20 мая 2025 года после непродолжительной болезни на 87 году перешёл в вечность выпускник, многолетний преподаватель, ректор (1987–1992) и почётный член Академии, настоятель Князь-Владимирского собора протоиерей Владимир Сорокин.
Своими воспоминаниями о почившем поделился профессор, заведующий кафедрой церковной истории Санкт-Петербургской Духовной Академии протоиерей Георгий Митрофанов — человек, который знал лично отца Владимира более 40 лет.)
В интервью — честная история взаимоотношений двух живых людей, которые иногда по-разному смотрели на одни и те же вещи, но всегда понимали, что находятся в едином корабле Христовой Церкви и делают общее дело.
— Отец Георгий, как долго Вы знали почившего? Каким он предстаёт в Ваших воспоминаниях?
— Протоиерея Владимира Иустиновича Сорокина я знал на протяжении сорока лет. За эти годы у меня складывался постепенно, и, наконец, сформировался образ, который я бы мог описать так: это был русский православный священник, в ментальности которого, поведении и речи присутствовали элементы как великоросского старообрядчества, так и малороссийского православия. Очень важным фактором, повлиявшим на формирование его личности, было то, что он имел несчастье две трети своей долгой жизни прожить в обезбоженном Советском Союзе, будучи при этом православным христианином, а потом и священником.
— Где отец Владимир первый раз появился в Вашей жизни?
— Наша первая встреча произошла в стенах Духовной Академии. Должен заметить, что, хотя я и говорю об отце Владимире как о священнике, пересекался я с ним чаще всего исключительно в контексте деятельности Духовной Академии. Очень мало с ним сослужил, не представляя его в полной мере как пастыря. И вместе с тем хочу подчеркнуть: именно как священника я воспринимал его всё время нашего общения.
Чтобы лучше было понятно, что я имею в виду и какое значение имела его личность в моей жизни, упомяну следующее обстоятельство. В храм Духовной Академии я попал впервые в 1980 году. Я только что отслужил на флоте, восстановился в университете и вернулся в привычную жизнь, которая предполагала посещение приходских храмов. Вот тогда я и открыл для себя храм Духовной Академии. На службах я видел священников определенного склада. В частности, это были поражавший меня протоиерей Ливерий Воронов и вызывавший очень сложные, но сильные чувства архиепископ Михаил (Мудьюгин), бывший в шестидесятые годы ректором нашей Академии. Ещё до поступления, я знал, что здесь преподает протоиерей из Никольского собора, Владимир Сорокин.
У меня был уже некоторый опыт общения с приходским духовенством. Надо сказать, что, к несчастью, в советский период подавляющее большинство священников были священниками в первом поколении, происходя из рабочих и крестьян. Это очень изменило стилистику, в особенности, петербургского духовенства, которое должно было теперь являться ленинградским. В эти же годы я стал общаться с протоиреем Василием Ермаковым, который являл собой тип именно такого священника.
Каким же был отец Владимир Сорокин, я мог только предполагать. Знал я только, что и он, и отец Ианнуарий преподают Новый Завет, хотя очевидно, делали они это весьма различно. Надо сказать, что тогда мы не говорили об отце Владимире Сорокине с отцом Ианнуарием, поэтому какой-то образ отца Владимира у меня сложиться не мог. И вот очень искусительно и для меня, и прежде всего для отца Владимира, первое появление его в моей жизни, было опосредовано. Во время приёмных экзаменов я был вызван на беседу с майором КГБ, который курировал семинарию. Отец Ианнуарий предупреждал меня, что я должен пройти через это, но получилось так, что меня не вызвали в военкомат (как обычно тогда делали), где и проходила беседа с офицером КГБ. В моей коммунальной квартире раздался звонок и меня пригласили просто на улицу, на площадь Ломоносова, недалеко от моего дома. При этом сама беседа проходила в автомашине.
Не готовый к такому варианту, я шёл на эту встречу, конечно, очень взволнованный. Тем более, что экзамены я только-только сдал, но зачислен ещё не был. Я не ведал, вообще, своего положения. Заявление в Куйбышевский райком ВЛКСМ об исключении меня из комсомола я уже подал. По ходу разговора со мной, по-своему драматичного (я не раз уже рассказывал об этом в своих интервью и на лекциях), этот майор, говоря о том, что православные священники должны помнить, что они остаются гражданами советской страны и должны выполнять свои гражданские обязанности, упомянул трёх преподавателей Духовной Академии, которые, с его точки зрения, очень гармонично сочетали в себе эти качества. Одним из названных преподавателей и священнослужителей, кстати, очень разных, был отец Владимир Сорокин, что меня, конечно, внутренне напрягло.
