Породе русской вернуть язык
Такой,
Чтоб соловьиный свист и мык
Текли там полною рекой.
(Велимир Хлебников)
Харьков, весна 1920 года. Молодые поэты-имажинисты Есенин и Мариенгоф прибыли в город со страшно важной целью по линии ВСНХ - налаживать полиграфическое производство на территории, только-только отвоеванной у Деникина. Попутно поэты имели не менее важную цель - навестить гения современности Велимира Хлебникова для обращения в имажинистскую веру (назло Маяковскому).
Приятели обнаружили Великого Велимира в заброшенной каморке за ремонтом ботинок, которые давно перешли в разряд рухляди и в брюках, пошитых из старых занавесок. Зато крошечное помещение было до потолка забито свежими рукописями, вместо пера набитыми и в матрас и в наволочку, видимо, чтобы мягче спалось и лучше писалось. Странноватый Хлебников совсем недавно при белогвардейцах чуть не стал жертвой своего куртуазного вида и поведения - поэт двигался по улице Либкнехта (бывшей Сумской), одетый в мешок, подпоясанный веревкой, и выкрикивал непонятное. Патруль задержал чудака, приняв за шпиона, и, возможно, дело закончилось бы скверно, но вмешалась местная интеллигентная барышня: «А вы что, господа офицеры, Хлебникова не узнаёте? Какой же это шпион — это знаменитый русский поэт»! Поверили, отпустили. Зато работал Хлебников в Харькове невероятно плодотворно, создав среди прочего и поэму «Разин» - целых четыреста строк первоклассного палиндрома (когда строки одинаково читаются слева направо и справа налево):
Сетуй, утес! Утро чорту!
Мы, низари, летели Разиным.
Поэты быстро нашли общий язык и тему для будущего совместного выступления в Городском театре Харькова - обыграть идею Хлебникова о «председателях земного шара», которых должно быть ни много ни мало - 317 человек. Возглавить земной шар, создав союз изобретателей — в противовес миру приобретателей, — согласились в своё время поэты Вячеслав Иванов, Давид Бурлюк, Сергей Маковский, Василий Каменский, Николай Асеев, Рюрик Ивнев, Михаил Кузмин и даже писатели Герберт Уэллс и Рабиндранат Тагор, избранные заочно.
На предложение войти в «Союз 317» известные шутники Есенин и Мариенгоф тоже с удовольствием согласились, организовав яркую публичную церемонию
«коронования» Хлебникова как Председателя Земного шара. Анатолий Мариенгоф так описывает это событие в «Романе без вранья»:
«Хлебников, в холщовой рясе, босой и со скрещенными на груди руками, выслушивает читаемые Есениным и мной акафисты, посвящающие его в Председатели. После каждого четверостишия, как условлено, он произносит:
— Верую.
Говорит „верую“ так тихо, что еле слышим мы. Есенин толкает его в бок:
— Велимир, говорите громче. Публика ни черта не слышит.
Хлебников поднимает на него недоумевающие глаза, как бы спрашивая: „Но при чём же здесь публика?“
И ещё тише, одним движением рта, повторяет:
— Верую».
А Хлебников действительно веровал и был абсолютно серьезен, как и всегда, впрочем. Загадочный русский поэт, которого многие считали юродивым, не от мира сего, даже стихотворным трюкачом, терялся в тени ярких звезд-гигантов – Маяковского, Северянина, Есенина. Студент физико-математических факультета сперва Казанского, а затем Санкт-Петербургского университета, он каждому делу отдавался полностью, погружаясь в него с головой - написанию стихов и рассказов, словотворчеству и созданию неологизмов, орнитологическим исследованиям, занятиям нумерологией и исследованию канонов языческой Руси. Университет, правда, так и и окончил, видимо, посчитал напрасной тратой времени.
С деньгами обращаться поэт совершенно не умел. Его первый гонорар за книжку стихов быстро перекочевал в цепкие руки цыган, которые развлекали его в трактире во время обеда, обзавестись собственным жильем Хлебникову даже в голову не приходило - он с какой-то невероятной непоседливостью перемещался по России: Киев, Харьков, Таганрог, Царицын, Астрахань, Петроград, Баку, Нижний Новгород, Херсон. Побывал Хлебников и в Иране в качестве лектора Персидской Красной армии, где получил прозвище «красный дервиш». И везде успевал писать - стихи и прозу, о которой Юрий Олеша сказал, что на ней следует учиться всякому писателю.
О себе Хлебников говорил не без гордости: «Я - временный архитектор мироздания, и строю лестницы слов». А еще и такое: «Я, носящий весь земной шар на мизинце правой руки… Блажен земной шар, когда он блестит на мизинце моей руки!».
