Я стояла на берегу Катуни и думала, что сейчас меня вырвет. Не от укачавшей по серпантинам машины, не от высоты. От этой пронзительной, неземной красоты. Она давила. Слишком синие горы, слишком белые облака, слишком зеленая трава. Как будто кто-то выкрутил насыщенность мира на максимум. А я, серая московская мышка, приехала сюда со своим душевным бардаком и думала, что горы меня примут. Они не приняли. Они меня игнорировали.
Мое путешествие по Алтаю началось с тоски. Я сняла комнату в деревенском доме у пожилой женщины, Марии Ивановны. Она говорила мало, смотрела куда-то сквозь меня. Утром ставила на стол чай с травами и густую, желтую сметану. «У нас тут питаться надо основательно, — говорила она. — Воздух не московский, силы нужны». А я отодвигала тарелку, доставая свой пакетик зеленого чая и рисовые хлебцы. Вела подсчет калорий, как будто от этого зависела судьба Вселенной.
Я приехала на Алтай с чемоданом обид и походным рюкзаком неврозов, и поначалу горы отказывались принимать такую легкомысленную поклажу.
Однажды вечером, глядя на то, как я в сотый раз разглядываю меню местного кафе в поисках «чего-нибудь легенького», Мария Ивановна фыркнула:
—Ты, дочка, не еду ищешь, а повод помучиться. Поехали ко мне. Покажу, что по-настоящему есть значит.
И мы поехали. Не на туристическую ферму, а к ее дальней родственнице, в маленький домик на отшибе, у подножия поросшей кедрами горы. Там жила Аня, женщина моего возраста, с обветренным лицом и спокойными, как озеро, глазами. И трое детей, которые носились по двору с собакой.
Тот самый вечер
Аня не спрашивала, голодна ли я. Она просто поставила на массивный деревянный стол чугунный казан. От него шел пар и дразнящий, незнакомый аромат — дымный, мясной, с какой-то травяной ноткой.
—Это каныш, — просто сказала Аня. — Наш, алтайский. Пробовать будешь?
Я кивнула, все еще пребывая в роли гостьи из столицы, которая «все попробует». Я ожидала шашлыка или гуляша. То, что я увидела в своей тарелке, повергло меня в легкий шок. Крупные куски баранины, плавающие в густом, молочно-белом бульоне. Сквозь пар проступали кусочки чего-то темного, похожего на тесто.
Я подняла ложку и замерла. Запах был сильным, первобытным. Не таким, к которому я привыкла в ресторанах с их выверенными соусами.
—А это что? — осторожно ткнула я в темный кусок.
—Это кровь, — невозмутимо ответила Аня. — Баранюю кровь с мукой и луком замесили, в кишки потроха бараньи, потом все это вместе с мясом в котле и протомили.
У меня перехватило дыхание. Кровь. Кишки. Я, которая последние десять лет покупала куриную грудку в вакуумной упаковке, чтобы не видеть следов жизни. Я чувствовала, как бледнею. Вегетарианцем я не была, но между стерильным филе и вот этим — настоящим, кровавым, пахнущим жизнью и смертью блюдом — лежала пропасть.
В тот момент я поняла, что алтайская кухня — это не про удовольствие, это про выживание, про максимальную близость к земле, которая тебя кормит.
— Не бойся, — сказала Аня, и в ее голосе не было насмешки, а было понимание. — Это наша жизнь. Барана режем — ничего не выбрасываем. Все в дело. Кровь, потроха, мясо. Все идет, чтобы семью накормить, силы дать. Это честь для барана — отдать всю себя без остатка.
Я закрыла глаза и отправила в рот ложку бульона. А потом кусок мяса. А потом, собрав всю свою храбрость, откусила кусочек той самой кровяной колбасы — каныша.
И тут со мной случилось что-то странное. Это не было «вкусно» в моем привычном понимании. Это было… правильно. Густой, наваристый бульон пах дымом и полынью. Мясо таяло во рту. А колбаса, эта самая кровь с мукой, оказалась плотной, ароматной, самой сытной вещью, которую я когда-либо ела. Это был вкус абсолютной цельности. Вкус цикла: жизнь -> смерть -> пища -> жизнь.
Урок в чугунном котле
Я ела и смотрела на детей Ани, которые уплетали каныш за обе щеки, на ее мужа, молча и с аппетитом уминавшего гигантскую порцию. Я смотрела на их руки — сильные, с потрескавшейся кожей, на их лица, не знавшие ботокса, но знавшие улыбку, идущую из глубины души.
И мой московский невроз, моя вечная диета, мои подсчеты калорий и поиски эко-продуктов в красивых упаковках — все это показалось таким нелепым, таким искусственным карго-культом. Я столько лет играла в здоровое питание, а они тут просто жили. Ели то, что дает им земля и их труд. Без рефлексии, без чувства вины.
За этим столом, пахнущим дымом и бараниной, с меня как будто слоями посыпалась шелуха моей городской изощренности.
Я рассказала им про свою жизнь, про работу, которая съедала все время, про отношения, которые рассыпались в пыль. Аня слушала, не перебивая.
—У нас тут проще, — сказала она, когда я закончила. — Надо корову подоить, дрова наколоть, детям уроки проверить. Некогда голову забивать ерундой. А каныш — он как наша жизнь. Смесь всего. И крови, и молока, и тяжелого труда, и простой радости, что все вместе за одним столом. Его по-другому и не сваришь.
Что я привезла обратно
Я не похудела на Алтае. Наоборот, я поправилась на несколько килограммов на этой самой сметане, на бараньей грудинке, на чеддерке из местного сыра и, конечно, на каныше. Но я впервые за долгие годы почувствовала себя сытной. Не просто наевшейся, а именно сытной. Наполненной. Здоровой.
Я уезжала с Алтая другой. Я не нашла там просветления в медитациях. Я нашла его в чугунном котле, в дымной юрте, в руках женщины, которая показала мне, что значит принимать жизнь целиком. Со всей ее кровью, потом, молоком и солью.
Я больше не считаю калории. Я научилась варить свой собственный, московский вариант каныша. Он, конечно, не тот. Но когда я его готовлю, я снова чувствую этот запах — дыма, горных трав и настоящей, неприукрашенной жизни.
А вам знакомо это чувство? Когда простое, почти первобытное блюдо переворачивает что-то внутри и заставляет по-новому взглянуть на свою жизнь? Или может, вы тоже сталкивались с чем-то подобным в своих путешествиях? Поделитесь, очень интересно услышать ваши истории.