14 ноября исполняется 200 лет со дня смерти одного из самых крупных немецких писателей всех веков – Жан-Поля (Иоганна Пауля Фридриха Рихтера). Его место в «романтической» эпохе крайне своеобразно, а его вклад в немецкое и европейское самосознание часто недооценивается в России. На русский язык были переведены целиком лишь один его эстетический трактат и один роман, а также два-три отрывка объемом в несколько страниц, то есть отечественные читатели никогда не имели адекватного представления о том, что такое фигура Жан-Поля в духовной истории всемирного значения.
В 1790-е годы в немецкой литературе явно доминировали Гёте и Шиллер, олицетворявшие тогда классицизм, породивший бури французской революции. Закатилась эпоха Канта. В тиши университетских залов ковалась прогрессивистская идеалистическая философия Фихте, Гегеля, Шеллинга и поэта Гёльдерлина. Глубоко в недрах природы оформлялся неоплатонический романтизм незабвенного Новалиса, Тика, Вакенродера. Куда в такой ситуации мог прибиться склонный к едкой сатире и внутреннему диалогу самого с собой бедный литератор Рихтер? Он стал последним учеником пожилого Гердера, который сам в свою очередь был ранее учеником великого традиционалиста Гамана. Гердер видел в Рихтере своё новое орудие для мести Гёте, Шиллеру и Фихте; Рихтер увидел в Гердере готовую матрицу мировоззрения, основанного на многополярности культур, этносов и внутренних голосов. Талант Жан-Поля окреп в это время: разочаровавшись во французской революции, он не мог пощадить в своём бичевании и кружки недальновидных идеалистических поклонников Гёте и Фихте. Так родились его наиболее прославленные романы 1795–1804 гг. («Геспер», «Титан»), направленные на развенчание революционно-прометеевского культа героизма в изображении «Бури и натиска» или новоявленного фихтеанства. Рихтер даже пытался примирить перед лицом общих противников недуального Гердера с дуалистическим теистом Якоби, чего сделать не удалось.
Между 1805 и 1815 гг. Рихтер занимался патриотической публицистикой, между 1815 и 1825 гг. – юмористическим высмеиванием поздних романтиков. Многие шарахались прочь от его сочинений, не желая воспринимать чересчур опередившие своё время образы (например, движущихся кусков расчленённых тел при описании битвы). «Человек, cвалившийся с луны, хочет видеть все вокруг себя, но не тем органом, с помощью которого видят», – так жаловался на него Шиллер. «Только Жан-Поль мог создать этих смешных, ограниченных, бестолковых и, в то же время, таких милых людей», – скажет Пауль Неррлих о его героях. «Чудище страшное, бесформенное, громадное, света лишенное», - так назовет художественный мир Рихтера Томас Карлейль, и добавит: «Можно утверждать, что стиль Рихтера самый непереводимый не только из всех образцов немецкой, но и любой другой современной литературы».
Однако писатель всегда был не только критиком, но и созидателем. Гердер научил его выстраивать синтез из индоевропейского эпоса, Платона и Христа как источников единого мировоззрения, которое – через промежуточную ступень Шекспира – вело к полноценному романтизму. Неслучайно в немецкой культуре его в это время знали в первую очередь как автора трактата «Приуготовительная школа эстетики», в котором Жан Поль со всей серьёзностью дал внятные определения таким понятиям, как «классическое», «романтическое», «поэтический нигилизм», «поэтический материализм», «фантазия», «талант», «гениальность», «комическое»… Гёте и Шиллер замолчали эту книгу, не могли принять столь отличную эстетику, уходящую корнями в тёмные сочинения Гамана и Гердера. Но «Приуготовительную школу эстетики» подняли на щит в Германии – Гёррес, в Англии – Кольридж, а спустя два поколения в Шотландии – Макдональд. Ниточки от их художественной терминологии, позаимствованной у Жан-Поля, тянутся в XX век – к немецкому George-Kreis (Макс Коммерель) и британским The Inklings (Толкин, Льюис).
И ещё одно понятие Рихтер ввёл в широкий обиход – Weltschmerz, «мировая скорбь». Скорбел он – и в ехидной сатире, и в хитроумных диалогах, и в серьёзных трактатах – о том, что Модерн сделал с жизненным миром людей, о процессе нигилизма, убийства Бога в западной культуре. Сюда относится самый страшный текст Жан-Поля – крошечное эссе «Речь мёртвого Христа с вершины мироздания о том, что Бога нет». Оно начинается с констатации невозможности жизни в безбожном мире: «Не меньшим переживанием, возникшим к тому же незамедлительно, был мой испуг при входе в ученое сооружение атеистов, откуда сразу потянуло удушающими сердце ядовитыми испарениями. Мне больно соглашаться с тем, что нет бессмертия, но гораздо больнее с отсутствием божественного начала. Там я теряю мир, скрытый туманами, но здесь мир теперешний, а точнее его солнце. Руки атеизма разрывают цельный космос духа на ртутные шарики бесчисленных я, и они вспыхивают, катятся, блуждают, сбегаются и разбегаются, не обретая единства и устояния. Человек, отвергающий Бога, одинок в мире, как никто, в его осиротевшем сердце печаль по вышнему Отцу; он прилеплен к огромному мертвому, пусть и шевелящемуся в могиле, телу природы, которое больше не скреплено и не движимо духом мира. При всей своей печали он, наконец, все же отступается от этого тела, мир покоится теперь перед ним как египетский сфинкс, застывший, громадный, лежащий наполовину в песке, и вся вселенная сделалась холодной железной маской бесформенной вечности. Я пишу это, между прочим, и в надежде встревожить иных магистров, вещающих с кафедр и сочиняющих книги, тех из них, что стали поденщиками и рабски гнут спину в копях критической философии, защищая их от подземных вод и, ставя рудничные крепи, они так хладнокровно, так бесстрастно рассуждают о бытии Бога, как будто речь идет о бытии осьминога или единорога». В этих словах за полвека до Ницше (который, впрочем, считал Жан-Поля «несчастьем в спальной пижаме»), за век до Хайдеггера уже дана вся их проблематика европейского нигилизма и экзистенциализма.
