Игорь Новиков по образованию юрист. Но с юных лет его интересовали глобальные проблемы человечества, образ будущего нашей страны, взаимодействие внутри общества.
Когда Игорь работал в университете, в дни открытых дверей он произносил яркие речи, обещая детям большое будущее, если они окончат их университет. Однако затем увидел одного из своих выпускников-отличников работающим консьержем. Только потому, что не смог трудоустроиться в другое место из-за инвалидности.
После этой случайной встречи Игорь вместе с коллегой Еленой Мартыновой основал социальный проект Everland, в котором сейчас в общей сложности задействовано около 600 человек с ограничениями.
Новиков уверен, что российское общество безответственно настроено к людям с инвалидностью. По его мнению, наша задача состоит не в том, чтобы перечислять деньги в благотворительные фонды, а в том, чтобы создавать все условия, чтобы люди с серьезными проблемами со здоровьем были встроены в экономику как полноценные ее участники.
В интервью главному редактору ИА Регнум Игорь пояснил, почему растет инвалидизация населения по всему миру и как это повлияет на современный рынок труда. Рассказал об опыте СССР, который для послевоенного восстановления страны создавал специальные поселения для лиц, потерявших зрение или конечности. И объяснил, что надо делать каждому из нас, чтобы перебороть в инвалидах иждивенческий подход и сделать их полноценными акторами экономики.
— Игорь, верно ли говорить, что ваш проект занимается помощью в трудоустройстве инвалидов?
— Конечно, основная задача — обеспечить их занятость. Это основной способ сделать взрослого человека из уязвимой группы социально-экономически устойчивым. Когда ты сам можешь зарабатывать, ты можешь принимать решения не только как потребитель, но и как полноценный актор экономики.
Конечно, не всегда можно обеспечить их занятость. Есть разные ситуации. Поэтому мы занимаемся более широкой проблематикой. Например, сделать возможным, чтобы человек сам мог приобрести какие-то товары.
Казалось бы, если мы хотим что-то купить, то открываем приложение в интернете и заказываем. Но многие в нашей стране этого себе позволить не могут. Это не только инвалиды по зрению, но и множество людей, у которых нарушена функция рук.
Школа для педагогов школ
— В стране много таких людей?
— Конечно. Их больше миллиона. И не всегда это люди с инвалидностью.
Мы привыкли, что человек с инвалидностью — это тот, у кого есть справка. Но инвалидность в международном понимании — это более широкое понятие. Например, когда вы руку сломаете или у вас немощь, вызванная процессами в связи со старением организма.
Население сегодня стареет. Мы никогда не жили так долго, как сейчас. Не только в нашей стране, но и в мире в целом. Мы должны учитывать, что человек, которому 85 лет, ощутил новое состояние своего организма. Раньше он спокойно гантели поднимал по утрам, а сегодня ему тяжело поднять чайник с водой. Так почему в 85 лет я не должен иметь возможность самостоятельно заказать себе товар в интернете?
— Как именно им можно помочь? Какой инструмент им можно дать?
— Когда у нас появляется некая ситуация в жизни, мы сталкиваемся с барьерностью. У меня, например, резко ухудшается зрение. Если я вам скажу, какое у меня зрение, вы очень удивитесь — почти минус 10.
— Вы в линзах?
— Я в линзах. Но линзы лишь частично позволяют мне с вами нормально контактировать.
Но если я линзы сниму, мне будет крайне сложно передвигаться в метро и пользоваться телефоном. Я понимаю, что зрение не улучшается. Возможно, через какое-то время я его потеряю. И что я буду делать в этой ситуации? Мне придется освоить программу экранного доступа. Сегодня человек, потерявший зрение или у которого нет обеих рук или функция рук нарушена (тремор), может освоить соответствующие программы, которые ему позволяют с помощью голоса управлять телефоном или компьютером.
Сегодня нормально, когда вы видите человека в темных очках и с белой тростью, который идет, прикладывает к уху смартфон и общается с ним. Заказывает в магазине товары, интересуется ближайшей электричкой. Вопрос в том, чтобы это работало.
Во-первых, сама среда должна быть доступна, а она до сих пор только относительно доступна. Производители программного обеспечения, а не только владельцы государственных сайтов, должны стремиться к этому. Это недорого на самом деле. Было бы желание.