Стихи Велимира Хлебникова не предназначены для широкого круга любителей поэзии - их вряд ли будут читать на балконе ароматным весенним вечером или декламировать со сцены домов культуры. Его стихи неясны и тревожны: в них плывут «облакини», летают «времири» и шуршат «времыши». Но это всего лишь скрещенные между собой слова: «времири» - время и снегири, «облакиня» = облако и богиня, «улетавль» - улетать и журавль, «времыши» - время и камыши.
Он часто меняет многие иностранные слова на придуманные им псевдорусские - вместо «математик» возникает слово «числарь», а вместо «политик» рождается «нравитель». Красиво, правда? Ведь политик обязательно должен быть прежде всего нравственным человеком и хранителем традиций. Неужели провидец Хлебников так жестоко заблуждался?..
Свои прогнозы Хлебников строил не с помощью магических заклинаний, а с применением точного математического расчета. Летом 1912 года, когда ничто не предвещало мировых потрясений, он размышляет: «Не следует ли ждать в 1917 году падения государства?». Первую мировую войну Хлебников предсказал за шесть лет до её начала: «В 1915 году люди пойдут войной и будут свидетелями крушения государства»
В произведении «Лебедия будущего» в 1918 году он довольно точно описывает Интернет и социальные сети:
«Здесь толпились толпы народа, и здесь творецкая община, тенепечатью на тенекнигах сообщала последние новости, бросая из блистающего глаза-светоча нужные тенеписьмена. Новинки Земного Шара, дела Соединенных Станов Азии, этого великого союза трудовых общин, стихи, внезапное вдохновение своих членов, научные новинки, извещения родных своих родственников, приказы советов. Некоторые, вдохновленные надписями тенекниг, удалялись на время, записывали свое вдохновение, и через полчаса, брошенное световым стеклом, оно, теневыми глаголами, показывалось на стене».
О себе он говорил: «Люди моей задачи умирают в 37 лет». Этими людьми были великие Рафаэль, Байрон, Пушкин. И Хлебников - он тоже не пересёк этот трагический рубеж.
В своей статье «Буря и натиск» (1923) Осип Мандельштам заметил:
«Подобно Блоку, Хлебников мыслил язык как государство, но отнюдь не в пространстве, не географически, а во времени. Хлебников не знает, что такое современник. Он гражданин всей истории, всей системы языка и поэзии. Современники не могли и не могут ему простить отсутствия у него всякого намёка на аффект своей эпохи».
Да, не могут простить, да и понять не пытаются - это трудно и утомительно. Интересно, какой век станет камертоном звучания стихов Велимира Хлебникова?
Когда умирают кони — дышат…
Когда умирают кони — дышат,
Когда умирают травы — сохнут,
Когда умирают солнца — они гаснут,
Когда умирают люди — поют песни.
1912 г.
Когда над полем зеленеет…
Когда над полем зеленеет
Стеклянный вечер, след зари,
И небо, бледное вдали,
Вблизи задумчиво синеет,
Когда широкая зола
Угасшего кострища
Над входом в звездное кладбище
Огня ворота возвела,
Тогда на белую свечу,
Мчась по текучему лучу,
Летит без воли мотылек.
Он грудью пламени коснется,
В волне огнистой окунется,
Гляди, гляди, и мертвый лег.
1912 г.
Снежно-могучая краса…
Снежно-могучая краса
С красивым сном широких глаз,
Твоя полночная коса
Предстала мне в безумный час.
Как обольстителен и черен
Сплетенный радостью венок,
Его оставил, верно, ворон,
В полете долгом одинок.
И стана белый этот снег
Не для того ли строго пышен,
Чтоб человеку человек
Был звук миров, был песнью слышен?
1912 г.
Я не знаю, Земля кружится или нет…
Я не знаю, Земля кружится или нет,
Это зависит, уложится ли в строчку слово.
Я не знаю, были ли моими бабушкой и дедом
Обезьяны, так как я не знаю, хочется ли мне сладкого или кислого.
Но я знаю, что я хочу кипеть и хочу, чтобы солнце
И жилу моей руки соединила общая дрожь.
Но я хочу, чтобы луч звезды целовал луч моего глаза,
Как олень оленя (о, их прекрасные глаза!).
Но я хочу, чтобы, когда я трепещу, общий трепет приобщился вселенной.
И я хочу верить, что есть что-то, что остается,
Когда косу любимой девушки заменить, например, временем.
Я хочу вынести за скобки общего множителя, соединяющего меня,
Солнце, небо, жемчужную пыль.
1909 г.
Свобода приходит нагая…
Свобода приходит нагая,
Бросая на сердце цветы,
И мы с нею в ногу шагая
Беседуем с небом на ты.
Пусть девы споют у оконца
Меж песен о древнем походе,
О верноподанном Солнца
Самосвободном народе.