Беседа проходила по принципу «черный с белым не берите, “да” и “нет” не говорите». Она так и закончилась неопределенно. На прощанье мне было сказано: «Мы еще будем с вами встречаться». Я рассказал отцу Ианнуарию о том, что именно фамилия отца Владимира Сорокина была упомянута во время той беседы и он это воспринял сдержанно, сказав, что, как историк, занимающийся двадцатым веком, я должен понимать, что в силу положения, в котором существует церковь, любые священнослужители, находящиеся на важных административных должностях (а отец Владимир семь лет был инспектором и неоднократно выезжал за границу), не могли не вступать в тесные контакты с КГБ.
— Как вам кажется, отец Ианнуарий сам как относился к этой вынужденной необходимости? И помогли ли его слова вам тогда снять внутреннее напряжение?
— Естественно, что для отца Ианнуария как для любого христианина подобного рода обстоятельство было очень искусительно, а как для настоящего русского интеллигента было нравственно очень тяжело. Но его глубокая вовлеченность в научно-преподавательскую деятельность, абсолютное равнодушие к перспективе карьерного роста, совершенное бессребреничество, честность и порядочность делали его трудно уязвимым для происков чекистских кураторов. Ну, а мое внутреннее напряжение лишь усилилось от того, что я очередной раз убедился в каком же отчаянном и одновременно унизительном положении находится Православная Церковь в моей стране, с ненавистной для меня аббревиатурой «СССР», весьма напоминавшей агентурный псевдоним. Но важный для себя вывод я сделал уже тогда. При таком положении Церкви в тоталитарном государстве успешная клерикальная карьера, участие в международной деятельности Православной Церкви, служение на богатом приходе и даже преподавание в духовных школах делают тебя предметом сугубого внимания, а, значит, и ещё более вероятным объектом вербовки со стороны КГБ. Поэтому лишь перспективу служения приходского священника в каком-нибудь отдалённом храме следует считать наиболее предпочтительным в стране, где ты обречён жить под красно-дьявольской властью .
— Как складывалось Ваше дальнейшее отношение к отцу Владимиру и взаимодействие с ним?
— Для меня было важно мнение других людей. Имея критическое отношение к различным сторонам деятельности и личности отца Владимира, отец Ианнуарий, например, всегда говорил о нем с чувством уважения, а порой и сочувствия. Вот это было для меня весьма показательно. Также и отец Василий Ермаков относился к отцу Владимиру Сорокину с очевидным почтением.
Но после того разговора в машине я, естественно, испытывал определенное волнение. Отец Ианнуарий предупредил меня, что отец Владимир, конечно, обратит на меня внимание, потому что в семинарию мало поступало людей с университетским образованием, да ещё с гуманитарным. А он человек очень любознательный, который в архивах работает.
Действительно, очень скоро отец Владимир подошел познакомиться со мной тут, в стенах Академии, и просто по-человечески, по-пастырски стал интересоваться моим положением. А положение у меня после двух месяцев пребывания в семинарии было отчаянное. В эту пору ректором был уже не архиепископ Кирилл, а архимандрит Мануил, чей административный вес был гораздо скромнее. Поэтому очень осторожный митрополит Антоний вникал в дела Академии более активно, нежели раньше. Именно он мне тогда и порекомендовал уволиться с должности младшего сотрудника Отдела рукописей Государственной публичной библиотеки и поступать семинарию из каких-нибудь сторожей. В силу того, что я, как студент, принятый сразу на третий курс, должен был посещать лекции, нести послушания и сдавать одновременно экзамены за два предыдущие курса, мне пришлось уволиться из сторожей. Одновременно моя жена, у которой уже завершился декретный отпуск, не смогла выйти на работу в тот же самый Отдел рукописей, куда ее пригласили и в котором она вряд ли задержалась бы надолго из-за того, что я ушел в семинарию и подал заявление об исключении меня из комсомола. Двухлетнего сына мы не могли устроить в детский сад по состоянию здоровья. А моя семинарская стипендия была где-то в пределах 15 рублей.
— Простите, что перебиваю, это важный момент. Вы описываете ситуацию, граничащую с бедствием: 15 рублей стипендии, ребенок, большие риски. Что двигало вами в тот момент, какая вера или решимость?
— К этому времени я уже 12 лет мечтал поступить в духовную семинарию и после окончания школы, прослужив в военно-морском флоте, закончив с отличием исторический факультет Ленинградского государственного университета, женившись, проработав 3 года младшим научным сотрудником в Отделе рукописей и редких книг Государственной Публичной Библиотеки я, наконец, осуществил свою мечту. Я искренне верил, что, лишь став священником, я смогу обрести для себя полноту общения с Богом, и эту веру разделяла со мной моя супруга и, как я был убеждён, будет разделять со мной тогда ещё двухлетний мой сын. Это была наша общая вера во Христа, которого можно было обрести только в Церкви.
