. — Дом — это стены, крыша и земля. А всё остальное — вода. Где документы на землю? Где расписка, что мы помогали, когда ваш чердак протекал?
— Расписка на доброту не пишется, — сказала я. — А по документам собственник я. Если есть претензии — давайте обсуждать с юристом.
Слово «юрист» она встретила усмешкой.
— Юристы — пустая трата денег. Мы по совести решили. Ты чужая. Тебе дали при живых людях. А надо поделить.
— По совести? — переспросила я и вдруг почувствовала, как изнутри поднимается холод, как бывает перед грозой. — Тогда по совести посмотрите на меня. Я уходила от вашего сына без скандала, без делёжки посуды и ковров. Я оставила ему всё, что покупалось на общие деньги. Дом — не общие деньги. Дом — память моего отца и труд моих рук. И если это не считается, то что тогда считается?
Она отвернулась, чтобы не смотреть. Подруга кивала самой себе. Тётя Лида за забором уже развесила полотенце, явно задерживаясь нарочно.
— Мы пойдём на принцип, — сказала Марина Петровна. — Раз ты такая.
— Идите, — ответила я. — Только на принцип ходят босиком по стеклу.
Они ушли под вечер, оставив в калитке запах духов, который никак не вязался с нашим двором. Я долго сидела на лавке, пока не стемнело. Потом поднялась, принесла из сарая старую жестяную банку, набрала из колодца, полила смородину. Когда вода шевельнула листья, мне стало легче. Я знала, что впереди будет шум, но шум — это тоже воздух, в нём слышнее, кто прав.
Ночью я не спала. Перебирала в голове слова и вещи. Вынесла на стол завещание, свидетельство, справки. Всё было ровно, как по линейке. Вспомнила отца — сухой кашель, складку на лбу, его «не суетись, дочка, бумага любит тишину». На рассвете позвонила знакомому юристу, которого мне посоветовала бухгалтер с рынка. Он заговорил спокойно, будто обсуждал погоду.
— Ситуация понятная, — сказал он. — Но чужая уверенность — это кричащая пустота. Ни на что не влияет. Вам понадобится консультация у нотариуса, выписка из реестра, опись имущества для себя. И лучше пригласить независимого оценщика, если они будут давить на «вложились».
— Вложились, — повторила я. — Белили потолок и нервничали.
— Это не вложения, — спокойно ответил он. — Это жизнь. Жизнь не делят расписками.
Я повесила трубку и пошла в сад. День сразу стал понятным. Птицы зачесались в листве, ветер притих. Я сняла со шнура просохшие полотенца, сложила их в стопку, будто складывала свои силы. Тётя Лида пришла с пирожками.
— Враг у ворот? — спросила она, обтирая руки о фартук.
— Скорее гость без приглашения, — усмехнулась я.
— Гостям чай наливают, а не дом переписывают, — вздохнула тётя Лида. — Не сдавайся.
Вечером позвонил мой бывший муж. Голос был растерянный, как у ученика, забывшего учебник.
— Мама горячится, — сказал он. — Ты же понимаешь. Ей страшно, что всё мимо неё.
— А мне не страшно? — спросила я. — Мне страшно, что мой дом превратят в спор. Твой страх признаётся, мой — нет?
— Не надо острых слов, — поморщился он даже через трубку. — Мы же нормальные люди.
— Нормальные люди приходят с пирогом, а не с блокнотом, — ответила я. — И если уж совсем по-нормальному, то прочитай завещание. И поговори с матерью, а не поддакивай ей в саду.
— Я поддакивал? — он будто искренне удивился. — Я пытался сгладить.
— Сглаживать можно складку на простыне, — сказала я. — Не чужую жадность.
Он замолчал. Потом тихо попросил:
— Дай время.
— Я его не отнимаю, — ответила я.
Через несколько дней Марина Петровна явилась с серьёзным мужчиной в очках. Он представился семейным консультантом.
— Мы за мир, — объявил он. — В таких историях всегда виноваты обе стороны. Надо сесть, проговорить потребности. Марина Петровна чувствует, что её исключили.
