Рассказ Владимира Дмитриевича Скарятина
Верстах в 15-ти от моего имения, есть маленькая деревенька Бабаевка; в ней всего-навсего душ 20 с небольшим. Владелец Бабаевки Иван Фёдорович Копытов, теперь уже человек пожилой, - ему за 50. Он лет как 5 вышел в отставку и приехал на покой в деревню.
Иван Фёдорович, при конце своего военного поприща, служил капитаном в одном из линейных батальонов на Кавказе. Большую часть своей службы он провёл "в какой-то крепостце", и, может быть, долго бы пришлось служить ему "в той крепостце", если бы Петру Николаевичу Кузовкину, родственнику Ивана Фёдоровича, не вздумалось умереть и оставить после себя Бабаевку Ивану Фёдоровичу.
Получив известие "о смерти Кузовкина и об оставленной Бабаевке", Иван Фёдорович рассудил, что "ему гораздо лучше будет отправиться на житье в означенную деревню", тем более что он не мог похвастаться "своим счастьем по службе".
После такого мудрого рассуждения, он подал в отставку и, быв вскоре уволен майором, отправился в деревню.
Приехав в Бабаевку, Иван Фёдорович зажил припеваючи. Хозяином большим он никогда не был, во-первых, - потому что, почти всю жизнь свою провел на Кавказе, а в старости учиться как-то и не приходится; а во- вторых, - собственно, Иван Фёдорович больше любил совершенное спокойствие и не любил входить в разные хлопоты по имению.
Хотя Иван Фёдорович вот уже почти 5 лет живет в деревне, но до сих пор никак не может расстаться со своими привычками: он до сих пор ходит в военном сюртуке и терпеть не может ни халатов, ни халатиков, ни тулупчиков, ни разных других костюмов "доморощенного" изобретения; курит он с утра до вечера немилосердно, а по вечерам пьет пунш из французской водки, которую наши купцы продают за "самый лучший ямайский ром", примешивая в нее различные вещества.
Иван Фёдорович занимается обделкой разных вещиц "на черкесский манер"; он отменно хорошо делает уздечки, плетки, ремни с бляшками, обделывает седла, и вы всегда увидите у него множество "этой дряни", развешанной по стенам, вместе с превосходной шашкой, кинжалом, пистолетами и прочим оружием.
Иван Фёдорович любит таки и выпить. За столом он не слишком гоняется "за изысканностью" кушанья и очень доволен, если ему стол приготовят "как-нибудь". Он очень неприхотлив: были бы ему щи, да баранина, да водка, да трубка, - а об остальном он и не заботится.
Иван Фёдорович холостой, дам вообще не жалует и терпеть не может их общества. Беда, если он "как-нибудь попадет между дам": тут он совершенно сконфузится и не только сам не завяжет никакого разговора, но даже не может порядочно отвечать на делаемые ему вопросы.
Иван Фёдорович выезжает из Бабаевки только в самые торжественные случаи: на именины к соседу, на выборы, на ярмарку, в город за покупками и т. п.; больше же любит он сидеть дома и принимать гостей у себя. Он добрый старик, - нельзя сказать, чтоб был он слишком разговорчив; и говорит много только тогда, когда его "подстрекнут рассказывать" разные случаи и истории, какие бывали с ним во время его службы.
И рассказы его бывают интересны. Как соберется к нему человека 3-4, да как начнёт он рассказывать, так не увидишь как и время пролетит. Его, бывало, стоит только подзадорить, а там, как пойдет, как пойдет, так и не остановишь!
Раз как-то я заехал в Бабаевку; у Ивана Фёдоровича были на ту пору гости: Павел Петрович Карпунов, да Антон Антонович Садков, оба помещики и соседи Ивана Фёдоровича. Я приехал к нему уже под вечер, этак часу в 6-м на исходе. Подали чай.
Разговор между нами зашел "о ценах на овес и прочих хлебных вопросах".
- Да, цены крепко упали.
