Плющиха — место странное. Её строили так, будто город спешил: дома стоят плотно, окна смотрят друг на друга, и даже воздух здесь кажется многоквартирным. На лавочках под окнами вечно кто-то обсуждает цены на картошку, пенсии и «новых жильцов». Запах в подъездах — вечная смесь краски, мокрого цемента и варёной капусты.
Ольга Ивановна шла домой после работы. Маленькая, аккуратная женщина, седые волосы убраны в пучок, на лице след от очков, сумка из супермаркета тяжёлая — молоко, хлеб, пара яблок. Библиотекарь со стажем, привыкшая к тишине, буквам и порядку. В своём доме она знала всех: кто когда родил, кто с кем не здоровается, кто платит за капремонт, а кто — нет.
Был первый день сентября. Дети только вернулись из школы, мамы щёлкали телефонами у подъездов, пахло канцелярией и пылью. Казалось, обычный вечер. Но в таких вечерах беда всегда начинается тихо.
Когда Ольга вошла в подъезд, из глубины донёсся стук. Сначала глухой, потом металлический. Вроде бы не страшно — у нас всегда кто-то что-то чинит, сверлит, подкручивает. Но этот звук был не рабочий, а озлобленный, рваный, как если бы кто-то бил не по железу, а по нервам.
Она подошла ближе. У двери, новой, металлической, с кодовым замком и домофоном, стоял подросток. Лет четырнадцати, в спортивной куртке, с капюшоном на голове. В одной руке — ключ, в другой — молоток. И бил он не случайно: прицелился, отступил, ударил, снова ударил — будто мстит.
— Мальчик, — сказала она спокойно, но твёрдо. — Ты зачем это делаешь?
Он поднял голову, глаза — тёмные, злые, чужие. Сказал что-то на своём языке и отвернулся.
— Это же общая дверь, — продолжила Ольга. — Все жильцы за неё платили.
Он снова что-то бросил, громче, уже с вызовом, и побежал наверх. Ступени дрожали под ногами.
Ольга стояла и смотрела на вмятину у замка. На белой краске осталась серая полоса от удара. Она подумала, что завтра опять придётся писать в чат дома: «Кто повредил дверь?» А потом, наверное, на собрании поднимут вопрос, а потом всё забудут.
Но в тот вечер забыть не получилось.
---
Минуту спустя сверху послышались шаги. Тяжёлые, быстрые, как у человека, который уже злится, но ещё не решил — ругаться или бить. Потом женские шаги, топот босых ног по лестнице. И детский плач.
На площадке появился мужчина. Широкие плечи, куртка в краске, руки в мозолях. За ним — женщина в длинной юбке и платке, с ребёнком на руках. Следом — третий, молодой, с телефоном. Снимал всё, будто ему платят за доказательства.
— Ты чего сказала моему сыну? — спросил мужчина. Голос хриплый, но в нём металл, опасный.
— Я ничего плохого, — ответила Ольга. — Просто он дверь портит. Мы ж все живём тут.
— А ты кто такая, чтобы учить? — шагнул он ближе. — Ты хозяйка, что ли?
— Нет, я просто соседка.
— Вот и будь соседкой! — крикнул он.
Женщина с ребёнком встряла:
— Мы работаем, не воруем. Вы нас ненавидите просто так.
— Никто вас не ненавидит, — сказала Ольга. — Просто дверь общая.
— Мы за неё тоже платим! — перебила та. — Только вы привыкли считать, что всё ваше.
И вдруг молодой с телефоном крикнул, будто финал хотел поставить:
— Вам тут всем плохо будет!
Фраза ударила как кулак. В подъезде стало тихо. Слышно было только, как ребёнок всхлипывает у женщины на руках.
Мужчина подошёл ближе, почти вплотную. Глаза у него метались — то страх, то злость, то непонимание. Он толкнул Ольгу в плечо. Не сильно, но с такой внутренней злобой, что она едва устояла.
Сумка упала, из неё выкатился батон и покатился вниз по ступенькам. Молоко пролилось, потекло по полу.
— Что вы делаете? — прошептала она. — Я ведь не враг.
— Замолчи, — сказал он. — Уедем — и без нас вы все пропадёте.
Потом будто опомнился, отступил. Женщина тянула его за рукав:
— Пошли, не надо.
Они ушли, громко хлопнув дверью своей квартиры.