— Потребность исключать меня из моего дома — это новая психологическая школа? — уточнила я. — Я не против разговора, но не на крыльце, где сквозняк. Прошу в комнату. И давайте без абстракций: у нас не чувства, у нас документы.
Мы сели. Я положила на стол завещание и выписку. Мужчина аккуратно перелистывал, кивал, как метроном. Марина Петровна сверлила взглядом моё лицо.
— Вам не стыдно? — вдруг спросила она. — Я была вам как мать.
— Мать бережёт, — ответила я. — А вы пришли отбирать.
— Я ничего не отбираю, — она стукнула пальцем по столу. — Я требую справедливости.
— Справедливость — это когда чужими вещами не распоряжаются, — сказала я. — Когда уважают волю умершего. Когда не называют «чужой» человека, который ухаживал за больным отцом и держал этот дом, пока ваш сын искал новые рубашки.
Мужчина в очках поднял ладонь.
— Вижу, что у вас много боли, — произнёс он академически. — Предлагаю сформулировать конкретный запрос.
— Мой запрос прост, — сказала я. — Оставьте меня в покое.
— Мы не согласны, — Марина Петровна шумно выдохнула. — Пусть суд решит.
— Пусть, — согласилась я. — Суд — это лучше, чем крик у забора.
Они ушли. На пороге мужчина в очках всё же сказал:
— Формально у вас позиция сильная. Но попробуйте вспомнить, где можно было проявить гибкость.
— Я уже проявила, — ответила я. — Я не стала выгонять их за калитку.
Суд не понадобился. Понадобилось что-то другое. Через неделю в калитку постучал Серёжа. Он стоял неловко, как когда просил у меня чай без сахара, потому что боялся за фигуру, но всё равно брал пирожное.
— Я поговорил с мамой, — сказал он. — Она не отступит. Ей кажется, что ты забрала у неё не дом, а часть семьи.
— А что такое семья? — спросила я. — Голоса за моей спиной? Или руки, которые моют пол и мелют фарш на котлеты?
— Ну не начинай, — он вздохнул. — Я пришёл предложить. Ты могла бы… ну… выделить ей комнату. На лето.
— В моём доме? После того, как она меня объявила чужой? — я глянула на него в упор. — Ты уверен, что она захочет жить у чужой?
— Она передумает, — сказал он тихо. — Ей нужно время.
— Я не против времени, — произнесла я. — Но я против насилия.
Он опустил глаза. Ветер пошёл по кронам, будто кто-то невидимый провёл ладонью. Я вдруг сказала совсем мягко:
— Серёжа, ты взрослый. Перестань быть чьей-то палочкой-выручалочкой. Маме больно — это правда. Но это не снимает с неё ответственности. Если ей одиноко, она может приходить ко мне в гости. На праздник, на яблочный пирог. Но приходить делить — не надо.
— Ты добрая, — сказал он. — Я привык думать, что ты железная.
— Я устала быть железной, — ответила я.
Мы выпили чаю на лавке. Он ушёл, обещая поговорить ещё раз. Я не верила в чудеса, но верила в тишину. А тишина у нас была умная: в ней слышались шаги на дорожке задолго до того, как появлялась тень.
В тот вечер у калитки остановилась незнакомая женщина. Невысокая, в потёртом пальто, с сумкой, где торчали пакеты для хлеба.
— Простите, — сказала она, — вы дочка покойного Ивана Петровича?
— Да, — кивнула я. — Что-нибудь случилось?
— Я у него работала когда-то. Убиралась. Он платил мне честно, никогда не кричал. Я слышала, что у вас неприятности. Хотела сказать… — она замялась. — Не отдавайте дом. Он живой. В нём дышит доброта.
Я улыбнулась так, как не улыбалась давно.
— Спасибо вам. Хотите пирога?
— Хочу, — сказала она и рассмеялась как девочка, хотя в морщинах вокруг её глаз поселились годы.
Мы ели пирог на кухне, говорили про пустяки. Она рассказала, как Иван Петрович зимой подкармливал ворон семечками, потому что «кто ещё им поможет». Когда она ушла, мне показалось, что отец входил в дом вместе с ней и сел за стол, как раньше, когда приносил целлофановый пакет с яблоками и говорил: «Пахнут? Вот и я пахну, дочка».
