Бабушка Аня знала два состояния: ожидание и разочарование. Ожидание – это когда она, прильнув к окну, всматривалась в даль улицы, задерживая дыхание при виде любой молодой женской фигуры. Разочарование – это когда фигура проходила мимо, а часы на стене отсчитывали еще один бесконечный вечер.
Но по воскресеньям ожидание всегда заканчивалось звонким, требовательным стуком в дверь. И входила Она – Любимая Внучка. Юля. Ее смех, казалось, заполнял всю однокомнатную квартирку, пахнущую лекарствами и пирогами.
– Бабуль, привет! – щеки Юли были румяными от мороза, а глаза блестели не от радости видеть бабушку, а от предвкушения. – Ты испекла мой любимый с вишней?
Аня кивала, суетливо накрывая на стол. Она смотрела, как Юля уплетает пирог, и сердце ее таяло, как этот вишневый джем на теплой корочке. Она готова была часами слушать беглые рассказы о подругах, о работе, о новых трендах. Это были крохи, которыми Юля делилась с ней, и Аня собирала их, как сокровища.
И вот наступала та самая, горькая минута. Юля отодвигала тарелку, делала серьезное лицо и вздыхала.
– Бабуль, у меня опять проблемы. На карту срочно нужно положить, а зарплату задерживают. Ты же не оставишь свою внучку в беде?
Сердце Ани сжималось. Она знала, что будет дальше.
– Доченька, а сколько? – тихо спрашивала она, уже чувствуя, как по спине бежит холодный пот.
– Да всего-то пять тысяч, – звучал легкий, почти небрежный ответ. – Мелочь для тебя, я знаю.
Мелочь. Для Ани эти пять тысяч были не мелочью. Это был поход в поликлинику на такси, а не на автобусе. Это были свежие фрукты, а не подвявшие яблоки по акции. Это был запас лекарств до конца месяца.
Но она молча поднималась с кухонного стула, кряхтя, подходила к старой шкатулке, где лежала ее пенсия, аккуратно разложенная по конвертам: «коммуналка», «лекарства», «еда». Она брала из конверта «лекарства» хрустящую купюру и протягивала внучке.
– На, родная. Только ты будь осторожней.
Юля ловко забирала деньги, суя их в карман джинсов, и снова превращалась в ласковую и веселую девочку. Она целовала бабушку в щеку, пахнущую духами и сигаретным дымом, и обещала: «В следующий раз обязательно в кино сходим!» Дверь захлопывалась, и в квартире снова воцарялась тишина, густая и тяжелая, как холст. Ожидание сменялось разочарованием. Но самым горьким была не потеря денег. А то, что Аня чувствовала себя не бабушкой, а банкоматом. Старым, немодным, но пока еще исправно выдающим купюры.
Однажды в начале месяца Юля пришла не одна, а с подругой. Бабушка Аня, как всегда, хлопотала у плиты.
– Ба, дай тысяч десять, – с порода заявила Юля, даже не поздоровавшись как следует. – Мы с Ленкой в торговый центр, там распродажа сумасшедшая!
Подруга смотрела на Аню с легким презрением, жуя жвачку.
И тут в Ане что-то надломилось. Не гнев, нет. Глубокая, всепоглощающая усталость. Усталость от этого цирка, от этой роли.
Она медленно вытерла руки о фартук, подошла к шкатулке и вынула оттуда не одну купюру, а все, что осталось от пенсии – те самые десять тысяч. Но она не протянула их Юле. Она положила деньги на стол и, глядя внучке прямо в глаза, тихо и четко сказала:
– Забери. Это все, что у меня есть. На еду, на свет, на таблетки от давления. Забери и купи себе новую кофточку. А я… а я как-нибудь.
Она повернулась и пошла к своему креслу у окна. Ее спина, обычно сгорбленная, на этот раз была неестественно прямой.
В квартире повисла оглушительная тишина. Подруга перестала жевать. Юля замерла с протянутой рукой, глядя на лежащие на столе деньги. Они вдруг показались ей не просто бумажками, а кусочками бабушкиной жизни, ее здоровья, ее одиноких вечеров.
– Бабуля… – дрогнувшим голосом произнесла Юля. – Я же…
– Иди, – беззлобно, но твердо сказала Аня, не оборачиваясь. – Иди, пока автобус не ушел.
Она слышала, как за спиной зашуршали куртки, как неуверенно прозвучало «пока» и как щелкнула дверь. Она сидела и смотрела в окно, но на этот раз не в ожидании. Она смотрела внутрь себя и удивлялась тому, что не чувствует боли. Только пустоту.
Прошло полчаса. Может, час. Вдруг снова раздался стук в дверь. Тихий, нерешительный. Аня не пошла открывать. Но дверь медленно открылась. На пороге стояла Юля. Одна. Без подруги. В руках она сжимала тот самый пачку денег.
– Бабуль, – прошептала она. – Я… я все поняла.
Она подошла к столу и положила деньги обратно, рядом с нетронутым пирогом.
– Я все поняла, – повторила она, и по ее лицу потекли слезы. Настоящие, горькие. – Прости меня. Пожалуйста, прости.
Аня медленно обернулась. Она посмотрела на плачущую внучку – не на требовательную молодую женщину, а на своего испуганного, заблудившегося ребенка. Она молча раскрыла объятия. И Юля рухнула в них, рыдая и прижимаясь к старому, потертому фартуку.
Они не пошли в кино в тот день. Они сидели на кухне, пили остывший чай и говорили. Говорили по-настоящему. Впервые за много-много лет. А за окном темнело, и в бабушкиной квартире наступало третье состояние – покой. И в нем уже не было места ни
ожиданию, ни разочарованию. Только тихая, хрупкая надежда.