Во-вторых, мы должны обучать. Вы удивитесь, но больше половины незрячих детей в нашей стране эти программы экранного доступа не изучают. Мы увидели эту проблему и сделали федеральный проект, по которому родители и педагоги могут сами освоить эти программы и позволить своим детям их независимо изучить.
Представьте, какие перспективы еще несколько лет назад были у слепорожденного ребенка? Он мог окончить колледж массажа или стать учителем музыки. А сегодня с помощью программ экранного доступа ребенок может получить принципиально новое образование: может окончить университет, стать экономистом, лингвистом, юристом. Это в корне меняет возможности такого ребенка и влияет на рынок труда.
Сегодня работодатель не должен удивляться, когда к нему приходит абсолютно незрячий кандидат на позицию юриста. Допустим, к вам в редакцию придет такой сотрудник. Наверное, это все равно вызовет удивление, потому что еще сколько-то лет назад это было в принципе невозможно. Мы еще к этому не привыкли.
— А этих детей где учат? В школах их учат обращаться с этими инструментами?
— Нарушение зрения может быть очень разным — не только абсолютная слепота. Они могут обучаться в разных школах. Есть специальные тифлошколы, есть обычные школы. В обычной школе есть программы, в рамках которых ребенка вроде как должны обучать, например, на информатике, но, по моему опыту, не обучают.
И мы сейчас в рамках проекта Фонда президентских грантов организовали школу для педагогов, которые работают с детьми с нарушением зрения. Объясняем, как современные технологии можно привести в школу, внедрить в обычный урок информатики и обучить. Педагог же не может за всем уследить. И это только пример по незрячим.
Могу еще рассказать про людей с тяжелейшим расстройством. Еще лет десять назад что оставалось делать человеку, у которого практически полный паралич, когда только веки и гортань функционируют, а все остальное тело — нет? Ничего. А сегодня есть приборы — айтрекеры. Это такие специальные очки. Их надевают, и человек движением глаз может управлять компьютером.
У нас была сотрудница Наталья. Она учитель математики. Достаточно поздно, после 50 лет заболела и оказалась в таком состоянии. Но она освоила новую профессию. Стала СММ-менеджером. Управляла социальными сетями нашего проекта и готовила тексты.
Когда я рассказываю своим знакомым, как эти тексты создавались, они удивляются: «Как человек в таком состоянии мог создавать такие тексты?»
— То есть она текст сама набирала глазами?
— Да. Будучи абсолютно парализованным человеком. И зарабатывала на этом деньги.
На самом деле я вам рассказываю неудивительные случаи. Это не очень богатые семьи. Как правило, это обычные люди из регионов, часто из сельской местности.
Поэтому, когда меня спрашивают: «Почему ты занимаешься этой проблемой? Можно ли там что-то сдвинуть?», я говорю: «Конечно, можно. Удивительно, что мы этого еще не сделали».
— А как люди узнают о вашем проекте? Допустим, сидит человек где-то в деревне. Никогда этим не интересовался. Но с ним вдруг что-то случилось. Как ему внезапно об этом узнать?
— Это действительно очень большая проблема — как найти информацию.
Здесь многое зависит, во-первых, от самого человека и от его родственников — их поисковая активность. Будут ли они искать в интернете информацию? Если будут, возможно, они на наш проект выйдут. А, во-вторых, тут должно быть государственное публичное информирование. Все-таки в нашей стране не так много крупных инфраструктурных проектов в разных социальных областях, чтобы о них не говорить, где есть верифицированная информация.
И было бы замечательно, если бы существующие ресурсы информационной поддержки социальной деятельности рассказывали о таких проектах.
Люди с инвалидностью
— Мы с вами употребляем слово «инвалид». Считается, что многих возмутит такое свободное использование этого слова, поэтому предпочтительнее говорить «люди с ограниченными возможностями». Как думаете, нормально ли произносить слово «инвалид»?
— Здесь нет единого мнения и среди моих коллег. «Эверленд» год назад анонсировал словарь по приемлемому использованию слов в разном контексте. Многие журналисты сегодня этим словариком пользуются. Я один из инициаторов и авторов этого словаря. Здесь надо сказать несколько вещей.