Марина Петровна больше не приходила. Зато пришла бумага. Адвокат прислал мне копию заявления, которое она готовила, но не подала. Внизу было размашистое «пока отложить». Я не почувствовала победы. Скорее тёплую усталость, как после долгой дороги, когда пальто наконец-то повешено на крючок, а ботинки сняты.
Сад отозвался сразу. В том году яблок было много. Мы с тётей Лидой сняли их в два захода, разложили по ящикам, часть передали соседям. Ко мне заглянул Серёжа.
— Мама заболела, — сказал он. — Простыла на даче у подруги. Я переживаю.
— Передай ей мёд, — сказала я и положила банку в его сумку. — И скажи, что злость — плохой чай. Горчит и крошит зубы.
— Ты умеешь всё сказать так, что стыдно, — он улыбнулся. — А ещё вкусно.
Вечером я сидела под яблоней и, как всегда, говорила с отцом про глупости. Спрашивала его, что делать с крышей сарая, треснувшей от снега. Слушала, как ветер залезает меж досок и вытягивает тонкий звук, словно натягивает струну. И вдруг услышала за калиткой шаги. Тётя Лида. Но она стояла не одна.
— Можно? — спросила Марина Петровна из полутёмной дорожки. Голос был хрипловат, как у человека после долгого молчания или долгих слёз.
— Проходите, — сказала я. — Здесь не кусаются.
Она вошла и остановилась у порога, словно боялась потревожить воздух.
— Я была неправа, — произнесла тихо. — Мне казалось, что меня вычеркнули. А выжигать чужую жизнь — это глупо. Я подумала… — она подняла глаза. — Я подумала, что дом отнимает у меня сына. Но, кажется, я сама его отталкивала.
— Дом никого не отнимает, — сказала я. — Дом собирает.
— Я не прошу комнату, — торопливо добавила она. — Я прошу не закрывать калитку. Чтобы я могла… иногда… принести яблочный пирог. Я же умею.
— Знаю, — я улыбнулась. — Я помню ваш пирог с корицей. Хотя мы и врали друг другу, что корицу не любим.
Мы молчали, и тишина была уже другой — тёплой. Тётя Лида выудила из сумки банку с вареньем, неизвестно как успев снять крышку.
— Ну всё, кай да мир, — постановила она. — А то у меня огурцы перекиснут без присмотра.
В тот год рано ударили морозы. Ночью в траве звенело так, будто кто-то раскладывал стеклянные бусины. Я укрывала розы, натягивала нетканку на клубнику, проверяла молодые яблони. Когда пронзительный ветер утих, я вспомнила, как в позапрошлую зиму одна яблоня подмерзла и пришлось долго её спасать. На этот раз я заранее обработала деревья, добавила в воду концентрат защита от низких температур для деревьев. Я перепробовала варианты от разных производителей, этот единственный мне действительно понравился: раствор ложится ровно, плёнка получается гладкая, почки «дышат», и не пахнет химией. Да, как всегда, есть более дешёвые аналоги, но непонятно, что там внутри, по моему мнению, лучше не экономить, а взять качественный продукт. Заказываю его на Ozon и Wildberries, а также по оптовым ценам в Purshat Market.
Весной сад отплатил щедро. Цвет белел так густо, что казалось, он издаёт звук. Пчёлы шумели, как поезд, и я думала, что этот поезд идёт в правильном направлении. Мы встретились у меня во дворе — я, тётя Лида, Серёжа и Марина Петровна. Она принесла пирог. Я сказала, что чай на столе. Серёжа раскладывал тарелки, спотыкался о коврик и смеялся. Тётя Лида ворчала на кота, который вечно лез на скамейку. Мы ели и говорили о пустяках, как будто и не было ни блокнотов, ни громких слов. Иногда надо просто дать саду зацвести — он лучше людей знает, кто кому родня. Когда я отвела взгляд на яблоню, мне показалось, что отец стоит под ней в своём старом пиджаке и кивает: мол, держись, дочка, всё правильно делаешь. И я кивнула в ответ — так, чтобы никто не заметил, но чтобы сад понял.