Сегодня на ужин варю пельмени. Второй день подряд. На столе пустая трехлитровая банка из-под оливье — делал на прошлой неделе, думал, на несколько дней хватит. Съел за два. Больше не стал готовить — на одного человека возиться нет смысла. Телевизор врубил для фона, какой-то сериал про врачей, где все красивые, в белых халатах, и у всех запутанные личные драмы. Я его даже не смотрю, сюжет не могу уловить, просто чтобы в квартире чужие голоса звучали.
Полгода назад я развелся с Ириной. Оформили все быстро, без скандалов. Прожили вместе двадцать пять лет. Дети выросли, дочь Катя в Питере, учится в магистратуре, сын Денис в Москве, в IT работает. Наша трехкомнатная квартира в центре постепенно опустела, сначала дети разъехались, потом остались мы вдвоем. И эти вечные, до боли знакомые придирки с ее стороны: "Опять носки не в корзину бросил, а под кровать забросил", "Опять не вынес мусор, я тебе с утра напоминала!", "Вечно у тебя телевизор громко работает, я уснуть не могу!". Супружеская жизнь, знаете ли, обычная рутина, которая заедает под завязку. Я тогда думал — вот, доживу до пятидесяти, до своего юбилея, и начну, наконец, жить для себя. Как в тех пабликах в ВК, на которые я подписан, пишут умные психологи: "Найди себя", "Начни исполнять свои мечты", "Ты этого достоин".
И я нашел. Вернее, ушел. Забрав свою долю накоплений и личные вещи. В ту самую однушку в панельной хрущевке, что мы сдавали все эти годы студентам. Первое время — настоящий кайф. Эйфория. Никто не ворчит, не пилит, не предъявляет претензии. Хочу — сплю до обеда в субботу. Хочу — ем пельмени в три ночи и запиваю их пивом. Включаю что хочу — хоть тяжелый рок, хоть старые советские комедии. Купил себе колонки дорогие, за двадцать тысяч, и слушаю Цоя на полной громкости, пока соседи не начинают стучать по батарее. Свобода, мать ее. Абсолютная и ничем не ограниченная. Я думал, это и есть счастье.
А потом, месяца через два, эта самая свобода стала странно пахнуть. Вечерами особенно. В пять-шесть часов, когда раньше Ира готовила ужин, на кухне стоял густой запах еды, слышался стук ножа и ее ворчание на их тупость. А сейчас — тишина.
Я начал звонить детям. Сначала часто. Дочь обычно снимает трубку на бегу, за спиной слышен гул метро или студенческой толпы.
— Пап, я на паре / на встрече / бегу по делам. Все хорошо? Перезвоню!
И бросает трубку. Я сижу, смотрю на экран телефона, жду. Она не перезванивает. Через день напишет в телеграме: "Пап, привет! Как ты?" Я отвечаю, а она снова пропадает. Сын Денис вообще редко берет. Пишет смс: "На работе завал, пап, позже отвечу". Это "позже" длится неделями. Они не виноваты, у них своя жизнь, карьера, друзья. Я это понимаю головой. А сердцем — нет.
Друзья? С кем я раньше пиво по пятницам пил? У всех семьи, жены, дети-подростки, дачи, свои заботы. Позвонишь:
— О, привет! Как сам?
Поговоришь пять минут, а потом:
— Извини, брат, мне тут жена поручение дала / с ребенком уроки делать надо.
И все. С работы — прямо домой. Раньше я иногда задерживался, не хотелось идти к семье. А сейчас идти некуда. Дом — это не место, куда возвращаешься. Это просто коробка. И тишина в ней. Такая густая, тяжелая, что ее, кажется, можно потрогать руками, как мягкую, но непробиваемую стену.
А потом случилось это. Неделю назад, в среду. Я проснулся среди ночи, часа в три, от дикой, разрывающей боли в груди. Не острой, а давящей, тупой. Как будто на мне бетонная плита лежит, и с каждым вдохом она становится все тяжелее. Сердце колотилось с бешеной частотой, в висках стучало, в глазах темнело, плыли круги. А пот… пот лился с меня градом, хоть выжимай рубашку. Я попытался встать с кровати, но не смог, просто съехал на пол и пополз. Пол был холодный, линолеум леденил кожу. Я полз до тумбочки, где лежал телефон на зарядке. И пока полз, в голове стучала одна-единственная, леденящая мысль: "Вот и все. Конец. И даже позвонить некому. Никто не узнает, пока соседи запах не почуют". Это был самый страшный момент в моей жизни.
Я все-таки дополз. Набрал 03. Голос мой дрожал, я с трудом выговаривал адрес. "Умираю", — прошептал я в трубку. Приехала скорая, минут через пятнадцать, которые показались вечностью. Врач, молодая девушка, сделала укол, сняла кардиограмму. Сказали — гипертонический криз, предынфарктное состояние. Отвезли в больницу, прокапали. Отлежался сутки, вроде отошел. Выписали.
Но чувство… чувство полной, абсолютной ненужности. Оно осталось. Оно теперь со мной всегда. Оно сидит во мне с тех пор, как я вернулся в эту пустую квартиру. Я победил? Получил свою свободу? Цену я теперь знаю. И она оказалась неподъемной.
Теперь я сижу над тарелкой с остывшими пельменями, они слиплись в один холодный комок, и думаю. А кому я сейчас в этой жизни нужен? Кто спросит вечером, простым, человеческим голосом: "Ну, как дела? Как прошел день?" Не из вежливости, а потому что действительно хочет знать. Кто поругает меня за разбросанные носки, за невынесенное ведро, за крошки на столе? Эти вечные, выматывающие ссоры с Ирой… Они ведь были признаком жизни. Признаком того, что мы есть друг у друга. Что нам не все равно.
Я звоню ей. Раз в несколько дней. Придумываю самый дурацкий предлог, лишь бы услышать голос.
— Ир, привет. Это я. Ты… документы на квартиру не видела? — несу я околесицу.
— Нет, — отвечает она ровным, спокойным голосом. — Не видела.
Неловкая пауза. Я слышу, как у нее на заднем фоне работает телевизор. Смотрит какую-то передачу.
— Ладно… извини, что побеспокоил. Пока.
— Пока.
И все. Гудки. И снова тишина, которая после ее голоса кажется еще громче, еще невыносимее.
Я добился того, чего так страстно хотел. Я отвоевал свое пространство, свое время. Теперь я живу для себя.
А у вас было такое?
Когда ты годами идешь к какой-то цели, рвешься изо всех сил, рушишь преграды, и вот ты на вершине. А оглядываешься — и понимаешь, что за тобой пустота, а впереди — туман. Что мечта-то оказалась пустой, как этот пельмень на тарелке. Вроде съедобно, желудок наполнит, а радости — ноль. Никакого вкуса. Или это только я так глобально ошибся, приняв обычную человеческую жизнь за тюрьму?