— Помнишь, как Миша в тот последний год на даче объелся черники? Весь синий был, а мы смеялись...
Елена вздрогнула, словно её ударили током. Она сидела на неудобном больничном стуле уже третий час, считая вдохи и выдохи матери мужа. Бывшего мужа.
— Это была не черника, — тихо произнесла она, не поднимая глаз. — Это были чернильные орешки. Я ему запрещала... он тайком слопал полбанки.
Сергей замолк. В палате повисла тишина, которая стала их привычным спутником за эти пять лет. Только мерное пиканье аппарата да редкие шаги персонала в коридоре нарушали её.
Альбина Ивановна лежала под белоснежным одеялом, её лицо осунулось за последние недели, но даже во сне она выглядела строго, как всегда. Врачи говорили — дни, максимум неделя. Рак не щадил никого.
Елена и Сергей встречались здесь каждый день уже месяц. Приезжали отдельно, сидели молча, иногда перебрасывались парой слов о лекарствах или процедурах. Больше говорить было не о чем. Вернее, слишком много о чём говорить, но слова застревали где-то в груди, как осколки.
— Он всегда делал наоборот, — продолжила Елена, глядя в окно на серое февральское небо. — Я говорила: "Не лезь в грязь" — он обязательно найдёт самую глубокую лужу. Говорила: "Не трогай чернильные орешки" — и вот, синий как чёрт.
Сергей покосился на неё. За пять лет они не говорили о сыне. Ни разу. Имя Миши словно стерли из их общего словаря в тот день, когда Елена кричала в ЗАГСе: "Ты убил его своей торопливостью!"
— Ты тогда так ругалась, — осторожно сказал Сергей. — А он стоял и улыбался этой своей дурацкой улыбкой.
— И губы синие, — Елена впервые за долгое время улыбнулась. — Помню, как он оправдывался: "Мам, а они сладкие оказались!"
— Врал ведь?
— Конечно врал. Они горькие, как полынь.
Альбина Ивановна всегда заготавливала на зиму варенье из всего, что можно и нельзя. Орешки от чернильного гриба были её особой гордостью — мало кто умел их правильно приготовить. Но в сыром виде они были действительно отвратительными.
— Почему он их ел тогда? — спросил Сергей.
— Потому что запрещали, — Елена вздохнула. — Он же наш сын был.
Наш. Прошедшее время. Слово повисло в воздухе, тяжёлое и болезненное.
— Лена, — начал Сергей и замолчал.
Она повернулась к нему. Пять лет назад этот мужчина казался ей чужим. После похорон он ушёл в себя так глубоко, что она перестала его узнавать. Работал по двенадцать часов, приходил домой молчаливым истуканом, на все её попытки поговорить отвечал: "Что тут говорить? Не вернёшь."
А ей нужно было кричать, плакать, искать виноватых. Нужно было, чтобы кто-то разделил её боль, а не прятался от неё за молчанием.
— Я не могла молчать, — сказала она, словно прочитав его мысли. — А ты не мог говорить.
— Говорить о чём? — Сергей сжал руки в кулаки. — О том, что я действительно поторопил его? Что если бы не настаивал на этой поездке к клиенту, он бы остался дома?
— Серёж...
— Нет, ты права была. Это я виноват. Я всегда был таким — торопил, подгонял. "Давай быстрее, время — деньги, не копайся". И вот докопался.
Елена посмотрела на него внимательно. За пять лет он постарел лет на десять. Седина теперь не только на висках, морщины углубились, плечи ссутулились.
— А я виновата в том, что не дала ему наесться этих орешков, — неожиданно сказала она. — Всегда запрещала. "Вредно, горько, испачкаешься". Может, если бы разрешила тогда, он не стал бы есть их тайком, не разозлился бы на меня, не ушёл бы из дома раньше времени в тот день.
Сергей резко обернулся.
— О чём ты?
— Мы поругались утром, — Елена закрыла лицо руками. — Из-за какой-то ерунды. Он хотел взять мою машину, а я не дала — сказала, что у него своя есть. Он разозлился и ушёл. А если бы взял мою, она исправнее была, может быть...
— Лена, нет.
— Знаешь, сколько я себе мозг сверлила этими "если бы"? — она подняла на него глаза, полные слёз. — Если бы не поругались. Если бы я пошла с ним. Если бы ты не отправил его к тому клиенту. Если бы дождь не начался. Если бы он не поехал той дорогой...
Сергей молча протянул ей носовой платок. Чистый, выглаженный — он всегда был аккуратным.
— Я думал, что если не буду об этом говорить, то станет легче, — сказал он тихо. — Думал, работа поможет забыть.
— А я думала, что если буду говорить, то боль уменьшится, — Елена промокнула глаза. — Не помогло ни то, ни другое.
Альбина Ивановна всхлипнула во сне. Они оба застыли, прислушиваясь к её дыханию. Оно стало поверхностным, прерывистым.