Услышав о моей ситуации, отец Владимир сказал, что поговорит с митрополитом. Действительно, несмотря на то, что вокруг митрополита Антония сложился ореол человека, который редко до кого-то там снисходит, и студенты были как-то далеки от него, он меня пригласил, очень душевно и уважительно со мной поговорил. Если отец Владимир сразу перешёл со мной на «ты», то владыка говорил со мной на «вы». Ему нравилось, что в семинарии появился ещё один универсант. Митрополит Антоний сказал, что отец Владимир сообщил ему о моём сложном материальном положении, и он благословляет меня исполнять должность помощника заведующего библиотекой Духовной Академии.
Тогда заведующим был протоиерей Владимир Мустафин. А другим его помощником был Юрий Петрович Аввакумов, за год до меня покинувший публичную библиотеку, выпускник университетской кафедры классической филологии, который преподавал здесь латинский язык, и одновременно сдавал экзамены в семинарию. Мы как раз познакомились с ним именно тогда, когда обсуждали, как нужно вести себя на бюро райкома комсомола, где меня должны были исключать за поступление в семинарию, как исключали и его.
Моя главная проблема была решена. Получилось так, что вместо студенческой стипендии я стал получать зарплату 200 рублей, из которой государство вычитало повышенный налог в 62 рубля. Впрочем, мое жалованье младшего научного сотрудника было почти таким же — 130 рублей.
— Получается, что вмешательство отца Владимира кардинально изменило вашу ситуацию. Изменило ли оно и ваше первоначальное настороженное отношение к нему? Как этот поступок повлиял на ваши дальнейшие отношения?
— Определённого рода настороженность в смысле отсутствия в наших с ним отношениях полной доверительности сопровождала наши сорокалетнее общение всегда. Но тогда я впервые ощутил к себе со стороны отца Владимира подлинно христианское, тогда пастырское, а впоследствии и братское отношение, которое присутствовало в нашем общении всегда и которое он, будучи человеком весьма практичным и жёстким проявлял многократно к самым разным людям, нуждавшимся в помощи и поддержке.
— Отец Георгий, а он в этот момент кем был, отец Владимир Сорокин?
— Бывшим инспектором, только профессором, и настоятелем Никольского собора.
— А Никольский собор был кафедральным в тот момент?
— Так это был, по сути дела, основной собор. Не только кафедральный — единственный собор, в котором ежедневно совершались две литургии. Тогда в нашем городе храмов было мало, четырнадцать всего лишь, а в Никольском соборе просто «текли» сплошные требные потоки, там очень непросто было служить, не превращаясь в требоисполнителя. И вот, надо сказать, отец Владимир, любивший служить, умевший очень хорошо служить, в требоисполнителя так и не превратился. Он поощрял у священников, какие-то интеллектуальные интересы. И когда я его после беседы с митрополитом встретил, и, конечно, стал благодарить, отец Владимир сказал: «А матушка-то у тебя, закончила университет и в отделе рукописей работала. Надомную работу делала. Так не могла бы она помочь мне с машинописью, то есть печатать?». И передал мне тексты довольно слепенькие, старенькие, дневников, каких-то писем отца Иоанна Егорова. Это был очень яркий петроградский священник, умерший в годы Гражданской войны, входиший в союз церковного обновления, поборник литургических реформ. Такие тексты, конечно, не издавали в советское время. А отца Владимира это интересовало. И вот моя супруга стала печатать, открыла для себя очень много интересного и при этом получала за свою работу материальную помощь от отца Владимира, который впервые называл её, ещё не являвшуюся женой священника, «матушкой». А священником я стал по окончании второго курса Духовной Академии в 1988 году, когда отец Владимир был уже ректором нашей духовной школы и оставался на этой должности до 1992 года. Тогда произошел еще один эпизод, в котором он проявил себя. Дело в том, что у меня сложились очень теплые профессиональные отношения, с другим профессором, тоже олицетворявшим это поколение выходцев из народной среды, пришедших в церковь, — с протоиереем Иоанном Белевцевым. Когда в 1988 году преподававший у нас курс истории Русской Православной Церкви XX века, будущий игумен Иннокентий (Павлов) перешёл на работу в ОВЦС, а это было уже время серьёзных сдвигов, наконец, открылась перспектива более или менее свободного преподавания курса истории Русской Православной Церкви ХХ века с обозначением острых тем трагической истории этого периода. Естественно возник вопрос, а кто будет читать этот курс? И вот на совете отец Владимир Сорокин в своём стиле, а он очень, так сказать, был жёсткий руководитель, хорошо знавший конъюнктуру клерикальную, епархиальную и политическую, сказал, что, конечно, теперь нужно, чтобы этот курс преподавал сын нашего маститого и довольно культурного, но всегда приближенного не только к церковной, но и к государственной власти протоиерея Павла Красноцветова, священник Григорий Красноцветов, который только что закончил академию, и которого, к тому же по решению ОВЦС должны были направить в Голландию. Тогда отец Иоанн выступил также достаточно жёстко: «Мне визитёры не нужны, это очень серьёзный курс, я хочу, чтобы этот курс читал человек, у которого есть перспектива нормальной преподавательской деятельности. Я предлагаю священника Георгия Митрофанова». «Ну, так он же только на третьем курсе Академии», — сказал отец Владимир. «Но я видел его в деле, у него есть историческое образование, красный диплом исторического факультета. Так что я настаиваю на том, чтобы именно он был преподавателем этого предмета». Вот так я стал, учась на третьем курсе в академии, преподавать на четвертом курсе в семинарии предмет истории Русской Православной Церкви XX века, который я преподаю уже 37 лет и который окончательно сдвинул мои интересы в сторону церковной истории, хотя кандидатскую работу под руководством отца Владимира Мустафина я писал, конечно же, по русской религиозной философии. Ну, я очень хорошо понимаю, что помогший мне в трудной жизненной ситуации после моего поступления в семинарию отец Владимир тут уже исходил из других каких-то представлений. У него были непростые отношения с отцом Иоанном Белевцевым, который вот так жестко настоял на том, чтобы я преподавал в семинарии, а я к тому же всегда был близок к отцу Ианнуарию, с которым у него были тоже непростые отношения. Но это никак не отразилось на наших личных с отцом Владимиром отношениях, хотя у меня было довольно сложное положение: я — студент, одновременно помощник заведующего библиотекой, преподаватель, а он — ректор.
