Я тогда жил в Артях — посёлке, который даже на карте выглядел как ошибка. Узкие улицы, кривые фонари, и на каждом углу — чья-то несбывшаяся жизнь. Здесь всё происходило медленно, как будто время нарочно вязло в грязи. Утром — работа, днём — пыль и собаки, вечером — клуб. Больше ничего. Люди тут старели не от лет, а от тоски.
Клуб стоял на окраине, рядом с заброшенным магазином, где когда-то продавали мебель и видеомагнитофоны. Теперь — только пиво и разговоры. Внутри — свет моргал, музыка билась в бетонные стены, в воздухе стояла смесь дешёвых духов и перегара. Все свои, все знакомы с детства. Кто-то спорил, кто-то пел, кто-то просто стоял, будто ждал, когда жизнь разрешится сама собой.
Я помню, стоял у стены, пил тёплое пиво и слушал, как кто-то хвастался новой машиной, которой на самом деле не было. Всё как всегда. Пока не вошёл он — Генка.
Генка был человек из тех, кого все знают, но никто не зовёт. Когда-то работал на пилораме, потом его уволили. То ли из-за драки, то ли потому что он начал пить без остановки. С тех пор ходил по посёлку, как тень. Смотрел мимо людей, говорил сам с собой, и будто всё время что-то считал — шаги, взгляды, долги перед миром.
— Вы опять тут, как мухи, — сказал он, проходя к барной стойке. — День за днём, всё одно и то же.
— А ты что, лучше нас? — ответил парень по имени Серёга, высокий, громкий, из тех, кто не умеет молчать.
— Я — живой, — сказал Генка и посмотрел так, что даже музыка показалась неуместной.
Все засмеялись. Неловко, но дружно. Смех здесь был способом выжить — если не смеёшься, значит, проиграл.
Генка молча допил стакан, поставил его на стойку и вышел.
— Пусть остынет, — сказал кто-то. — Всё равно вернётся.
И он вернулся. Минут через пять. Только в руках у него была бензопила.
Сначала никто не понял. Все думали — шутка. Он включил её, и по двору пронёсся визг, как будто сама земля застонала. Люди отшатнулись. Пила ревела, воздух дрожал.
— Вы все — лживые! — крикнул он, размахивая ею. — Смеётесь, пьёте, а душа у вас пустая!
— Ген, брось! — крикнул кто-то. — Успокойся!
— А ты успокойся! — закричал он в ответ. — Это вы — ненормальные!
Музыка внутри клуба не переставала играть, и от этого всё стало ещё страшнее — весёлый бит поверх этого рева, словно кто-то решил устроить дискотеку на кладбище.
Он шёл вперёд. Люди пятятся. Девчонка в белой куртке споткнулась и упала. Мужики молчали. Никто не хотел первым подойти. Все ждали, что кто-то другой сделает шаг.
Я видел, как у Серёги дрожали руки. Он стоял, будто собирался прыгнуть. В глазах — не храбрость, а злость, чистая, животная.
— Положи! — сказал он. — Положи, Ген, пока не поздно!
— Поздно! — ответил тот. — Уже всё поздно!
Он поднял пилу выше, и в этот момент Серёга бросился на него. Удар ногой в спину — коротко, резко. Генка упал, пила заглохла, снег вокруг зашипел от бензина.
Все стояли. Никто не двигался. Только слышно было, как кто-то плачет. Девчонка с белой курткой сидела на земле, руки в крови — не своей, кажется.
— Всё, — сказал Серёга. — Всё, кончилось.
Но никто не поверил. Даже когда увезли Генку — сперва в больницу, потом в психиатрическую. Говорили, он теперь тихий, рисует в палате деревья без веток.
После того вечера клуб закрыли на неделю — "для профилактики". Потом открыли снова, как ни в чём не бывало. Только на стене кто-то углём написал:
«Здесь было страшно, но никто не умер».
Я проходил мимо каждый день. Снег таял, надпись смывалась, но будто жила сама по себе. Люди снова пили, снова спорили, снова смеялись, как будто ничего не было.
А я не мог забыть. Особенно тот звук.
Когда ревела пила — казалось, будто всё посёлок орёт через него. Всех нас тогда будто прорезали изнутри — на мгновение стало ясно, как тонко держится наше спокойствие. Одна искра — и человек сходит с ума. Один шаг — и он уже с пилой в руках, а ты — с пластиковым стаканом и пустыми глазами.
Пилу потом нашли в сарае, ржавую, с остатками масла на корпусе. Говорят, когда ветер дует с востока, цепь чуть звенит. Никто не трогает. Никто не хочет проверять, заведётся ли.
Иногда мне кажется, что весь наш посёлок и есть эта пила — молчит, но ждёт, когда кто-то дернёт за шнур.
А потом появился этот тип — тот самый охранник, Рашид. Его все уважали за спокойствие, за то, что не пил и не лез в чужие дела. Но в ту ночь он просто стоял. Смотрел, как ревёт пила, как девчонка плачет, как Серёга рискует жизнью. Стоял, будто смотрел кино, где билет уже куплен, и вмешиваться нельзя. После драки он первым сказал: «Хорошо, что никто не умер». А я подумал — плохо, что никто не живёт.
Меня раздражает это равнодушие, которое называют «терпением». Этот маньяк, да и половина посёлка, смотрят на жизнь как на вахту — отработать, выжить, досчитать дни до отъезда. И в этом спокойствии — что-то мерзкое. Не потому что они чужие, а потому что им всё равно. Всё одно — бензопила, драка, снег, кровь. Они будут стоять рядом и кивать, будто дождь пошёл.
Я потом видел его у клуба. Он мыл ступеньки, на которых остались следы той ночи. Мыл тщательно, почти с нежностью. Я стоял, смотрел и думал: вот она — наша страна. Кто-то сходит с ума от боли, кто-то бьётся за жизнь, а кто-то просто моет ступеньки, чтобы всё выглядело прилично. И, может, именно из-за таких спокойных мир когда-нибудь опять заведёт свою ржавую пилу.