Самара всегда казалась мне городом ровным, усталым, но по-своему добрым. Город, где даже ветер на набережной будто бы вздыхает: «Ну что ты, всё будет». Здесь люди пьют пиво под гитару, влюбляются, обсуждают футбол, а потом идут по тем же улицам домой — кто под руку, кто один.
И вот однажды я понял, что даже этот мир, где всё кажется понятным, может вдруг распасться на осколки — один крик, одно движение, один пьяный человек.
*Gellert Bar* стоял на углу улицы Фрунзе, между магазином крафтового пива и парикмахерской. Внутри — кирпичные стены, рок-постеры, лёгкий запах пролитого пива и перегара. Место, где можно говорить о чём угодно, не боясь показаться смешным. Я заходил туда пару раз — посидеть, посмотреть, как у других течёт жизнь. Но в тот вечер, как позже рассказывали, атмосфера сменила цвет.
За дальним столиком, где обычно сидят студенты, собрались четыре женщины. Не девочки — взрослые, ухоженные, с усталым смехом тех, кто работает по будням, а по выходным притворяется, что всё в порядке. Праздновали день рождения Кати — сорок минут болтовни, тосты про «будь счастлива» и «пусть этот год будет добрее». Они смеялись искренне. Даже официант улыбался им, видимо, чувствуя в них что-то домашнее, настоящее.
Но в дверях появился *он*.
Высокий, смуглый, с уверенной походкой человека, который всегда говорит громче других. Куртка из кожзама, рубашка расстёгнута на груди. Глаза — наглые, как у тех, кто привык, что им всё позволено. От него пахло дешёвым алкоголем и приторными духами. Он шёл прямо, будто за ним был сюжет, где всё ему принадлежит.
— Девушки, — сказал он, облокотившись на их стол, — давайте я угощу вас чем-нибудь.
Анна, самая спокойная из них, вежливо ответила:
— Спасибо, но мы сами.
Он усмехнулся, не отходя.
— Ну что вы, не обижайте. Я человек щедрый. Мне не жалко.
Катя посмотрела на него и коротко сказала:
— Нет.
Мужчина будто не расслышал. Сел рядом. Начал рассказывать, кто он, что «все женщины меня любят», что «в Москве такие слова уже хватило бы, чтобы согласиться». Слова липли к воздуху, как табачный дым. Они смеялись натянуто, чтобы не доводить до конфликта.
Через несколько минут подошёл бармен. Молодой парень с аккуратной бородой.
— Мужчина, не мешайте, пожалуйста.
— Я просто говорю, — ответил тот, глядя мимо него.
Бармен кивнул и отошёл, но всё повторилось. Ещё раз, потом снова. Мужчина кружил вокруг, как муха вокруг стакана, и каждый раз возвращался — настойчивей, раздражённей. В конце концов, когда девушки снова отказали, он поднял голос:
— Думаете, вы кто? Царицы? Да вы тут никто!
Катя отвела взгляд. Остальные замолчали. Музыка играла та же, но в зале стало как-то тесно, будто воздух перестал входить в грудь.
Бармен снова вмешался, позвал охрану. Двое крепких ребят вывели мужчину на улицу. Он сопротивлялся, кричал, что вернётся. И вернулся. Через десять минут. Снова вошёл — теперь с распахнутой курткой и кровавой царапиной на руке. В руках был бокал, который он швырнул в стену. Стекло осыпалось на пол, ударилось о ногу одной из девушек. Люди в баре отшатнулись. Кто-то достал телефон. Кто-то просто опустил глаза — будто всё это их не касается.
Девушки решили уходить. Быстро рассчитались, схватили сумки, вышли на улицу. Воздух там был прохладный, осенний. Они стояли тесно, словно старались стать одной фигурой, чтобы было не так страшно.
— Такси уже едет, — сказала Анна. — С минуту.
Катя молчала, глядя на дверь бара.
И дверь, словно по заказу, открылась.
Тот самый мужчина снова вышел — не один. С ним был другой, массивный, коротко стриженный, с выражением лица, где читалось «я сейчас всё улажу». Он шёл не спеша, уверенно, словно возвращался домой.
— Девушки, — сказал он, — вы не сердитесь. Друг мой просто перебрал. Он же не со зла.
— Нам просто нужно уехать, — сказала Анна.
— Ну зачем вы так? Сами спровоцировали. Он хотел познакомиться, а вы начали хамить. Зачем?