Я иногда говорю слово «инвалид». Это легальный термин. Как юрист в прошлом использую его при подготовке документов. Но в быту я чаще говорю «человек с инвалидностью», потому что мне важно подчеркнуть, что я говорю с человеком.
Я вам приведу пример. Инвалидность — это не только про изменение организма. Иногда это вторичная инвалидизация, когда человек принимает на себя роль инвалида и довольствуется этим. Это приводит к иждивенческому отношению к жизни: «Я инвалид, мне все должны».
К нам кандидаты иногда приходят на трудоустройство и говорят: «У вас есть работа для инвалидов второй группы?» У меня нет работы для инвалидов второй группы. У меня есть работа для дизайнера, для юриста. Ты человек. Либо ты профессионал, либо обучающийся. И только потом с инвалидностью. Это вторичный статус. Иначе нельзя человека вернуть в мир реальной социальной жизни.
— А он туда хочет?
— А вот надо сделать, чтобы он захотел. Это одна из функций нашего проекта. Надо сделать так, чтобы он захотел не быть инвалидом.
— Быть инвалидом ему что-то даёт. Во-первых, пенсия. Во-вторых, меньше ответственности. Он может и не работать. И потом, наверное, каким-то людям комфортно жить с мыслью, что их все должны пожалеть. Может быть, если самим людям с инвалидностью сложно меняться, то общество должно поменять свое отношение к ним?
— Почему люди с инвалидностью так живут? Почему они считают, что могут и должны не работать? Это же трагедия нашей страны. Сегодня человек может жить на пенсию. Но мы живем в очень нестабильном мире. Сегодня человек привык жить исключительно на пособие. А завтра случится так, что он не сможет жить только на пособие, а он не готов по-другому.
Возьмем, к примеру, Германию. В Европе, которую нам часто ставят в пример, очень жесткое отношение к человеку с инвалидностью. Если ты ногу потерял, это дает тебе право не на пособие. Это дает право на реабилитацию. Тебе установили протез и подобрали новую профессию. Нет никакого пособия. Только если государство не смогло в новом состоянии тебя трудоустроить, тебе платят пенсию. При этом выясняют твое реальное материальное положение. Инспектор будет следить, из какого магазина твоя супруга пакеты домой приносит, есть ли у тебя второе жилье, которое ты можешь сдавать. И на основании тщательного анализа примет решение, какое пособие назначить. Там не так много людей получает пособие по инвалидности на самом деле.
— А как они такие ресурсы-то обеспечили, чтобы к каждому человеку с инвалидностью был приставлен инспектор и проверял пакеты, с которыми идет его жена из магазина?
— Потому что до того состояния, когда нужно проверять пакеты из магазина, доходят очень немногие. Подавляющему большинству кандидатов находится работа. Человек стал инвалидом — смотрят его возможности. Там никто не спрашивает, нравится тебе работа или нет. Работал юристом — тебя определяют работать в магазин на кассу. Не хочешь работать? Не работай. Но и пособие тогда не будешь получать, потому что тебе государство обеспечило зарплату.
С крупными компаниями там тоже разговор короткий. Если человек на инвалидном кресле может работать кассиром определенное количество часов, значит, соответствующее число работников в твоем магазине должно быть людьми с инвалидностью. Каждый немец это понимает. Потому что знает, что если он вдруг попал в аварию и оказался в инвалидном кресле, государство его не бросит.
Каждый должен внести свой вклад, чтобы социальная система работала. Например, приходим мы в магазин и видим на кассе сотрудника, у которого ДЦП. Он работает несколько медленнее. Нас это может раздражать. А если вы спросите немца, он вам ответит следующим образом: «Может быть, меня это и будет раздражать, но это мой вклад в решение социальной проблемы. Если мой ребенок вдруг родится с ДЦП, я буду точно знать, что ему будет обеспечено рабочее место».
Это важно. Каждый должен понимать свой вклад в решение социальных проблем. А не надеяться, что это сделают государства, крупный бизнес или волонтеры.
Встроить труд уязвимых групп в экономику
— Дело в том, что инвалиды, которые иждивенчески настроены, считывают это иждивенчество с состояния общества. Мы не готовы подождать. Мы считаем пенсию способом откупиться от инвалида. «На тебе денег, чтобы ты там не нищенствовал, и нас вина не грызла из-за тебя. И сиди где-то там…»
— Это же недавно возникло.