— Это какой год?
— 1988–1989 учебный год.
— Перестройка.
— Да, но для Церкви 88-й год стал ключевым. Уже в эту пору меняется законодательство, и отец Владимир продолжает руководить Академией, в такое время. Тут возникали свои проблемы, одной из которых было тяжелое материальное положение преподавателей. И многие из них просто уходили служить на приходы, чтобы подработать, а потом так и погружались в приходскую рутину. Это, конечно, нанесло Академии большой урон.
Жили очень трудно, но, вы знаете, меня спасала привычка советского интеллигента-гуманитария жить бедно. Я обрадовался другому — свободе, я — священник, и я — в Церкви в момент, когда станет возможным возродить чаемую мною историческую Россию (до которой я и не мечтал дожить). Я надеялся хотя бы в Церкви, в церковном приватном мире провести всю свою жизнь. И тут — Россия! Конечно, Церковь возглавит процесс не разрушения, а подлинного созидания России!
Надо сказать, что отец Владимир отзывался на многие инициативы и проявлял себя в разных аспектах. Вот, например, в советское время в академическом храме, где было полно молодых людей, пресекались попытки допускать к богослужению подростков, детей, когда они так умильно исполняют должность алтарников, свеченосцев. А отец Владимир, рассчитывая, что недостаточно благочестивые семинаристы увидят, как может благоговеть ребенок, пригласил трех детей, связанных с прихожанами этого храма, и, в частности, моего сына, ему тогда было 7 лет, исполнять функции алтарников. Ну, последние, конечно, были счастливы. Отец Владимир не просто их, вот таких диковинных персонажей, пригласил участвовать в богослужениях. Он подчеркнуто обращал на них внимание. Чувствовался отец, имеющий соответствующий опыт. И, надо сказать, он воспитывал очень хороших детей. С его сыном отцом Александром, мы уже многие годы дружим. Будучи предстоятелем, проскомидию отец Владимир совершал сам, и при этом он находил время давать указания студентам, которые участвовали в службе, и обращал внимание на детей. Однажды он подозвал моего сына и сказал: «А ты знаешь, что я совершаю сейчас проскомидию? Я поминаю на проскомидии тех, кто ещё жив, тех, кто уже умер, и кто для меня очень дорог и значим. Ты вот о ком-нибудь молишься?» — «Да, — сказал мой Андрюша, — я молюсь». «Ну вот, давай, будем их поминать. — Ну, о здравии, ты о ком молишься? — Мама с папой, бабушка. — Хорошо. — А об упокоении?» И тут пошла странная череда имён: воин Лавр, воин Александр, воин Антоний, воин Пётр. Отец Владимир: «Что у тебя родственники одни, военные, что ли?» Вот так вот, просто, оказывается, он может изумляться, непосредственно и живо! Ну, а Андрюша спокойно так и уточнил: «Лавр Корнилов, Александр Колчак, Антоний Деникин, Пётр Врангель». Лицо отца Владимира изменилось, он повернулся ко мне (а я стоял в полном умилении) и говорит: «Ну и контру ты воспитал!»
До того это прозвучало органично, естественно, что, казалось бы, должно было вызвать у меня какое-то возмущение, но, напротив, была радость. Да! Контра теперь возьмет реванш! Мы побеждаем. Но отец Владимир опять-таки, назвав меня воспитателем «контры», отнюдь не изменил ко мне своего доброжелательного отношения. Более того: свою первую рясу я получил именно от него. Многие студенты тогда так и ходили поначалу: в подрясниках служили, будучи священниками, даже на всенощном бдении. После одного из всенощных бдений (тогда был мой первый год в академическом храме) отец Владимир подозвал меня и пригласил к себе в кабинет. Матушка вынесла одну из его ряс, посмотрели, примерили, подходит! Вот так первую рясу я получил от отца Владимира, хотя и «контру» воспитал.