- Какой же упали? Что вы это говорите, Антон Антонович? Не упали, а скажите лучше, что нет цены, совсем нет, а не то, что "упали". Какой же это "упали", когда за четверть ржи двух рублей восьми гривен не дают?
- Может ли это быть? - вскричал Иван Федорович: - что вы это говорите, Павел Петрович?
- Как что говорю! Да вы то, что говорите? Вот вы, с позволения сказать, сидите в своей Бабаевке, как медведь в берлоге, да ничего не знаете, а ведь тоже говорите, - может ли быть?! А вы пошлите в город узнать, если вам самим-то лень съездить, так тогда не будете удивляться, да не скажете - может ли быть?! А то - может ли быть?! Известно - может! если вам говорят.
- Что же это вы так расходились, Павел Петрович! Ведь я говорю это так, от того, что у нас на Кавказе...
- Мало ли что у вас там на Кавказе делается! - сказал Карпунов.
- Да уж осмелюсь вам доложить, что у нас этого не было, нет. У нас на Кавказе хлеб всегда в цене, что другое - так очень дешево, хоть живность всякая, а особливо бараны, - просто ни по чем; и скажу вам, что славные бараны; не то что здесь иногда попадется какой-нибудь ледящий, там все жир; славные бараны, а все от того, что хороши пастбища.
Да вот я помню, хоть к нам в крепость мирные черкесы, - ведь какого баранищу притащут и продают за бесценок, просто ни по чем; а отчего, вы думаете? оттого, - что краденый. Воруют ужасно. Ведь мирный, кажется, а из наших же русских стад украдет, да нам же и принесёт продавать...
- А какие еще истории были? - подхватил я, обрадовавшись случаю услышать от Ивана Фёдоровича "какую-нибудь историю".
- Мало ли какие истории! Много с нами историй было; всех и не перескажешь, - отвечал Иван Фёдорович и, отпив пуншу, начал курить, как будто ни в чем не бывало, как будто он ничего и не знает.
Иван Фёдорович в этом отношении имеет на маленькую слабость, - никогда и ничего не начнёт он рассказывать право, без того, чтоб его не попросили порядком; он любит сперва поважничать, и потом уже начнет рассказывать как будто нехотя, а между тем смертельно рад, что есть слушатели для его историй, и делает все это так только, для виду.
Мы все знаем эту слабость Ивана Федоровича, и потому сейчас же начали его упрашивать.
- Ну, да расскажите что-нибудь! Расскажите, Иван Фёдорович! Ведь это вам ничего не стоит, - заговорили мы все.
- Да что же вам рассказать? Ведь вы, я думаю, давно всё знаете, давно всё читали в ваших романах, - сказал Иван Федорович, улыбаясь иронически; он вообще не жалует романов. Да чёрта с два есть правды в них, в этих романах! И такие и эдакие черкесы, а вот я вам не солгу, - скажу по истинной правде, что черкесы на деньга падки так, что просто беда, - отца родного продадут.
Разбойника страшные! Ни за что убьют человека, просто ни за грош. Да и добро бы резали чужих, а то ведь своего режут, и все по-пустому, чёрт знает за что; конь ли приглянется ему у своего же черкеса, - он его где-нибудь исподтишка и зарежет; оружие ли, какая-нибудь этакая смазливенькая черкешенка, - тут бы плюнул, да и отошёл бы от нее прочь, а он, человека - режет...
Одним хороши - смелые, - уж в этом они молодцы и дерутся славно.
Тут Иван Фёдоровна замолчал и затянулся несколько раз. Мы в нетерпении ожидали какой-нибудь истории.
- А ведь какие мстительные, - начал опять Иван Фёдорович, - кто их не знает коротко, так просто не поверит, как порассказать.
Ах ты, Господи, какие люди! Обидьте вы его как-нибудь, так он вас во всю жизнь не забудет и жить-то ведь будет для того только, чтоб как-нибудь пырнуть вас кинжалищем, или подстрелить; за всякую дрянь будет вам мстить.
Да вот хоть, с позволения вашего, женщины! Ну, что такое женщины? Стихотворцы пишут, что "женщины украшение рода человеческого", и мало ли что еще они пишут, на это они и стихотворцы; ведь они пишут, чтоб деньгу заработать; ну, а в этаком деле другой и сфальшивит и не постоит за правду, а в самом-то деле рассудите-ка: ну, что такое женщина, а особливо черкешенка?
Мы не хотели спорить с Иваном Федоровичем, во-первых, потому, что хотели скорее услышать "историю", а во- вторых и потому, что такого человека, как он, "не переуверишь".
Оно, конечно, есть у них очень и очень смазливые, - то есть, если б можно, так вот так бы и поцеловал; ну, а мелкая, так шут ее побери! Стану я из-за нее резаться, да на кинжал лезть, - да, чёрта с два! - плюну да и отойду прочь.
А вот черкесы, - так нет. Приглянется ему там какая-нибудь, так он всякого человека зарежет, кто будет ему мешать; драться будет не на жизнь, а на смерть, тут уж ему не попадайся, ни за что пропадет - убьет, непременно убьет!
Да вот я вам скажу, знал я тоже одного черкеса, и еще какого черкеса, самого лучшего из всех, каких только видел и какие только есть, - а ведь из-за женщины "какую историю" затеял и сколько нервностей наделал! Да, была потеха. Будь тут какой-нибудь сочинитель, так он бы целый роман написал.
- А что же у вас такое было? - спросил я.
Ну ладно, - слушайте, - сказал Иван Фёдорович с довольным видом и начал рассказывать.
В 18.. году, я был еще поручиком в (…) линейном батальоне и служил в крепостце Н.
Верстах в 50-ти от нас был аул Джего. Теперь этот аул мирный; его взяли уже давно, а когда я был еще поручиком, так, скажу вам, что тогда это был не аул, а просто "крепость, да еще такая крепость, что стоит трех". Ведь какое место было, что и подступиться-то к нему никак нельзя.
Представьте вы себе, со всех сторон горы страшнейшие, а в середине, на маленькой долинке, тут и есть аул. И пребольшой был аул. Как начали прижимать черкесов со всех сторон, так вот они и прячутся все в эдакие места.
К этому аулу не было ни одной порядочной дороги, а были между скал какие-то маленькие лазейки: прошу покорно пройти в эдакую лазейку с войском! И сколько раз ходили мы на этот аул! Долго одолевали "проклятое место"; не было никаких средств взять, но наконец взяли-таки и расчистили порядком.
Из этого-то самого аула выезжал со своей шайкой Хаджук.
Вот так был наездник! Я на Кавказе служил с лишком 25 лет, а не видал такого удальца, - он бы один десятерых убрал. У него было 8 сыновей, все уже взрослые, да наберет еще разных охотников, да абреков, и выезжает с этой шайкой грабить наши станицы; угоняют скот, лошадей, забирают людей и все, что ни попадет под руку, - просто отбою нет.
Вышлют, бывало, против них отряд, а они, мошенники, сейчас тягу в горы, да в аул, а там поди лови их и бери приступом.
Что вы будете делать, - просто одолели, проклятые. И ведь какая удивительная смелость! Вот хоть сам Хаджук (мы его уж в лицо знали, да не то, что в лицо, а просто издали едет, так прямо видно, что Хаджук), бывало, подъедет к самой крепости, гарцует, как будто у себя в ауле, и вызывает охотника "попробовать с ним силы".
А конь-то? Фу ты дьявольщина, что за конь! О сю пору не могу забыть этого коня: так и прыгает, так и кипит под ним, - просто загляденье! Молодец был, нечего сказать! Представьте вы себе мужичинище вершков 10-ти ростом, плечистый, здоровенный, и как ловок, каналья!
А рожища-то, рожища! Ах, ты, Господи, - какая страшная рожа! Черный весь как смоль, волосатый, так еще в бурке, да в мохнатой шапке, так просто беда, - настоящий разбойник! Оружием владеет отлично; уж маху не даст, нет: рубнёт шашкой, так ведь человека до седла рассечет. Ужасная силища и ловкость!
Только вот-с, когда взяли мы это разбойничье гнездо, да разнесли, да перебили порядком, так тут легли все сыновья Хаджука и почти вся его шайка, но сам он улизнул; ни слуху, ни духу об нем, - как будто в воду канул. Мы думали, что он опять наберет удальцов, да начнёт мстить за сыновей, однако нет, угомонился.
Ему, кажется, тоже попало при взятии аула, в даже многие думали, что он убит.
Между тем, прошло несколько лет: меня произвели в штабс-капитаны, а потом и в капитаны, а об Хаджуке все ничего не слышно. Сижу я в крепости, да иногда этак думаю себе: где же это Хаджук? Куда же он девался?
Надобно вам сказать-с, что к нам в крепость хаживали мирные черкесы; так, знаете, - продают что-нибудь, или же и просто в гости придут.
Вот-с, раз как-то приезжают к нам двое черкесов; один старик, а другой молодой, этак лет 23-х, - не больше. Привели они трех или четырех баранов, да и продают нашим. Я сижу у окна, да я смотрю на них.
Вот начал я всматриваться в лицо старика; показалось мне, как будто "что-то знакомое"; взял я фуражку, вышел на двор и подхожу к ним.
Всматриваюсь в старика, - точно, что-то знакомое, ба-ба-ба, да это старый приятель, это, кажется, Хаджук! И точно он! Только совсем уже не тот, что прежде был, и по лицу его еле-еле признаешь.
Вот я и говорю: - Хаджук! Он оглянулся и молчит; а я опять, - Хаджук, это ты?!
- Я, - говорит.
- Да как же ты здесь?
- Да отчего же мне не прийти сюда? Разве к вам нельзя ходить вовсе? - и смотрит мне прямо в глаза, как будто ни в чем не бывало.
Фу, чёрт побери, думаю, да что ж это он?
- Да как же ты пришёл сюда? Ведь я велю тебя схватить! - говорю.
- За что же меня "схватить"? Что я такое сделал, чтобы меня "схватить"? Ведь я уже давно "мирный".
- Мирный, - вот оно что, - говорю я, - а какой мирный ты, - я по роже твоей вижу, что ты не мирный: рожа такая же плутовская и разбойничья. Ну, мирный, так мирный, делать нечего. А это кто с тобой? - спрашиваю.
- Это сын мой, - Мурат.
- У тебя и сын остался?! А мы думали, что их всех убили, помнишь, тогда-то?
- Нет, говорит, - один остался.
Вот мы с ним разговорились; он мне и рассказал, что "как взяли наш аул, так у меня всех сыновей убили, только одного оставил Аллах на поддержку моей старости. Что было, какое там имущество - все пропало, так что делать нечего, приходится торговать".
А я ему говорю, - верно разбойничаешь, Хаджук?
Он улыбается, да только головой потряхивает, как будто бы нет.
- Как можно, - говорит, - я мирный. Да и где мне, - я уж старик и силы-то нет. При взятии аула его "почикали" порядком; по всей голове и по всему лицу шрамище преогромный. Такой старый сделался, я подумал, - и шашки-то не поднимет; только рожа такая же разбойничья, да еще и страшнее сделалась от шрама.
Они стали частенько жаловать к нам в крепость. Хаджук продает баранов и всякую мелюзгу; а сын этакий, знаете ли, молодец, вот просто красавец. Глаза черные, блестят, так и хотят выскочить, - весь в отца. Уже теперь видно что силища будет большая.
На коня сядет, так просто картина, - за стекло бы и в рамку вставить, так бы и любовался. Лицо вовсе не разбойничье, как у Хаджука; оно конечно, все же видно, что черкес, но лицо красивое, и что-то доброе в лице.
Сам же Хаджук сделался настоящим жидом: торгует разной дрянью, подличает, хитрит, чёрт знает что такое, и о наездничестве совсем забыл; таким хитрым, подлым сделался... и не посмотрел бы на него! А сын то другой, - он на коня, да шашку в руки, да кинжал в зубы, - тут он на своем месте.