Господь да убережет всякого православного от соблазна испытывать судьбу в ночи, когда древнее зло, коему несть имени в святцах, из воды и лесной чащи выходит на свой темный промысел. Но юности свойственна дерзость, что граничит с глупостью, а хмель развязывает не только язык, но и ту невидимую петлю, что накинута на шею каждого смертного.
Повествование сие будет горьким и поучительным, ибо оно о том, как за одну ночь веселое наше сборище обернулось плачем, а безудержный смех — предсмертным хрипом, что и поныне звучит в ушах моих.
В тот вечер, помнится, я был истомлен полуденным зноем и едва задремал в своей комнате, как с улицы донесся условный знак — громкий свист, коим всегда оповещал о себе приятель мой Алексей. Не мешкая, я подхватил свой походный мешок, прихватил скатанную в трубку баранью бурку и, мельком окинув себя взором в тусклом зеркале, поспешил во двор. У ворот, как и было условлено, дожидалась нас его повозка — разбитной тарантас, запряженный парой неказистых, но выносливых лошадок.
Алексей сидел на козлах, в щегольском картузе, сдвинутом набекрень. Возле него устроилась Ирина, барышня тихая и скромная, державшая в руках томик стихов. В самой же повозке, раскинувшись без чинов, уже сидели Антон с Петром, студенты, как и я. У обоих на лицах играли те самые пустые ухмылки, что безошибочно говорили — в них уже плещется хмельное, и рассудок понемногу уступает место бесшабашной удали.
— Здравия желаю, господа, — молвил я, забрасывая мешок в тарантас.
— Поторапливайся, Максимилиан, — кивнул Алексей. — Нам еще за барышнями ехать. Негоже заставлять их ждать.
Вскоре мы подобрали и Марту с Юлией, что уже дожидались нас у ворот своего имения. Дорога к дальнему лесному озеру была неблизкой, но веселой. Мы горланили песни, спорили о каких-то пустяках, а хмель, что уже бродил в крови, делал мир ярче и проще. Прибыв на место, на знакомую нам поляну у самой воды, мы тотчас принялись обустраивать наш нехитрый стан. Девицы занялись приготовлением трапезы, мы же с товарищами развели огонь и, не откладывая, осушили по первой чарке — за прибытие. Духота стояла неимоверная, и я уже предвкушал, как окунусь в прохладную озерную глубь.
Когда мясо, нанизанное на ивовые прутья, зарумянилось и начало истекать жиром, шипя на углях, мы расселись на расстеленных бурках. На душе было легко и беззаботно — то самое чувство, когда кажется, что ночь будет бесконечной, полной веселья и всяческих нелепых, но безобидных приключений.
И посреди этого шумного застолья Марта вдруг вскинула голову и произнесла, понизив голос:
— Господа, а вы знаете, что сегодня ночь на Ивана Купалу?
Все на миг притихли. Мне отчего-то стало неуютно. Само это название — Купала — с детства отзывалось в душе каким-то смутным, тревожным эхом. В памяти всплыли бабкины сказки про мавок, что заманивают путников в топь, про леших и про огненный цветок папоротника.
— Я слыхала, — подхватила Ирина, — что если влюбленные в эту ночь перепрыгнут через костер, взявшись за руки, то будут вместе до гроба.
— А если в огонь упадут? — съязвил Антон. — То разлука вечная?
Все засмеялись, но шутка вышла какой-то не совсем уместной.
— Вы как хотите, — вмешался Петр с напускной серьезностью, — а старики сказывают, что в купальскую ночь всякая нечисть из воды и из бора выходит. И русалки, и утопленники, у коих заместо глаз — кувшинки.
В голове сами собой рисовались картины: темный лес, белый туман над черной водой, хруст ветки под ногой и чей-то незримый, тяжелый взгляд из-за деревьев.
— А давайте, — предложил я, чтобы развеять нахлынувшую оторопь, — сложим свой костер. Настоящий, высокий, как положено на Купалу!
Предложение было встречено с воодушевлением. Вскоре в центре нашего лагеря уже полыхал жаркий костер, бросая трепетные отсветы на наши лица и стволы сосен.
— Ну что, Иринушка, — сказал Алексей, беря ее за руку, — испытаем судьбу?
Они разбежались и легко перелетели через пляшущее пламя. Мы захлопали и закричали «любо!.
— А теперь, господа, мы позволим себе отлучиться, — с лукавой улыбкой промолвил Алексей. — Искупаться желаем в сей чудесной воде.
— Вы там осторожнее, — бросил им вслед Петр. — Ночь-то сегодня не простая.
— Не боись, — махнул рукой Алексей, и они, смеясь, скрылись в густых прибрежных зарослях.
Я смотрел им вслед, и снова то странное предчувствие шевельнулось во мне. Не страх еще, но ощущение, будто что-то неотвратимое пришло в движение. Словно занавес в балаганном театре вот-вот поднимется, и начнется представление, сценарий которого нам неведом и страшен.
Прошел час, а может, и более. Алексей с Ириной все не возвращались. Мы сидели у костра, хмель понемногу выветривался, уступая место смутной тревоге.
— Что-то долго их нет, — проговорила наконец Юлия.
— Да никак уединились где, — хмыкнул Антон, но в голосе его не было прежней веселости. — Пойду-ка я их поищу. Заодно и табачку из кисета своего достану, в повозке оставил.
Он поднялся и нетвердой походкой направился в ту же сторону, куда ушли Алексей с Ириной. Мы остались втроем с девицами. Костер потрескивал, где-то в лесу ухнула сова, и эта природная тишина вдруг показалась зловещей.
