С предыдущими заседаниями клуба, а - соответственно - с предыдущими эпизодами "РЕИНКАРНАЦИИ", можно ознакомиться, воспользовавшись нарочно для того созданным КАТАЛОГОМ АВТОРСКОЙ ПРОЗЫ "РУССКАГО РЕЗОНЕРА"
Всем утра доброго, дня хорошего, вечера уютного, ночи покойной, ave, salute, или как вам угодно!
В сегодняшнем эпизоде мы подробнее коснемся деталей бескровной революции, внезапно (или - нет?) случившейся в нашей альтернативной конституционно-монархической Российской Империи, и познакомимся с некоторым тайным протестным движением, оказывается, уже существующим при новом реинкарнированном коммунистическом строе. Только - терпение... silentium!.. Заговоры не терпят шума! Ежели, конечно, заговорщики - люди серьезные и опытные, а не идеалисты вроде Николая Ильича Адрианова
РЕИНКАРНАЦИЯ
ЧАСТЬ ВТОРАЯ
ГЛАВА ПЕРВАЯ ЭПИЗОД ВТОРОЙ
... Николай Ильич с особой брезгливостью вспоминал, как на экране телевизора в передаче внушающего характера, каких теперь было много, вдруг возникло приятное сдержанно-улыбающееся лицо хорошего знакомого их семьи Максима Владимирова – преуспевающего молодого адвоката по бракоразводным делам. Помнится, он даже оказывал некоторые знаки внимания Юлиньке… Владимиров вдруг в одночасье оказался членом Государственной Думы от Народной Аграрной партии, да еще и заместителем председателя Юридической Комиссии при Думе – когда только успел?! Адрианов отчетливо припомнил их последнюю встречу – еще при государе! – и брезгливую усмешку Владимирова в ответ на предложение баллотироваться в Думу от партии власти… «Я и политика? Помилуйте, Николай Ильич! Мы терпеть друг друга не можем с одинаковой степенью взаимности!» Недорогого же стоят принципы таких господ!
Николай Ильич вздыхал и, ворочаясь всклокоченной головой на подушке, еще и еще раз вспоминал те дни, когда всё это вдруг произошло – внезапно, стремительно и бесповоротно, разом перечеркнув жизнь и судьбы всей страны. Скандал в Думе, поднятый крайне правым крылом монархистов, предложение объявить партию коммунистов экстремистской и назначить комиссию по расследованию участия Маркова и прочих в антиправительственном заговоре, газетная шумиха, как по мановению чьей-то зловещей руки возникшие стихийные забастовки и манифестации по всей стране, выступления национальных лидеров в окраинных губерниях… За какую-то неделю Империю колыхнуло так, что уже к её завершению правительство и монарх были поставлены перед вопросом: что необходимо сделать, чтобы затушить этот пожар? На Кавказ и Туркестан рассчитывать было уже поздно: там националистические движения парализовали всё! Армию тоже всерьез лихорадило, да и вопрос о применении силы сразу же мягко, но настойчиво был снят с повестки дня Императором и премьер-министром. Силы полиции и протестного движения были слишком неравны. На десятый день волнений Георгий Павлович выступил по телевидению с обращением ко всем жителям Империи: он принял решение отречься от престола и передать всю полноту власти премьер-министру и его кабинету, если русскому народу так будет угодно. Русскому народу, явно подстрекаемому и направляемому откуда-то сверху, и правда – было угодно, только этого было явно мало, волнения всё ширились, страну окончательно парализовало, и премьер Львов вынужден был объявить о роспуске Думы и о своей отставке в пользу правительства, выбранного созываемым им Чрезвычайным Собранием (Львов всячески старался избежать аналогии с собранием Учредительным!) с представительством в нем депутатов от всех политических партий и движений. Большинство в Собрании конечно же оказалось за коммунистами… Это была, наверное, самая бескровная российская революция! Жертв не хотел никто: ни монархисты, ни левые, ни армия… Явно читался чей-то тонкий, ювелирно, детально, до последней мелочи просчитанный замысел, из закулисья предательски показывался край манжеты опытного кукловода! Адрианов даже догадывался, что один Марков при всей его кажущейся образованности на такое был бы неспособен: нужны были связи в сферах более осведомленных и деликатных. Пороховая бочка из коммунистических идей и подготовленной для сигнала почвы плюс макиавеллиевский расчет и спичка вроде той, что кинул в Думе накануне событий вечно кипятящийся по любому поводу Апраксин: вот и готов рецептик для красного борщеца, да-с…
Такие мысли посещали Николая Ильича едва ли не каждую ночь. Он осунулся, похудел, потерял аппетит, даже предстоящее Рождество, которое в их семье почиталось как настоящий Праздник, и праздник только в своем кругу и только дома, уже не радовало его – возможно, потому, что он понимал: это последнее Рождество в родовом гнезде, а может статься – и его, бывшего члена Государственной Думы Николая Ильича Адрианова – последнее Рождество. По инерции покупая подарки для супруги, Юлиньки и Глеба, Николай Ильич мрачнел все более, погружаясь в какое-то анабиозное состояние, вывести из которого его не могло уже, кажется, ни что. Он даже мысленно сравнивал себя с раковым больным: диагноз уже известен, лечение невозможно, остается только сложить руки на груди и ждать – сколько еще будет ему отмерено. Именно в те дни произошла встреча в «Елисеевском» с одним из прежних знакомцев – Репниным-Волконским. Не то, чтобы они крепко дружили в свое время, так – встречались в Английском клубе, играли несколько раз в бридж, однажды случайно оказались с семьями на круизном судне… Виталий Андреевич был небогат, жил на доходы от ценных бумаг, но всегда являл собою истинный образчик чистопородного русского барина: вальяжный, остроумный, не дурак выпить в меру и легкомысленно загулять на несколько дней кряду…
- Как вам цены? – кивая на прилавок с колбасами, юмористически поинтересовался Репнин-Волконский. Выглядел он не превосходно, цепкий взгляд Николая Ильича выхватил чуть потрепавшийся, в катышках, шарф и неважного фасона ботинки со следами от тающего в тепле снега.