К сожалению, должен признаться, что стиль его руководства мне не представлялся правильным. Казалось, что он остался в прошлом: с одной стороны он был такой живой, деятельный, а с другой стороны, многие из тех перемен, которые, казалось, должны были бы начаться, при отце Владимире в Академии так и не произошли.
— Отец Георгий, Вы ранее сказали, что отец Владимир был очень жёстким руководителем. А можно вот чуть поподробнее, — в чём это выражалось и почему Вы называете его жёстким руководителем?
— То, что он считал правильным, он проводил весьма последовательно. Когда у него с кем-то не складывались отношения, он этого, так сказать, не демонстрировал, сдерживался, но возникало жёсткое отчуждение. Я расскажу об этом, может быть, дальше, тем более, что у нас было с ним несколько серьёзных конфликтов и ситуаций, когда мы даже руку друг другу не подавали месяцами. Но, всё равно, даже при этом он был открыт для общения.
Он, конечно, не поощрял никаких соборных начинаний. Совет, как и в прежние времена должен был принимать решения ректора и так далее. Другое дело, что многим преподавателям, выросшим в советское время, всё это казалось вполне естественным. Хотя я не скажу, что он был очень популярен в преподавательской среде.
Люди по-разному к нему относились. Многие — с уважением, но каких-то тёплых отношений не складывалось. Да и сам он к этому, как мне кажется, был не очень расположен. И вот здесь для меня как раз в нём проступал вот этот старообрядческий великоросский элемент. Он не был сентиментален, не был, так сказать, пафосен. Порой был резок.
Я помню, как на втором году моего пребывания в Академии, у нас проходили заседания Синдесмоса (Всемирное братство православной молодёжи «Си́ндесмос», греч. Σύνδεσμος — «соединение, союз», англ. the World Fellowship of Orthodox Youth SYNDESMOS, греч. Συνδέσμου Παγκόσμιας Ενώσεως Ορθόδοξης Νεολαίας — международная православная церковно-общественная организация. Основана в 1952 году во Франции — прим. ред.), это такая международная православная студенческая организация. А был еще 1986 год. Ожидался приезд многих известных на Западе православных богословов: Лосского-младшего — Николай Лосский должен был приехать, отец Иоанн Мейендорф и участие студентов, прежде всего, поповских детей, учившихся в Академии и уже, выезжавших за границу в качестве делегатов Синдесмоса, нескольких продвинутых студентов в качестве наблюдателей направили на эти заседания. Перед началом мероприятий в профессорской проходило обсуждение: как надлежит вести себя нашим студентам на конференции. Один из наших преподавателей, будущий отец Сергей Рассказовский, тогда мирянин, был вице-президентом Синдесмоса. Он и собрал нас, чтобы рассказать, как всё это проходит, какие у кого будут функции, а пришёл с ним почему-то отец Владимир Сорокин. Не инспектор, а один из профессоров. Он довольно активно включился в разговор и потряс меня (впрочем, тогда не только одного меня) своей фразой: «Ну, тут приедут всякие богословы, может, книжки их читали или слышали, там, Мейендорф, Лосский. Вот. Иностранцы. А вы не смущайтесь, вы тоже кое-что знаете. Они не всё знают, и у вас знания есть! Надо с ними активнее общаться. Мы должны спровоцировать их на общение». Рассказовский, весь покраснел: Разве можно так прямо? А мы понимающе переглянулись с одним из студентов, будущим крёстным моей дочки отцом Николаем Ершовым, и вспомнили, как незадолго до этого, в конце 1985 года, проходил телемост Ленинград–Сиэтл. Фил Донахью и Владимир Познер беседовали, якобы открыто и свободно. И было два священнослужителя. Отец Николай Гундяев, в жизни прекрасный проповедник, в телестудии он пребывал в каком-то смущении: волнуясь, комкая руки, говорил такие… положенные, правильные слова. И отец Владимир Сорокин, с характерной усмешкой в глазах, какая бывала у него в сложных ситуациях, внешне очень сдержан, но при этом глаза его азартно блестели, и он говорил примерно так: «А у нас всё хорошо. Вы утверждаете, что евреи в Советском Союзе испытывают какие-то трудности? А у меня раввин Ленинградской синагоги мой друг». Вероятно, такими средствами он пытался сохранять дорогую для него Русскую Православную Церковь в обезбоженной Совдепии. Мне было грустно за него и очень не хотелось идти тем же путём. А о переменах, которые через несколько лет радикально изменят положение Церкви ни я в своём юношеском ригоризме, ни он в своём выстраданном годами церковно-политическом прагматизме в 1985 году не могли и мечтать.
Тем не менее выбор тогда свой я сделал, к сожалению, для отца Василия Ермакова, который хотел, чтобы я остался у него на приходе, я остался только преподавать в Академии и служить в академическом храме. И вот Преображение 1991 года. Я уже еду на службу, прослушав обращение ГКЧП. С Академией и с курсом истории Русской Православной Церкви в ХХ веке всё кончено. И какая может быть сейчас Академия? Надо как можно скорее забиться в какой-нибудь приход подальше! Я прихожу в храм. Народу мало, учебный год не начался, ещё только идут приёмные экзамены. И все какие-то напряжённые, молчаливые. Появляется старый священник из провинции с большущей бородой. Он сына своего привез. И сам такой какой-то напряженный, напуганный. Мы стоим с недавно рукоположенным отцом Александром Федоровым (нынешний архимандрит). Понимаем друг друга без слов. И вдруг входит отец Владимир: «Слышали? У нас новое правительство». Все уже предусмотрительно молчат. «Одни русские». Я было хотел открыть рот: «Какие они русские? Они советские, да ещё и прибалт среди них». Но промолчал и ушёл в пономарку. А он вот так, то ли шутит, то ли всерьёз, говорит, как будто проверяет реакцию. А священник старый уже развернулся к горнему месту, стал размашисто креститься. «Спаси их Господи, вразуми их Господи!» А сам поглядывает на ректора. Но отец Владимир был такой цельный, служил «благообразно и по чину». То есть, он имел, конечно, большой опыт выживания сам и выживания церкви в советских условиях, и готов был, как бы, вернуться к прежним формам поведения и общения. И вот всегда возникает вопрос, ради чего? Ради сохранения Церкви или ради того, чтобы, так сказать, сохранить свой статус? У него, каким-то странным образом, сочеталось одно с другим, но, могу сказать, прежде всего, когда вот сейчас передо мной прошла его жизнь и он уже скончался, что среди этой тройки священнослужителей, которых назвал майор КГБ, он служил не им, а Церкви. Умея, когда нужно, служить и им. Но он, вне сомнения, был человеком Церкви.
Очень интересным было его отношение к митрополиту Никодиму (Ротову — прим. ред.). Он не был никодимовцем, хотя ценил многие качества владыки Никодима. Он пользовался возможностями, которые в том числе и ему давал митрополит Никодим. Отец Владимир, в общем, людей энергичных поддерживал. С другой стороны, что-то он в нём не принимал, и мировоззренчески, и личностно. Но, тем не менее у него было, опять-таки, уважительное отношение. Вообще, надо сказать, что отец Владимир уважал власть, любую власть: и государственную, и церковную. Но церковная власть была для него более значима, чем государственная. Это очень важно, учитывая, что он имел жуткий опыт выживания в советских условиях.
У меня никогда с ним не было такой степени доверительности, откровенности, как с отцом Ианнуарием, с отцом Василием Ермаковым, с отцом Владимиром Мустафиным, с отцом Иоанном Белевцевым. Не было. Хотя отношения с отцом Иоанном Белевцевым тоже складывались очень непросто. Вообще, это были личности. Личности, у которых простых отношений не бывает. Когда личности объединены каким-то хорошим воспитанием, образованием, культурой, они свои конфликты могут цивилизованно преодолевать, разрешать, урегулировать. А когда люди попрямее и попроще, и вместе с тем они неравнодушны, то тут жди столкновений.
Для отца Владимира всю его жизнь была важна Церковь. Он, например, не мог понять моего непримиримого антикоммунизма. Но как только начался процесс канонизации новомучеников, он в него активно включился. Не потому, что предпочитал поддерживать начинание, которое не мог остановить. Нет, дело было в другом. Он действительно проникался пониманием этой темы. Как митрополит Ювеналий (Поярков), воспитанный митрополитом Никодимом в убеждении, что только путь митрополита Сергия был единственно возможным, будучи председателем Синодальной Комиссии по канонизации святых добился канонизации противников митрополита Сергия, «непоминающих». Точно так же и отец Владимир, будучи, конечно, сергианином, открывал для себя тему «непоминающих» в лице иосифлянского духовенства (Иосифля́нство — устоявшееся обозначение оппозиционного движения в Русской православной церкви, возникшего в СССР в конце 1927 года среди духовенства и мирян, вслед за митрополитом Иосифом (Петровых) отвергавших «Декларацию…» заместителя патриаршего местоблюстителя митрополита Сергия (Страгородского) от 29 июля 1927 года и контроль органов ОГПУ над кадровой политикой Московской патриархии. Поводом для возникновения движения был отказ признать законность смещения с Ленинградской епархии митрополита Иосифа (Петровых) заместителем патриаршего местоблюстителя митрополитом Сергием. — прим. ред.) в нашей епархии. Он возглавлял комиссию по канонизации нашей епархии и пригласил меня войти в её состав, так как с 1993 года я являлся членом Синодальной Комиссии по канонизации святых.