— Она никогда не простила мне развода, — сказала Елена. — Говорила: "В моё время люди справлялись с бедой вместе, а не разбегались по углам".
— Мама была права, — Сергей опустил голову. — Мы струсили. Вместо того чтобы помочь друг другу, стали искать виноватых.
— Ты думаешь, мы могли бы справиться вместе?
— Не знаю. Но точно знаю, что врозь мы не справились.
За окном начинал темнеть февральский день. Медсестра заглянула в палату, проверила капельницу и беззвучно ушла.
— Помнишь, какая зима была в тот год? — спросила Елена. — Когда он объелся орешков?
— Суровая. Снега по пояс. Мы с ним каток во дворе заливали.
— А я всё варила и варила. Компоты, варенье, соления. Как будто готовилась к осаде.
— Ты всегда так делала, когда нервничала.
— Да, — она улыбнулась сквозь слёзы. — А он помогал. Яблоки чистил, банки стерилизовал. Только с этими орешками не справился — тайком съел.
— И потом ходил синий три дня.
— Ты ещё смеялся, говорил: "Сын у нас теперь как аватар".
— А он обижался: "Пап, это не смешно, в школу идти стыдно".
Они замолчали, погружённые в воспоминания. Тот Миша, двадцатилетний, был уже взрослым, но иногда капризничал, как ребёнок. Особенно когда болел или попадал в неловкие ситуации.
— Знаешь, что мне больше всего не хватает? — тихо спросила Елена.
— Чего?
— Его голоса. Я помню лицо, помню, как он двигался, как смеялся. А голос... он стирается. И это страшно.
Сергей кивнул.
— У меня есть записи на автоответчике. Я их не стираю. Иногда слушаю.
— Правда? — Елена посмотрела на него удивлённо.
— Три записи. В одной он просит денег на машину. Во второй извиняется за то, что разбил твою любимую вазу. В третьей просто говорит, что задерживается.
— Можно... можно я тоже послушаю когда-нибудь?
— Конечно.
Альбина Ивановна снова всхлипнула, но теперь это больше походило на всхлип пробуждения. Она открыла глаза и посмотрела на них.
— Вы оба здесь? — прошептала она едва слышно.
— Да, мама, — Сергей подошёл ближе и взял её руку.
— Хорошо, — старушка слабо улыбнулась. — Я думала... думала, что больше не увижу вас вместе.
Елена тоже подошла к кровати и села с другой стороны.
— Альбина Ивановна, вам больно?
— Не очень. Таблетки помогают. А вы... вы помирились наконец?
Сергей и Елена переглянулись.
— Мы разговариваем, — осторожно сказала Елена.
— Это хорошо. Знаете... я всю жизнь прожила с вашим папой. Пятьдесят три года. И скажу вам: любовь — это не только радость делить. Это и горе делить пополам. А вы... вы свою боль сложили вместе, вместо того чтобы разделить.
Старушка закрыла глаза, будто эти слова отняли у неё последние силы.
— Отдохните, мама, — Сергей погладил её руку.
Они просидели в молчании ещё час. Потом Елена встала.
— Мне пора. Завтра рано на работу.
— Я тебя подвезу, — предложил Сергей.
— У меня машина.
— Знаю. Просто... не хочется оставлять тебя одну после такого разговора.
Елена колебалась.
— Хорошо. Только я не готова к долгим разговорам.
— Понимаю.
По дороге они молчали. Только когда Сергей остановился у её подъезда, Елена сказала:
— Спасибо. За то, что не бросил маму. И за то, что... за сегодняшний разговор.
— Лена, — он повернулся к ней. — Я не жду, что мы сможем всё исправить. Слишком много воды утекло. Но, может быть, мы сможем хотя бы не враждовать? Хотя бы простить друг друга?
Елена долго смотрела в окно. Февральский вечер был особенно мрачным, снег превратился в серую кашу под колёсами машин.
— Не знаю, — честно сказала она. — Пока не знаю. Но хочу попробовать.
Через три дня Альбина Ивановна тихо ушла во сне. Сергей и Елена были рядом, держали её за руки. Похороны прошли тихо — старушка пережила почти всех своих друзей.
После поминок они остались одни в квартире Альбины Ивановны. Нужно было разбирать вещи, решать квартирный вопрос.
— Она завещала квартиру нам обоим, — сказал Сергей, перелистывая документы. — Пополам.
— Продать?
— Наверное. Хотя... здесь много памятных вещей. Миша любил у неё бывать.
Елена кивнула. В этой квартире они праздновали дни рождения сына, Новые годы, семейные праздники. Здесь же Миша впервые попробовал те самые орешки — ему было тогда пять лет, и он тайком съел целую ложку из банки.
— Помнишь, как он тогда, маленький, плакал от горечи? — спросила Елена, доставая с антресоли банки с заготовками. — А теперь полбанки съел и даже не поморщился.
— Взрослым стал. Научился терпеть.
— Или просто упрямым стал. Как мы оба.