Рихтер продолжал: «И вот снизошел на алтарь высокий, благородный образ, исполненный вечной боли, и все мертвые возгласили: "Христе, Бога нет?" И он ответил: "Бога нет". И тогда не только грудь призраков, но все они забились в конвульсиях и один за другим стали распадаться от страшного трепета. А Христос продолжал: "Я шел через миры, проникал в горячие звезды и летел вместе с млечным путем через пустыни вселенной, но Бога нет. Я спускался вниз до последних пределов, куда доходит тень сущего, смотрел в бездну и звал: "Отче, где ты?" - но слышал я лишь гудение вечности, никем не управляемое. Мерцающая радуга жизни повисала над бездной, с нее скатывались капли и падали вниз. Но радугу может зажечь только солнце, а солнца не было! Я искал божественного ока в бесконечной вселенной, но вселенная смотрела на меня пустой бездонной глазницей. Вечность снова и снова пережевывала самое себя, она лежала на хаосе, сея в нем все больший распад. Вопиите, разлаженные звуки, разрывайте тени: Его нет!" Бесцветные тени рассеялись подобно тому, как морозный туман исчезает при теплом дыхании ветра; все вокруг опустело. И тогда вошли во храм поднявшиеся из могил дети, и смотреть на них было мукой. Они бросились к ногам высокого образа на алтаре, говоря: "Иисусе, у нас нет отца?". И он отвечал, обливаясь слезами: "Мы сироты, мы все без Отца"».
Так Жан-Поль описал свершившееся к началу XIX века тройное богоубийство (руками французской политической, английской промышленной и немецкой философской революции). Заложенная Галилеем и Ньютоном мифология чёрной изотропной расхристанной Вселенной принесла свои чёрные плоды в виде зрелого буржуазного Модерна, который у людей Традиции вызвал вопль души. Вот почему Христос говорит Рихтеру: «Счастливые, сверхсчастливые жители Земли, вы еще верите в Него. Может быть, сейчас заходит ваше солнце, и вы падаете на колени в слезах, цветах и сиянии, возносите блаженносчастливые руки и взываете к открытому небу: "И меня знаешь Ты, Бесконечный, и все мои раны знаешь. В моем вечном упокоении Ты меня примешь и закроешь эти раны". ... Бедные люди, после смерти никто не уймет ваши раны! Горемыка, ложащийся больной спиной в землю, чая восстать ото сна прекрасным утром полным правды, добра и радости, пробуждается в бурлящем Хаосе, в вечной ночи. Утро не приходит, не приходит исцеляющей руки, не приходит бесконечный Отец. Смертный, стоящий рядом со мной, молись Ему, если ты еще жив, или ты потеряешь Его навечно!"» Таково одно из самых ранних полных описаний Мирового Яйца, закрытого сверху и снизу – атеистического космоса. Или, как сказал К. Блохин, «в предлагаемой апокалиптической картине впервые в европейской культуре в такой яркой художественной форме был выражен страх, даже ужас перед потерей абсолютных ценностей, или, точнее, абсолютной ценности, перед потерей, о которой впоследствии, как об исполнившейся реальности, так выразительно, в какой-то странной смеси грусти, удовлетворения и вызова размышлял Ницше».
После этого Рихтер видит эсхатологический кайрос: «Я пал ниц, вглядываясь в сверкающее огнями мироздание, и увидел вознесенные кольца змея вечности, расположившегося вокруг миров. Кольца начали падать, вселенная уже охвачена дважды, трижды, тысячу раз, миры уже сдавлены в плотном комке, и вот бесконечный Храм, разбитый и сплющенный, превратился опять в кладбищенскую церковь, и все сделалось тесным, мрачным, страшным. И тогда поднялся громадный молот, чтобы пробить последний час времени и раздробить то, что осталось от мироздания. Но в этот момент я проснулся». Жан-Поль заключает: «Я заплакал от радости моя душа могла опять молиться Богу, и молитвой были радость, слезы и вера. Когда я встал, солнце было низко. Оно уже скрывалось за полными, горящими багряным светом колосьями и спокойно бросало свой вечерний отблеск на месяц, восходивший без зари на востоке. Между небом и землей жил веселый, бренный мир с короткими крыльями, а перед ним и передо мной был бесконечный Отец. Я слышал мирные звуки природы вокруг, и они мне напомнили отдаленный вечерний звон». Да, в начале XIX века у Жан-Поля ещё была возможность убежать из железного мира Модерна под патриархальное крыло Традиции. Её давно уже нет, и лишь традиционалисты, подобно гонимым поэтам в бессветной ночи, бесприютно бредут от дома к дому, рискуя заработать репутацию кликуш, пророчествующих о Конце. Не так ли, однако, делал ночной сторож в «Ночных бдениях» Эрнста Клингемана, перепугавших горожан трубным гласом о произошедшем конце света? Но одним из таких бдящих стражей, безусловно, был и Жан-Поль Рихтер.
----
Автор: Максим Медоваров