В этой комиссии между отцом Владимиром и мной в 2009 году произошёл один из самых серьёзных конфликтов. На одном из заседаний комиссии речь шла о возможности канонизации священнослужителей, которые служили в 1941-1944 годах в Псковской миссии. Секретарь комиссии Лидия Ивановна Соколова, которая будучи весьма компетентным архивистом, пыталась сочетать в своём сознании православную веру и советское мировоззрение заявила, что репрессии, обрушивавшиеся на священнослужителей Псковской миссии, попавших в руки НКВД, были естественны. Более того, она считала участие в Псковской миссии препятствием к канонизации. После этого я обратился к отцу Владимиру как председателю комиссии примерно с такими словами: «Отец Владимир, это что такое? Выходит, оправданно получили свои 10-летние сроки наш ведущий профессор отец Ливерий Воронов и духовник епархии архимандрит Кирилл (Начис)? Если для Лидии Ивановны они изменники Родины, то для меня они исповедники Церкви Христовой. При такой ситуации не вижу возможности работать вместе с ней в данной комиссии». Отец Владимир оставил её в составе комиссии, а я из комиссии ушёл.
В это время на сайте «Русская народная линия» уже не один месяц шла против меня разнузданная пропагандистская кампания, связанная с выходом моей книги «Трагедия России. „Запретные“ темы истории XX века в церковной проповеди и публицистике». Слух о моём выходе из епархиальной комиссии по канонизации святых был преподнесён редакцией следующим образом: «…Наконец-то церковный власовец протоиерей Георгий Митрофанов, сумевший пробраться не только Синодальную Комиссию по канонизации святых, но и в комиссию по разработке «Основ социальной концепции Русской православной церкви», включённый в состав редакционного совета и редакционной коллегии по написанию учебника и методических материалов по учебному курсу «Основы православной культуры», ставший членом Межсоборного присутствия Русской православной церкви, наконец, исключён хотя бы из епархиальной комиссии по канонизации святых».
Я обратился к отцу Владимиру и сказал: «При такой ситуации, я считаю, что Вам нужно на епархиальном собрании, которое скоро будет, пояснить, что меня никто не выгонял, даже Вы. Я сам ушел из вашей комиссии. А если Вы этого не сделаете, я попрошу слово и скажу об этом сам». Он выступил и сказал, что из комиссии я ушел по собственной инициативе. Я был отцу Владимиру за это признателен.
К началу нулевых годов в нашей академии повымирали все доктора и магистры богословия. Все преподаватели Академии, включая профессоров, являлись лишь кандидатами богословия. И вот 2004 году я решил защитить магистерскую диссертацию в Свято-Тихоновском Православном тогда еще институте. По теме, которую я уже оставил, я имею в виду, связанной с религиозно-философской проблематикой «Духовно-исторический феномен коммунизма, как предмет критического исследования в русской религиозно-философской мысли первой половины ХХ века». И вот, не ставя в известность епископа Константина, я отправился туда с одним из своих оппонентов, а магистерская проходила по процедуре защиты докторской диссертации, с тремя оппонентами. Одним из оппонентов был протоиерей Владимир Мустафин, который тоже тайно поехал в Москву. Я защищал магистерскую диссертацию в Свято-Тихоновском институте, потому что с 1996 года был членом ученого совета этого учебного заведения. И как я мог защитить магистерскую диссертацию в нашем, например, Совете, где не было ни одного магистра и доктора? Я защитил работу, и в академии появился хотя бы один магистр. Когда об этом узнал епископ Константин, он написал патриарху письмо, прося не утверждать мою защиту, что вызвало удивление у патриарха. Ректор должен порадоваться, что в подведомственной ему академии, наконец, появился магистр, и где ему защищаться, как не в том учебном заведении, где в совете есть магистры и доктора богословия? Он меня, естественно, утвердил. Ну и при этом, будучи единственным магистром, я не получал никаких часов в академии, только в семинарии. Все знали, что это случилось, но делали вид, что ничего не произошло. Тогда на ближайшем совете я подал рапорт о том, что я защитился в Москве. Ректор отсутствовал. Вел заседание отец Василий Стойков, занимавший должность проректора. Но мой рапорт так и не зачитали. Тогда я поднял руку, чтобы зачитать его, и зачитал его сам. «Ну, что же, — сказал отец Василий, — мы не можем без владыки ректора этот вопрос как-то вообще вносить в повестку дня». И тут встал отец Владимир Сорокин: «Может быть, мы обсуждать его без ректора и не можем, но поздравить-то мы отца Георгия можем?». У отца Владимира всегда сохранялась способность, проявлять какие-то живые человеческие реакции. Тогда эта была гордость за школу, за то, что в ней возможны позитивные перемены.