- И не говорите! – в тон ему поддакнул Николай Ильич, внутренне поражаясь теме самой беседы – еще год назад он бы даже представить не мог, чтобы люди их уровня и положения при встрече заговорили бы о столь низменных предметах. – Похоже, большевичкам не хватает опыта в управлении государством? Вот вам – инфляция… - и он с сарказмом обвел свободной от кульков и пакетов рукою витрины с сырами, мясом и прочей изрядно подорожавшей снедью.
- Дорогой мой, вы это называете инфляция?! – патетически воскликнул Виталий Андреевич, не обращая внимания на то, что голос его прозвучал слишком громко и кое-кто недовольно обернулся на вальяжного господина. – Помилуйте, я всегда покупал здесь пармезан – люблю, знаете ли, да и Анечка тоже обожает… Так вот – с лета подорожал в пять раз! А? Каково? Это уже, дорогой мой, не инфляция, это – свинство, вот как я бы это назвал! Они, извольте видеть, увеличили пошлины на импорт, да еще разорили несколько компаний-импортеров, я узнавал, – и вот вам итог! Тысячу рублей за килограмм! Я вот – полюбуйтесь – как Крошечка-Хаврошечка теперь покупаю, только чтобы вкус не забыть! – и с торжествующим лицом продемонстрировал Николаю Ильичу, действительно, почти микроскопический, граммов в сто, кусочек пармезана.
- Сами-то вы как? – мрачнея и на всякий случай оборачиваясь вокруг, проверяя – не заинтересовался ли кто посторонний их явно непроправительственным диалогом, спросил Адрианов.
- Чудно, голубчик Николай Ильич, лучше – не придумаешь! – всплеснул руками Репнин-Волконский, увлекая Адрианова из магазина под локоток. – С квартиры-то своей на Галерной, конечно, съехать пришлось, теперь на Песках проживаем. Такие расходы вдруг сделались, такая дороговизна – не по карману стало, ей богу, голубчик! Бумаги мои тоже – мало того, что доходу почти не дают, так еще и налогами обложили… А в остальном – чудно, право, Николай Ильич! Нам с Анечкой много не надо, лишнее всякое – продали, конечно, теперь живем по заветам товарища Маркова – в строгости и целомудрии, газеты читаем, телевидение смотрим… Наблюдаем за ходом возрождения республики! Батюшка вы мой, Николай Ильич…, - проникновенно смотря в глаза Адрианову, взмолился вдруг Виталий Андреевич. – Что же вы с газетою-то своей сделали? Ведь кака, ей-богу – кака! Читать противно! Я сначала полагал, что вы вроде как иронизируете, нарочно такой нелепый стиль держите – даже и Анечке сказал, мол, это Николай Ильич комикует…
- Эх, Виталий Андреевич…, - с неожиданной болью произнес Адрианов, сжав мягкую податливую руку Репнина-Волконского. – Знали бы вы…
- Не надо, дорогой вы мой… Не нужно! – серьезно и тихо прервал его тот. - Всё знаю! Думаете, мне легко вот так комедии закатывать? Думаете, я по ночам в подушку не реву как порушенная институтка - от безысходности?
Они стояли возле дверей «Елисеевского», не обращая внимания на снующих туда-сюда людей, на мокрый снег, тяжелыми хлопьями валивший на них, и, хотя до этого не были оба людьми близкими, вдруг открывались друг другу: словно какие-то шлюзы прорвало в душе у каждого, захотелось выговориться. Николай Ильич слушал Репнина-Волконского – представителя сразу двух знаменитейших дворянских родов былой России – и сердце его сжималось от жалости к нему, к его Анечке и к себе. Почувствовав, как защипало в носу, он сморщился и, все еще не отпуская руку Виталия Андреевича, проникновенно предложил:
- Знаете что? Приходите к нам на Рождество послезавтра… Что вы там на Песках своих будете куковать? Посидим, поговорим, