Осень 1941 года. Немецкие войска рвутся к Москве. Оборона на одном из участков Западного фронта трещит по швам. Взвод лейтенанта Кожевникова, отрезанный от своих после неудачной контратаки, отступает через глухие смоленские леса. Их тридцать человек — уставших, голодных, измотанных боями.
— Командир, у меня патроны на исходе, — старший сержант Захаров, правая рука Кожевникова, мрачно осматривал диск ППШ. — Ещё одна стычка — и будем отбиваться штыками.
— До своих километров двадцать, не меньше, — лейтенант, молодой, но уже поседевший за месяцы войны, сверялся с картой. — Ночью не пройдём, заблудимся. Встанем на ночлег, на рассвете двинемся.
Они нашли подходящее место — небольшая поляна с ручьём, окружённая старым, почти нетронутым лесом. Воздух был холодным и густым, пахло хвоей и прелыми листьями. Поставили часовых, развели скудный костёр. Тишина, нарушаемая лишь треском сучьев и ворочающимися бойцами, давила на психику. После грохота боя она казалась неестественной.
Первым тревогу подал часовой Орлов, деревенский парень из Сибири.
— Товарищ лейтенант, волки... — он указал вглубь леса. — Глаза горят.
Кожевников присмотрелся. Среди деревьев, в двадцати метрах от опушки, замерли несколько пар холодных, зелёных точек. Много.
— Странно... волки на людей редко ходят. И сворой такой большой... — пробормотал он.
— Может, с голодухи? — предположил Захаров. — Зверьё тоже войну чувствует.
Ночь прошла в напряжении. Волки не нападали, но и не уходили. Их молчаливое присутствие ощущалось физически. А под утро пропал первый боец. Красноармеец Сидоров ушёл «за кустики» и не вернулся. Нашли клочок его гимнастёрки, зацепившийся за колючий куст. И много волчьих следов. Огромных.
— Медведи? — неуверенно сказал кто-то.
— Нет, это волки, — мрачно подтвердил Орлов. — Только... очень большие.
Они снялись с ночлега и двинулись дальше, стараясь идти быстрее. Чувство, что за ними следят, не покидало. Лес словно притих, затаившись. И тогда они наткнулись на немцев.
Не на роту или взвод. Это была группа из пяти человек — оборванных, грязных, с безумными глазами. Они сидели вокруг погасшего костра и... ели что-то тёмное и мясное. Увидев наших, они не схватились за оружие. Они просто подняли головы. И зарычали. Низко, по-звериному. Их рты были неестественно широкими, зубы — слишком длинными и острыми.
— Was ist das? — прошептал Кожевников.
Немцы поднялись. Их движения были резкими, порывистыми, звериными. Один из них, офицер, с разодранными в клочья рукавами мундира, сделал шаг вперёд. Его пальцы сжались, ногти поскребли по прикладу карабина.
— Wir... sind... nicht... mehr... Menschen... — прохрипел он на ломаном русском. — Мы... больше не люди.
И тогда они начали меняться. Кожа на их лицах и руках лопалась, обнажая тёмную, быстро растущую шерсть. Кости хрустели, вытягиваясь. Через несколько секунд перед ошеломлёнными бойцами стояли не люди, а огромные, двуногие волкоподобные твари с горящими глазами и клыками, обнажёнными в зверином оскале.
— ОБОРОТНИ! — закричал Орлов, первым опомнившись, и всадил в ближайшего монстру всю очередь из ППШ.
Тварь отшатнулась, чёрная кровь брызнула из ран, но она не упала. С рыком, от которого кровь стыла в жилах, она бросилась на него.
Началась дикая, хаотичная схватка. Автоматные очереди смешались с рыком и криками ужаса. Пули не всегда убивали чудовищ с первого раза. Они рвали когтями и зубами, их сила была нечеловеческой. Захаров, защищая раненого бойца, сразил одного из оборотней, но тот перед смертью успел прокусить ему плечо.
Когда последний монстр рухнул на землю, взвод Кожевникова насчитывал восемнадцать человек. Лес снова затих.
— Ранен? — Кожевников подскочил к Захарову.
— Пустяки, командир, царапина, — старший сержант бледнел, но старался не показывать вид. Его рана странно пульсировала и очень быстро затягивалась.
Орлов, осматривая трупы, нашёл на одном из «немцев» солдатский медальон.
— Так это же... наши. Пропавшие без вести из 185-й стрелковой. Они... они тоже стали такими.
Ужасная догадка оформилась у Кожевникова. Эти твари не разбирают, свои или чужие. Они заражают. Укус Захарова...
Они шли до вечера, не останавливаясь. Захаров отставал. Он тяжело дышал, потел, жаловался на жар.
— Командир, оставьте меня... Я только вас задержу.
— Молчать, сержант! — оборвал его Кожевников, но в душе холодный ужас нарастал.
Когда они снова встали на привал, Захаров уже был не тот. Его глаза блестели в темноте, как у кошки. Он сидел, сгорбившись, и тихо рычал, отводя взгляд от костра.
— Уйдите... — просипел он. — Пока не поздно...
Ночью раздался душераздирающий крик. Когда бойцы схватились за оружие, они увидели, как огромный серый волк разрывает глотку часовому. А рядом, на том месте, где сидел Захаров, лежала его порванная форма.
Взводу пришлось отстреливаться от своего же старшего сержанта. Пуля Кожевникова, выпущенная ему прямо в сердце, остановила чудовище.
На рассвете до своих добралось всего семеро. Измождённые, с пустыми глазами. Их рассказ о волках-оборотнях приняли за боевой психоз. Всех отправили в госпиталь.
Лейтенант Кожевников долго смотрел в окно палаты на тёмный лес на горизонте. Он понял главное. Война — это не только сражения армий. Это битва за саму человеческую суть. И иногда враг носит не немецкую форму, а прячется под собственной кожей, дожидаясь своего часа. И этот враг страшнее любого фашиста.