Я представляю отца Владимира до революции таким крепким крестьянином, у которого отлаженное хозяйство, который активен на своём приходе, возможно, старостой является, который семью держит в строгих правилах, и в то же время едет на ярмарку, и всякие диковины свои в блокнотик заносит, что он там видит, такой живой интерес у него ко всему. Но жизнь сложилась иначе, и ему пришлось стать священником. Это тип крепкого, именно на земле стоящего, а не в облаках витающего прочного хозяина, такого, о каких мечтал Столыпин, и кого в советское время методично изничтожали, навесив на них ярлык кулаков и прочее. И вот эта прочная «связь с землей» позволяла ему сохранять какую-то особую трезвость, широту взглядов и живой интерес к жизни — любознательность, в самом лучшем смысле этого слова.
Ведь о многих священниках, прослуживших значительное число лет, можно сказать словами Куприна: «жизнь их потушила, как папиросу». А он до конца своих дней был очень активен. Впрочем, последняя наша встреча, произошедшая опять-таки в стенах Академии, была омрачена очередной дискуссией по поводу новомучеников. К сожалению, на этот раз мы с ним так и не успели примириться. И для меня очень важно продолжение отношений с отцом Александром Сорокиным. Один из умных недоброжелателей отца Владимира Сорокина отметил, что он всё-таки ловкий человек: так сына воспитал, что у него будет хороший молитвенник. Он, мол, и здесь себя подстраховал, чтобы было кому за него молиться. Если не брать в расчет ложную, так сказать, интонацию, по сути дела, сказано правильно. У него сын настоящий молитвенник. И для меня общение с отцом Александром — это продолжение общения с лучшей частью отца Владимира, которая в нём была и всегда проявляла себя.
В завершение своего рассказа могу вспомнить ещё один очень важный факт наших с ним взаимоотношений. Так случилось, что рукоположившись в 1988 году, служа в академическом храме, периодически совершая богослужения, не состоя в штате храма отца Василия Ермакова, я постоянный свой приход получил только в 2005 году в храме апостола Петра и Павла при Академии Постдипломного Педагогического Образования. Храм там был до революции и в новом освящении этого храма принимал участие целый собор духовенства, но возглавлял богослужение благочинный Центрального округа протоиерей Владимир Сорокин. Ему это было не впервой. На этом первом и последнем в его жизни освящении храма присутствовал мой духовник, протоиерей Василий Ермаков. Он впервые в своей долгой жизни, когда храмы часто закрывались, присутствовал на освящении храма. Было огромное количество его духовных чад, переполненный храм. И было два хора. Хор отца Василия Ермакова и хор, которым руководила Анастасия Игоревна Сорокина, матушка отца Александра, невестка отца Владимира. Я был поражен, какая культура! Как выигрышно выглядел только что собравшийся хор, который готовился петь в моём храме. И, таким образом, отец Владимир, подаривший мне мою первую священническую рясу, одарил меня храмом, в котором я являюсь настоятелем 20 лет. Помню, как тогда, со свойственным ему юмором, архимандрит Исидор сказал: «Ну вот, отец Владимир, наконец-то, вот наш уважаемый профессор, перестанет быть приходским бомжом».
Отец Владимир Сорокин запечатлелся в моей памяти в образе русского православного священника, вышедшего из народной толщи, получившего не самое лучшее духовное образование, хотя и полное, академическое, (но это была уже другая духовная школа, зажатая со всех сторон советскими обстоятельствами), никогда не терявшего желания учиться, читать, мыслить, а это характерная черта духовенства дореволюционного, прежде всего. И одновременно прошедший тяжелейшую школу двоемыслия, двоедушия в отношениях с властью, которая десятилетиями либо преследовала Церковь, либо унижала и использовала ее. Он оставался человеком, который исходил всё-таки, может быть, из не всегда правильно понимаемых интересов Церкви.
Ещё одна выразительная деталь: достаточно скромный образ жизни отца Владимира, при всех возможностях, которые у него были, тоже говорит о многом. Его замечательная матушка. Это большая редкость. Семья священников, в которой, так сказать, батюшка и матушка, способные к духовному росту друг с другом, а не наоборот. Это такая семья.
Я помню, как на своих именинах, (это был 1989 год), отец Владимир вспоминал, как его в 1939 году крестил священник на дому. И вскоре этого священника арестовали. Отец Владимир был очень сдержан и вдруг… слезы появились на его глазах. Он сказал, что часто, когда ему приходилось принимать какие-то решения в своей церковной жизни, он думал о том, как же сделать так, чтобы больше священников за их пастырскую деятельность и служение, не расстреливали. Конечно, отцу Владимиру часто приходилось идти по пути компромисса, но это уже не его был выбор, это был выбор тех, кто сделал до него и за него этот выбор, начиная с митрополита Сергия. Он действовал в тех обстоятельствах, в тех условиях, в которых он вынужден был действовать. И с этой точки зрения он вызывает у меня большое уважение и глубокую печаль.
Беседовал директор Издательства Санкт-Петербургской Духовной Академии Д. В. Волужков