После Великой Отечественной войны в нашей стране было инвалидов гораздо больше, чем сейчас. И государство реализовало масштабные проекты по вовлечению людей с инвалидностью (потеря конечности, зрения или слуха) в реальный сектор экономики.
Строились целые поселения с учетом особенностей той или иной инвалидности. Насколько я знаю, Русиново в Калужской области полностью было адаптировано для работников предприятия с потерей зрения. Создавались целые кварталы в городах. И это работало. Все знали, что нужно восстанавливать страну вне зависимости от того, инвалид ты или нет.
В 90-е, когда наступили не самые лучшие времена для экономики, поддерживать эту инфраструктуру мы уже не смогли. Вариант у нашего правительства был только один — как вы говорите, откупаться. Точнее, не откупиться пенсией, а просто не допустить, чтобы люди с голоду умирали.
Но сегодня ситуация стабилизировалась. Мы можем в целом говорить, что национальная экономика России интенсивно развивается. Она уже представляет собой некоторую систему. Сложились крупные корпорации, государственные в том числе. Есть региональные кластеры экономические. Понятно, что это будет меняться. Но уже сейчас мы можем понимать, куда экономически целесообразно встраивать труд уязвимых групп населения.
Не только инвалидов. У нас огромное количество детей с ОВЗ. По грубым подсчетам, у нас таких детей миллион.
Как правило, мама должна с таким ребенком сидеть, даже если он учится в школе. Мама работать не может. То есть из-за того, что родился ребенок с особенностями, один родитель на 18 лет выключается из экономики. Огромный срок. Это уязвимая категория? Конечно. И мы должны придумать, как и родителей, которые заботятся о ребенке с инвалидностью и с ОВЗ, тоже включить в экономику. Придумать формы этой работы. Может быть, даже совместной, чтобы он и ребенка своего включал. И такие формы стихийно появляются.
— Сейчас у нас недостатка в рабочих руках нет, потому что к нам приезжают мигранты. А в редакциях говорят, что у нас 80% работы будет выполнять искусственный интеллект. И сейчас для гуманизации отношения к инвалидам, простите за такие формулировки, не самые подходящие времена, потому что здоровые люди рискуют потерять работу.
— У любого технологического прорыва всегда есть положительная и обратная сторона. Все зависит от того, насколько мы как общество будем способны заставить себя сконцентрироваться на этих негативных последствиях.
Мы понимаем, что уже сейчас люди с инвалидностью могут терять работу. Почему? В последние 50 лет мы трудоустраивали инвалидов, как правило, на обычные рутинные работы. Сегодня в условиях цифровизации они действительно сокращаются, потому что можно сократить издержки за счет внедрения алгоритмов искусственного интеллекта. Зачем содержать армию работников, которые это делают медленнее и дороже? Но здесь очень большой вопрос. На что мы, общество, готовы? От чего мы готовы отказаться, чтобы эту проблему решать?
Ответственное отношение
— От чего мы можем отказаться? Как вы оцениваете отношение российского общества к людям с инвалидностью?
— Честно? Безответственное.
Что значит безответственное? Это удивительные, казалось бы, слова, даже провокативные. Многие сочувствуют людям с инвалидностью, делают даже пожертвования в фонды. На самом деле ответственное отношение — это когда ты задаешься вопросом: «Что ты сделал, чтобы ты сам, если окажешься в инвалидном кресле, был полезен нашему обществу?»
Возьмем ковид. Сколько людей внезапно оказались в ином принципиально статусе здоровья, особенно молодых? Раз — и диабет у человека появился или сердечная какая-то патология. Все, он больше не может бегать по горам и заниматься тем, чем раньше. И тут люди начинают задумываться.
Это наша вечная проблема — когда приспичит, тогда начинаем думать.
Поэтому сейчас, как мне кажется, ключевой задачей не только крупных некоммерческих организаций, но и государственных структур является работа с населением в части того, чтобы оно начинало задумываться. Мы не просто должны откупаться от уязвимых групп населения. Задумывайся каждый день над тем, а что будет, если у тебя с ребенком что-то случится. Что ты сделал, чтобы твоя страна, твой город, твоя деревня изменились таким образом, чтобы мир стал принципиально более устойчивым?