Минут через двадцать из темноты послышались шаги. Это возвращался Антон. Один. Он молча подошел к костру, и при свете огня мы увидели его лицо — белое как полотно, с расширенными от ужаса глазами.
— Ну что? — спросил Петр. — Где они?
Антон сглотнул и прохрипел:
— Нет их там. Я нашел их платье и рубаху… на берегу лежат, у самой воды. А их — нет. Я звал… никто не откликнулся.
— Как это — нет? — вскрикнула Марта. — Может, они в лес пошли?
— Нагишом?! — выкрикнул Антон. — Что-то случилось, Петр! Что-то страшное!
Эта уверенность в его голосе, этот страх в его глазах заставили кровь стыть в жилах. Мы вскочили и, забыв обо всем, бросились на поиски, выкрикивая их имена в темную, молчаливую ночь. Я с Петром двинулся к зарослям камыша, туда, где, по словам Антона, он нашел одежду.
— Алексей! Ирина! — кричал я, и голос мой тонул в вязкой лесной тишине.
И вдруг совсем рядом, из самых густых зарослей, донесся тихий, сиплый голос, в котором я с трудом узнал голос Алексея:
— Максим… я здесь… помоги….
— Алеша! Что с тобой? Где ты?
— Ногу свело… запутался в камышах… вытащи….
Я шагнул ближе и увидел медленно протянувшуюся из темноты руку. Бледную, сморщенную, сизую, какой бывает рука у утопленника, пролежавшего в воде не один день.
— Господи, Леша, да что же с тобой? — пробормотал я, берясь за мертвенно-ледяные пальцы.
В тот же миг рука сжалась на моем запястье с такой нечеловеческой силой, что мои суставы хрустнули. И из темноты показалось лицо. И то был не Алексей. То было подобие лица, гниющая водяная маска. Кожа серо-зеленая, покрытая слизью и волдырями. А глаза… На их месте были два бельма, две мутные белесые пленки, налитые млечной белизной, из-под которых сочился желтоватый гной. Синие, растрескавшиеся губы раздвинулись, обнажая ряд острых, частых зубов, подобных щучьим. Тварь смотрела на меня своими слепыми глазами и тянула к себе, в черную, пахнущую тиной воду.
— ПЕТР! — взревел я, обезумев от ужаса и боли.
Петр, слава Богу, был рядом. Он схватил меня за плечи и с силой рванул назад. Я рухнул на землю, а тварь с тихим, булькающим звуком скользнула обратно в камыши, оставив после себя лишь расходящиеся по воде круги.
Когда мы, трясясь как в лихорадке, вернулись к нашему стану, нас ждало новое, еще более страшное открытие. Тарантас стоял на месте, но лошадей не было. А на земле, возле оглобель, в свете догорающего костра мы увидели два темных, неподвижных холмика. Это были наши лошади. Обе лежали с перегрызенными глотками, и земля под ними пропиталась черной кровью. Пути к спасению у нас больше не было.
— Бежим! — закричал я, хватая за руки оцепеневших от ужаса девиц. — В лес, к дороге!
Но Антон, обезумев от страха и выпитого, вдруг схватил топор, что лежал у костра.
— Я убью ее! Убью эту тварь! — зарычал он и бросился к воде.
— Антон, стой! Назад! — кричал Петр, пытаясь его удержать.
Но было поздно. Из воды, прямо у берега, вынырнула та самая голова. Антон замахнулся топором, но тварь оказалась проворнее. Длинная, как змея, рука обвила его шею, и мы услышали короткий, сухой хруст, будто сломали большую ветку. Тело Антона обмякло. Петр, видя это, в отчаянии бросился на тварь с одними кулаками. Вторая рука утопленника схватила его и с легкостью увлекла под воду. На поверхности на мгновение показалось его искаженное ужасом лицо, а потом все стихло.
Мы бежали, не разбирая дороги. Ветки хлестали по лицу, ноги вязли в болотистой почве, а за спиной, казалось, слышался тихий, злобный смех.
Под утро, окончательно выбившиеся из сил, мы вышли к нашей слободе.
Урядник, прибывший на следущее утро, слушал мой сбивчивый рассказ с нескрываемым недоверием. Озеро прочесывали несколько дней. Не нашли ничего. Ни тел, ни останков лошадей, ни даже следов нашего стана. Словно и не было нас там никогда. Пошли слухи, что мы, молодые господа, перепились, повздорили, и я в пьяной драке порешил своих товарищей, а после выдумал небылицу про нечисть.
Мой истинный рассказ, произнесенный с еще не остывшим ужасом в душе, был сочтен бредом безумца либо хитросплетением злодея, пытающегося уйти от правосудия. Свидетельства несчастных Марты и Юлии, коих рассудок также помутился от пережитого кошмара, приписали женскому малодушию и истерии, свойственной их полу. А отсутствие тел убиенных обратили против меня же, вменив мне в вину дьявольскую изворотливость в сокрытии следов своего преступления.
Приговор был скор и неумолим.
И вот я, дворянин Максимилиан Маевский, лишенный всех прав состояния, клейменый и закованный в кандалы, влачу дни свои на сахалинской каторге. Отсюда, из этого ада на земле, где человеческое страдание есть лишь обыденность, а надежда — пустой звук, я и пишу эти строки. Пишу не для того, чтобы снискать сочувствие или оправдание — земной суд для меня кончен, и участь моя решена. Я пишу сие как предостережение. Как завещание живым от того, кто уже наполовину мертв.
Молитесь, господа, и будьте смиренны. И никогда, слышите, никогда не испытывайте судьбу в купальскую ночь. Ибо тот, кто придет на ваш зов, не будет знать пощады, а суд человеческий, в слепоте своей, осудит не его, но вас.