Сергей остановился, держа в руках фотографию — их семейный снимок двадцатилетней давности. Миша совсем маленький, они молодые и счастливые.
— Лена, ты правда думаешь, что мы могли бы справиться вместе?
Елена отложила банку и подошла к нему.
— Честно? Не знаю. Мы очень разные. Ты закрываешься в горе, а я, наоборот, распахиваюсь настежь. Но, может быть, если бы попробовали понять друг друга вместо того, чтобы обвинять...
— Мне казалось, что если я буду молчать, то боль пройдёт сама.
— А мне — что если я буду кричать, то кто-то меня услышит и поможет.
— Но я же был рядом. Почему ты не кричала на меня, а кричала на весь мир?
Елена задумалась.
— Потому что боялась. Боялась, что ты тоже уйдёшь, если увидишь, какая я на самом деле. Слабая, сломанная, злая.
— Я и так ушёл.
— Да. И я тоже ушла. Мы оба сбежали — каждый в свою сторону.
Сергей положил фотографию обратно в коробку.
— Теперь поздно что-то менять.
— Поздно менять прошлое, — согласилась Елена. — Но не поздно изменить настоящее.
Он посмотрел на неё вопросительно.
— Я не говорю о том, чтобы мы снова стали мужем и женой, — поспешила объяснить она. — Я говорю о том, чтобы мы перестали быть чужими. Мы ведь единственные люди на свете, которые так же любили Мишу, как любили его мы. Единственные, кто помнит его таким, каким помним его мы.
— Ты хочешь сказать...
— Я хочу сказать, что, может быть, нам не стоит терять друг друга окончательно. У нас есть общие воспоминания. Хорошие воспоминания. И это... это дорогого стоит.
Сергей молча кивнул.
Они провели в квартире ещё несколько часов, разбирая вещи и делясь воспоминаниями. Нашли альбомы с фотографиями Миши, его школьные тетрадки, которые Альбина Ивановна бережно хранила. И в самом дальнем углу антресоли — три банки варенья из чернильных орешков.
— Она так их и не открыла, — сказала Елена, стирая пыль с крышек.
— Наверное, берегла для особого случая.
— Или просто забыла про них.
Елена открыла одну банку. Варенье было тёмно-фиолетовым, почти чёрным. Пахло лесом и детством.
— Попробуй, — предложила она Сергею.
Он набрал варенья на чайную ложку и осторожно попробовал.
— Сладкое, — удивился он. — А в сыром виде они такие горькие.
— Время меняет вкус, — сказала Елена. — Альбина Ивановна всегда говорила: главное — правильно приготовить и дать настояться.
Они стояли на кухне, пробуя варенье и молча думая каждый о своём. За окном февральская метель заметала город, но в квартире было тепло и тихо.
— Знаешь, что я подумала? — сказала вдруг Елена. — Может быть, горе — это тоже как эти орешки. В сыром виде оно горькое и несъедобное. А если его правильно переварить и дать настояться...
— То что?
— То может получиться что-то другое. Не сладкое, конечно. Но и не такое горькое.
Сергей задумчиво кивнул.
— Только нужно время.
— И нужно не есть его тайком, в одиночку, — добавила Елена. — А делить с кем-то.
Они доели варенье молча. Потом Елена закрыла банку и убрала в сумку.
— Заберу домой. Буду иногда пробовать и вспоминать.
— А эти две оставь мне, — попросил Сергей. — Я тоже хочу помнить.
Расставались они уже по-другому. Не как враги, и не как влюблённые. Как люди, которые прошли через одну боль и наконец научились её делить.
Через год они встретились на кладбище — у могилы Миши. Встретились случайно, каждый пришёл в годовщину отдельно. Но разошлись уже вместе, рассказав друг другу о прошедшем году.
Ещё через год Сергей позвонил Елене и предложил вместе съездить на дачу — убрать участок, который пустовал все эти годы. Она согласилась.
На даче они нашли заросший сад, покосившийся забор и дом, который требовал ремонта. Но нашли и старую чернильницу в саду — ту самую, из которой когда-то маленький Миша съел первую ложку горьких орешков.
— Отремонтируем? — спросил Сергей, оглядывая дом.
— Отремонтируем, — согласилась Елена. — Но не для нас. Для памяти.
Они не стали снова семьёй. Слишком много воды утекло, слишком глубокими были раны. Но они стали чем-то другим — хранителями общих воспоминаний, людьми, которые могут разделить боль пополам и сделать её чуть менее горькой.
И каждую зиму, когда выпадал первый снег, они вспоминали ту чернильную зиму, когда их сын был ещё жив, синий от орешков и счастливый от того, что сумел нарушить запрет и не получить за это наказания.
Время действительно меняет вкус. Даже самая горькая боль, если её правильно переварить и дать настояться, может стать не сладкой, но и не такой невыносимой. Главное — не есть её в одиночку, а научиться делиться с тем, кто понимает эту боль, как никто другой.