Я много работал с торговыми сетями и общаюсь с обычными директорами магазинов. Как правило, это женщины лет 40, у которых есть дети. Брал интервью у тех, кто согласился взять в штат работников с инвалидностью. Спрашиваю: «Зачем вы на это согласились? Вам за это компания премию даст?» Отвечают: «Нет. У нас в подъезде подрастает ребеночек с инвалидностью — сын моей подруги. Я беспокоюсь, а что с ним будет, когда она постареет. Хочу, чтобы в магазине у него была работа, и магазин был той частью, которая будет контролировать ребенка, делать его устойчивым».
— То есть на такое правильное отношение людей чаще всего подвигает наличие детей у себя и способность поставить этих детей на место будущих инвалидов?
— Как правило, да. Мы становимся серьёзнее, когда у нас появляются дети.
Когда я говорю, что общество относится безответственно, имею в виду не просто отдельных граждан, но и структуры, которые дают грант, но не задумываются о социальных эффектах, которые они дали.
Кто в нашей стране только не занимается обучением инвалидов? А трудоустройством это часто заканчивается? Много ли компаний в бизнесе, которые занимаются проектами, связанными с инклюзией? Вроде как все крупные компании этим занимаются. Но много ли реальных случаев, когда компания провела исследование и придумала технологию, как в существующий бизнес-процесс встроить экономически целесообразно работников с такими ограничениями?
Как правило, это только хорошая пиар-история. «Вот у нас работает в штате сотрудница на инвалидном кресле, она всем нравится, никому не мешает». Но это не результат.
— Вы хотите сказать, что встраивание в бизнес должно быть не вопросом экономической необходимости, а частью социальной политики, потому что таких людей у нас много?
— И становится еще больше. Посмотрите на статистику о инвалидизации детского населения. Посмотрите доклады ВОЗ. «Дети становятся больнее, нездоровее. Взрослое население стареет и тоже не становится здоровее».
То есть компании, рассчитывающие исключительно на молодых и здоровых, через какое-то время будут испытывать серьезные проблемы, потому что не научились работать с категорией работников, которая в ближайшем будущем будет составлять основную массу.
Я сейчас не про тех, у кого справка об инвалидности, а о тех, у кого есть существенные проблемы со здоровьем, которые влияют на участие работников в создании добавленной стоимости. Компании должны над этим задумываться. И не только компании.
Повторюсь, нам нужно сделать так, чтобы люди с инвалидностью реально работали, а не просто числились.
Жесткое регулирование и правильное воспитание
— А что должно произойти, чтобы общество начало иначе относиться? Например, у нас недавно был в гостях парень, который потерял на СВО руку и ногу. И он рассказывал как об обычном деле, что, когда к нему приезжает такси, водитель видит у него кресло и костыли и, ничего не говоря, просто уезжает.
— Про случай с такси я слышал.
Таксист — это определенная группа населения нашей страны. Он может быть, например, мигрантом, и рассматривать заработок в такси сугубо прагматично, не решая какие-то социальные задачи.
У меня здесь есть два рецепта. Мне кажется, они хорошо работают именно в нашей стране.
Первое. Норму нужно вводить сверху. Сегодня мы с вами начали говорить про сайты. Не сделала компания доступным определенный сервис в интернете. Что может сделать человек с инвалидностью? Напишет в прокуратуру. Прокуратура примет некоторые шаги и компанию оштрафует на копейки. И репутационного вреда компании тоже не будет никакого. А надо делать так, чтобы штрафы были существенные. Вот тогда начнут работать.
Должно быть внешнее воздействие. А, государство, наверное, этого боится. Я это понимаю. У нас бизнесу всего 35 лет. Не хочется его поломать. Но я считаю, что более жесткое регулирование в вопросах доступности и трудоустройства нам не помешает.
Второй момент. Когда я учился в школе, я жил в военном гарнизоне. Рядом с ним было кладбище. На этом кладбище было две братские могилы: 1918 года и 1943 года. Мы каждый год приходили и убирали эти могилы. Школьники наводили порядок на кладбище. Никого это не смущало. Если ты заболел и не пошел, это могло вызвать вопрос, а почему ты не пошел? Но не со стороны администрации школы, а со стороны одноклассников. Это было нормально.