1917 г.
Воля всем
Все за свободой — туда.
Люди с крылом лебединым
Знамя проносят труда.
Жгучи свободы глаза,
Пламя в сравнении — холод,
Пусть на земле образа!
Новых напишет их голод…
Двинемся вместе к огненным песням,
Все за свободу — вперед!
Если погибнем — воскреснем!
Каждый потом оживет.
Двинемся в путь очарованный,
Гулким внимая шагам.
Если же боги закованы,
Волю дадим и богам…
1918 г.
Жизнь
Росу вишневую меча
Ты сушишь волосом волнистым.
А здесь из смеха палача
Приходит тот, чей смех неистов.
То черноглазою гадалкой,
Многоглагольная, молчишь,
А то хохочущей русалкой
На бивне мамонта сидишь.
Он умер, подымая бивни,
Опять на небе виден Хорс.
Его живого знали ливни —
Теперь он глыба, он замерз.
Здесь скачешь ты, нежна, как зной,
Среди ножей, светла, как пламя.
Здесь облак выстрелов сквозной,
Из мертвых рук упало знамя.
Здесь ты поток времен убыстрила,
Скороговоркой судит плаха.
А здесь кровавой жертвой выстрела
Ложится жизни черепаха.
Здесь красных лебедей заря
Сверкает новыми крылами.
Там надпись старого царя
Засыпана песками.
Здесь скачешь вольной кобылицей
По семикрылому пути.
Здесь машешь алою столицей,
Точно последнее «прости».
1919 г.
Если я обращу человечество в часы
Если я обращу человечество в часы
И покажу, как стрелка столетия движется,
Неужели из нашей времен полосы
Не вылетит война, как ненужная ижица?
Там, где род людей себе нажил почечуй,
Сидя тысячелетьями в креслах пружинной войны,
Я вам расскажу, что я из будущего чую
Мои зачеловеческие сны.
Я знаю, что вы — правоверные волки,
пятеркой ваших выстрелов пожимаю свои,
Но неужели вы не слышите шорох судьбы иголки,
Этой чудесной швеи?
Я затоплю моей силой, мысли потопом
Постройки существующих правительств,
Сказочно выросший Китеж
Открою глупости старой холопам.
И, когда председателей земного шара шайка
Будет брошена страшному голоду зеленою коркой,
Каждого правительства существующего гайка
Будет послушна нашей отвертке.
И, когда девушка с бородой
Бросит обещанный камень,
Вы скажете: «Это то,
Что мы ждали веками».
Часы человечества, тикая,
Стрелкой моей мысли двигайте!
Пусть эти вырастут самоубийством правительств и книгой — те.
Будет земля бесповеликая!
Предземшарвеликая!
Будь ей песнь повеликою:
Я расскажу, что вселенная — с копотью спичка
На лице счета.
И моя мысль — точно отмычка
Для двери, за ней застрелившийся кто-то…
1922 г.
Отказ
Мне гораздо приятнее
Смотреть на звезды,
Чем подписывать смертный приговор.
Мне гораздо приятнее
Слушать голоса цветов,
Шепчущих «это он!»,
Когда я прохожу по саду,
Чем видеть ружья,
Убивающих тех, кто хочет
Меня убить.
Вот почему я никогда,
Никогда
Не буду правителем!
1922 г.
Союзу молодежи
Русские мальчики, львами
Три года охранявшие народный улей,
Знайте, я любовался вами,
Когда вы затыкали дыры труда
Или бросались туда,
Где львиная голая грудь —
Заслон от свистящей пули.
Всюду веселы и молоды,
Белокурые, засыпая на пушках,
Вы искали холода и голода,
Забыв про постели и о подушках.
Юные львы, вы походили на моряка,
Среди ядер свирепо-свинцовых,
Что дыру на котле
Паров, улететь готовых,
Вместо чугунных втул
Локтем своего тела смело заткнул.
Шипит и дымится рука
И на море пахнет жарким — каким?
Редкое жаркое, мясо человека.
Но пар телом заперт,
Пары не летят,
И судно послало свистящий снаряд.
Вам, юношам, не раз кричавшим
«Прочь» мировой сове,
Смело вскочите на плечи старших поколений,
То, что они сделали, — только ступени.
Оттуда видней!
Много далёко
Увидит ваше око,
Высеченное плеткой меньшего числа дней.
1921 г.
Еще раз, еще раз…
Еще раз, еще раз,
Я для вас
Звезда.
Горе моряку, взявшему
Неверный угол своей ладьи
И звезды:
Он разобьется о камни,
О подводные мели.
Горе и вам, взявшим
Неверный угол сердца ко мне:
Вы разобьетесь о камни,
И камни будут надсмехаться
Над вами,
Как вы надсмехались
Надо мной.
1922 г.