Он говорил ровно, без угроз, но от его слов веяло чем-то липким, как будто он не оправдывался, а обвинял.
Катя шагнула назад.
— Отойдите, пожалуйста.
Он протянул руку, словно хотел успокоить, но схватил её за запястье. Рывок — и она вскрикнула.
— Помогите, пожалуйста, я умоляю вас! — закричала она, оглянувшись.
Люди вокруг — курильщики у бара, парочка, выходившая из соседнего магазина — сделали вид, что не слышат. Самара вдруг замерла. Город, где всегда кто-то шутит, на этот раз промолчал.
Таксист, седой мужчина с потёртым рюкзаком на сиденье, выскочил из машины.
— Эй! Отпусти девушку!
— Не твоё дело, — рявкнул мужчина.
Но тот не отступил. Встал между ними. Этого хватило — Катя вырвалась, побежала к машине. Остальные — за ней. Двери хлопнули. Такси тронулось, взвизгнув резиной.
— Они нас догонят? — прошептала Анна.
— Не должны, — ответил таксист.
Он смотрел в зеркало, где мелькали два силуэта, стоявших посреди дороги.
В салоне пахло холодом и страхом. Девушки молчали. Катя держала руку, где на коже проступала синяя полоса. Никто не плакал — только дыхание сбивалось, будто после долгого бега.
Они не поехали домой. Таксист отвёз их в ближайший отдел полиции. Небольшое здание, облупленная вывеска, тусклая лампа над дверью. Внутри пахло бумагой и мятой формой. Дежурный майор сидел за столом, пил чай из кружки с надписью «Лучший папа».
— Что у вас? — спросил он усталым голосом.
Анна показала видео.
— Вот. Он нас хватал. Угрожал.
Майор посмотрел, пожал плечами.
— Ну, бывает. Хулиганство. Зарегистрируем.
— «Бывает»? — Катя смотрела на него широко открытыми глазами. — Он чуть не ударил нас!
— Мы всё зафиксируем, — сказал он. — Не переживайте.
Но говорил он так, будто знал, что дальше это видео ляжет в папку, которая закроется, как ящик.
Они вышли на улицу уже под утро. Над Волгой светлело, город просыпался, будто ничего не случилось. Магазины открывались, автобусы шипели на остановках. Только у Кати рука всё ещё болела, и на пальцах остались следы чужих пальцев.
Я вспоминал её слова потом — «Помогите, пожалуйста, я умоляю вас».
Сколько раз эти слова звучали на улицах, в квартирах, в отделениях, и сколько раз на них никто не ответил.
Самара снова стала тихой. Но я знал: под этим спокойствием лежит другая жизнь — тёмная, вязкая, где даже в баре с рок-постерами может начаться кошмар.
И где каждый, кто видел и отвернулся, теперь тоже часть этой истории.
И вот что меня бесит больше всего: не сам факт, что он появился и начал своё шоу, а то, что он сделал это с такой уверенностью, будто мир принадлежит ему, а все остальные — декорации. Как будто у него есть право ломать чужие границы, тешить собственное эго за счёт чужого страха. Я не понимаю, как можно так спокойно относиться к людям, которые кричат «Помогите!», и при этом думать: «Ну, это же просто вечер в баре». Бармены, охрана, прохожие — каждый мог остановить, подойти, вмешаться. Но они смотрели, делали вид, что это не их дело, будто мы все обязаны смотреть спектакль его насилия и терпеть его чувство собственной важности.
Меня коробит, что этот тип после всего вышел с улицы почти победителем. Он шёл, плечи расправлены, как будто победил, а девушки — дрожащие, с ссадинами и страхом в глазах — были вынуждены спасаться бегством. И весь этот мир вокруг — прохожие, таксисты, даже полиция — будто сказал ему: «Да, всё верно, ты прав, продолжай». Это не просто неправильно, это подло. Настоящий скандал не в том, что произошёл конфликт, а в том, что никто не остановил это безумие вовремя.
Я думаю о том, что оставило после себя это событие — ощущение беспомощности, несправедливости, тревоги. Девушки, которые просто хотели отметить день рождения, теперь навсегда запомнили страх и унижение. А я, наблюдавший это со стороны, понимаю: мне противно, что такие люди могут вести себя так открыто, не боясь ни закона, ни морали, ни чужого страха. Мир, где сумасшедший чувствует себя хозяином, а жертвы — просто препятствием, — это мир, который мне чужд, и я не могу молчать об этом, даже если это всего лишь история одного кошмарного вечера в Самаре.