Когда я потом общался со своими одноклассниками, которые остались жить в этом гарнизоне, этого уже ничего не было. Есть службы специальные, которые за всем этим ухаживают, и считается, что детей не нужно в это вовлекать: кладбище и так далее…
Так вот, если мы хотим поменять общество, мы должны начинать с детства. Детство — это то пространство, в котором формируется будущее. Если мы хотим, чтобы наши дети, когда повзрослеют, умели создавать социальные решения, которые будут результативными, а главное — этически приемлемыми, мы должны уже сейчас наших детей вовлекать на волонтерских началах в решение социальных проблем.
Я работать начал в 14 лет, хотя прямой потребности не было. Семья была с достатком. Коров пас на ферме. Первая моя зарплата была 527 тысяч рублей (до деноминации). Это был самый ценный трудовой опыт в моей жизни. Он меня научил очень многому.
— Если семья с достатком, почему вы пошли коров пасти?
— Были одноклассники, которые начинали задумываться об этом, пробовали. И в один момент мне нужно было купить дорогую книгу. Я много читал в детстве. Хотел купить учебник латинского языка в девятом классе.
— Вы знаете латынь?
— Да. В школе хотел его выучить. Увидел в книжном магазине этот учебник. Захотелось его купить. А до дня рождения был ещё целый месяц. Обычно деньги дарили на дни рождения бабушки и дедушки. И так как учебник один был, я боялся, что его кто-то приобретёт. Я попросил денег. Мама мне сказала, что это нерациональные расходы. И я вспомнил, что кто-то из моих одноклассников ищет работу. И мне пришла идея искать работу.
Пошел с приятелем устраиваться на ферму, которая была рядом с гарнизоном.
Это была очень хорошая практика. Я благодарен своим родителям, что они меня поддержали. Хотя они испытали не самые приятные эмоции, когда их ребенок в пять часов дня возвращался с кнутом, в плащ-накидке, в силосе и в навозе…
И если у людей возникали вопросы, почему ваш сын работает — родители могли на это ответить, что он получает важный опыт.
Да, в моей жизни был опыт волонтерства. Мы ухаживали за кладбищами. Но если были бы еще возможные варианты, я бы, конечно, участвовал. Это меня сформировало.
— Когда вы говорили об уборке могил, я вспомнила похожий случай. Учительница отвела детей на кладбище на могилу педагога, в честь которого была названа школа, где они учились. После этого был страшнейший скандал. Родители возмутились: «Как это так? Почему они получают плохие впечатления на кладбище…»
А я в школе тоже мыла окна и полы. Для меня это абсолютно нормально. Дети должны трудиться. Это коллективный труд, он сплачивает и дисциплинирует.
— Абсолютно согласен. Я не зря привел два примера из своей жизни.
Когда я ухаживал за братской могилой, эта деятельность сформировала во мне чувство должного. В обществе оно сейчас потеряно. Глупых у нас практически нет, все же умные. А тех, кто считает себя обществу обязанным, еще меньше. Это проблема. Сформировать у ребенка чувство, что ты сначала должен отдать, и только потом ты имеешь право требовать — это мы потеряли.
И да, мы должны дать возможность подростку попробовать заработать деньги. Это очень важно. Нельзя всю работу с подростком сводить только к волонтерской работе, которая позволяет нам чувство должного сформировать. Знаете, я эти 527 тысяч до сих пор помню. Я понял, чего деньги стоят.
Я еще хотел сказать, что волонтерская работа должна заключаться в соучастии, а не в том, чтобы пойти и самому что-то сделать.
Если ты хочешь воспитать своего ребенка в этом духе, соберись сам, возьми ребенка и пойди волонтером. Помоги некоммерческой организации что-то сделать вместе с ребенком, чтобы он не увидел там денег, а увидел личный вклад. И объясни ребенку, почему ты это делаешь и как это связано с твоим видением будущего страны.
Отличник-консьерж
— Вы отучились на юриста. А каким образом вы стали связаны с темой инвалидов?
— У меня несколько образований. Просто юридическое первое, и я работал долгое время юристом.