Ольга подняла сумку, мокрую от молока, и присела на ступеньки. Плечо болело. На сердце было хуже.
---
Через двадцать минут приехала полиция. Старенькая «Лада», мигающая лампочка, два сержанта — уставшие, как будто это не их смена, а чужое дежурство.
— Что у вас, гражданочка?
— Напали. Толкнули. Угрожали, — сказала она.
— Кто?
— Соседи. Новые. Нелегалы.
Полицейский вздохнул. Второй достал блокнот.
— Опять они? — спросил первый. — Это не та квартира, где прошлый раз?
— Та самая, — ответил второй.
Ольга показала видео с камеры. Соседи из четвёртого этажа уже собрались у подъезда — две женщины в халатах, мужик с собакой. Все наперебой рассказывали: «Толкнул, кричал», «Грозился», «Мы всё видели».
Полицейские переглянулись, записали. Потом пошли к ним.
В квартире пахло едой — чем-то пряным, сладким, тёплым. Мужчина сидел за столом, не поднимая головы. Женщина шептала что-то ребёнку. Тот самый подросток сидел в углу, смотрел в пол, крутил телефон.
— Что случилось? — спросил полицейский.
— Она первая, — сказал мужчина. — Сказала, что мой сын чужой.
— Так было? — повернулись к Ольге.
— Я сказала, что дверь общая, — тихо ответила она. — Это ведь не обида.
— Я защищал ребёнка, — продолжал он. — Я мужчина, я обязан.
— А толчок зачем?
— Не толкал. Просто рукой.
Составили протокол: «мелкое хулиганство». Штраф две тысячи. Подростку — предупреждение за вандализм.
---
Дверь осмотрели — замок погнут, краска ободрана. Ремонт — десять тысяч, скинутся жильцы. Опять.
Ольга поехала в травмпункт. Синяк на плече, ушиб. Врач спросил:
— Писать справку для полиции?
— Не надо, — ответила она. — Всё равно ничего не изменится.
Дома её встретили соседи. Принесли пироги, чай. Она улыбалась, но глаза были пустые.
— Надо писать в администрацию, — говорили.
— Надо выгнать их, — предлагали.
— Надо жить спокойно, — сказала она.
---
На следующий день мальчишка снова сидел у подъезда. Камешки кидал в стену, глядел мимо.
— Зачем ты тогда дверь бил? — спросила Ольга.
Он пожал плечами.
— Просто.
— Просто не бывает, — сказала она. — Ты ведь не злой.
— Все злые, — ответил он. — Только притворяются.
Она молчала. Не знала, что сказать. Потом ушла, чувствуя, как за спиной звучат его слова — будто приговор.
---
Ночью камера подъезда продолжала снимать. Молча, без осуждения. Снимает и сейчас, фиксируя, как люди ходят мимо друг друга, не замечая.
И вся эта история — не про замок, не про толчок, даже не про угрозы.
Она про то, как легко из маленького замечания вырастает стена.
И как потом все делают вид, что этой стены нет, хотя стучатся в неё каждый день.
Мальчишка был прав:
ничего не починить.
Ни дверь, ни город, ни нас.
Я не ксенофоб. Я просто устал от того, как в моём доме, в моём городе и, чёрт побери, в моей стране кто угодно может вести себя как угодно — и всё сходит с рук. Я устал от объяснений вроде «он не понял», «он другой культуры», «надо быть терпимее». А почему, интересно, терпеть всегда должны мы? Почему те, кто старается жить по правилам, выглядят в итоге смешными, как старушка с молоком на лестнице?
Меня бесит не сам мальчишка — он, может, и не виноват. Его не учили, что чужое — не тронь, что женщину не толкают, что уважение не измеряется зарплатой и метражом. Меня бесит отец — взрослый мужик, который мог бы сказать: «Извинись». Но вместо этого сказал: «Вам тут всем плохо будет». Сказал, как проклятье. И я поверил. Потому что он не один. Таких теперь тысячи, и каждый уверен, что ему всё дозволено.
А потом мы удивляемся, почему у людей злость копится, почему во дворах начинают шептаться, почему в глазах соседей — раздражение, не страх, а именно раздражение, тихое, растущее, как ржавчина. Потому что в какой-то момент терпение превращается в бессилие, а бессилие — в отвращение. И если уж в собственном подъезде нельзя сказать правду четырнадцатилетнему хулигану, значит, и говорить больше не о чем.