Знаете, я вообще не хотел работать юристом. Начиная с первого курса меня интересовали глобальные проблемы будущего — тяжелый социальный конфликт. Например, моя курсовая работа на первом курсе была сформулирована следующим образом: «Будет ли государство в будущем?» А на пятом курсе я написал эссе «Может ли право препятствовать повторению холокоста?» и победил в конкурсе ЮНЕСКО.
То есть меня интересовала примерно вот такая сложная проблематика. Но практически я смог ей заниматься только в 2016 году. Тогда я работал в университете. Каждый год проводил дни открытых дверей. К нам приходили родители, и были среди абитуриентов дети с инвалидностью. Я очень яркие речи произносил: «Поступайте к нам, у ребенка будет будущее». А потом как-то увидел своего выпускника-отличника, который охранником работает. Даже не охранником, а просто консьержем. Почему? Потому что инвалидность.
После этого я задумался: «Что я делаю? Я же обещаю будущее, которое не могу обеспечить». И, видимо, возраст такой настал, когда приходит понимание, что жизнь течет очень быстро. Хотелось бы ее не проскакивать, не делать вид, что живешь, а действительно жить и создавать.
С коллегой Еленой Мартыновой у нас тогда был бизнес свой небольшой. Мы пили кофе и просто рассуждали на тему: «Ты хочешь бизнесом заниматься дальше? Вроде бы нормально идет. Нет, не хочется? А вот есть такая тема. Давай попробуем».
Как предприниматели подошли к этой проблематике и стали по чуть-чуть входить в это поле.
Надо признать, я не сразу стал полностью профессионально отдаваться этой деятельности. Продолжал практиковать как юрист. Нужно же было деньги зарабатывать на все это тоже. Работать в университете. И только через несколько лет я остался исключительно в этой деятельности.
Наверное, в тот момент, когда я понял, что я занимаюсь только социальной проблематикой и наукой еще параллельно, я стал счастлив.
— Вы сказали, что обещали будущее, которое неисполнимо. Но для людей, которые были здоровы, оно исполнимо. Почему вы не сказали себе: «Ну здоровым-то я помог. А тут, что я могу сделать? Не я же так распорядился».
— Я предприниматель по натуре. Я авантюрист, наверное, в хорошем смысле слова. Почему я сказал, что счастлив? Не только потому, что польза обществу ощутима и из-за сложности задач. Меня всегда родители поощряли искать интересные задачи, получать от их решения удовольствие и не оглядываться на то, что это не принято и так не положено.
Вот латинский язык. Приходит к вам ребенок и говорит: «Мама, я хочу латынь, потому что где-то услышал и мне понравилось это слово». Мама сказала:
— Ты точно сможешь выучить латинский язык?
— Я его учил, он сложный, он сложнее английского. Но мне слово нравится, я его выучу.
— Ну попробуй.
А «нормальный» родитель бы сказал: «Слушай, у тебя по английскому четверка. А латинский — мертвый язык. На нем уже не говорят. Ты сначала пятерку получи годовую по английскому. После этого будешь думать об испанском, и только потом, может быть, о латинском».
Или, например, когда я был подростком, я с друзьями построил плот и хотел спуститься до Оки и проплыть до Волги. Благо, что нас поймали…
— «Тома Сойера» начитались?
— И не только «Тома Сойера». В каком-то смысле наша компашка была и остается романтиками. И вся наша группа из трех человек в жизни состоялась как люди предприимчивые, которые пытаются что-то менять и не задумываются о том, что «это кто-то не делал, это сложно, это не мое, а почему я как все».
— Я-то думала, что вы просто занимаетесь инвалидами, а вы хотите образ будущего поменять. Получится ли у нас сформировать такой образ будущего, когда мы не будем путать жалость с гуманностью? Построить какое-то счастливое общество, в котором дети научатся помогать слабым и будут понимать, как правильно это сделать, а не просто дать копеечку?
— Если я этим занимаюсь, я уверен, что это получится. Моя задача — дать возможность как минимум нашим детям решить эту проблему в их будущем, обеспечить их такими инструментами.
Если я доживу и увижу, конечно, я буду рад. Но нужно быть реалистами и понимать, что может так случиться, что решение будет растянуто на несколько поколений. И тогда что делать? Отказываться от решения? Нет. Нужно помочь тем, кто придёт на твоё место.
Еще больше новостей в канале «Регнум» в мессенджере МАХ.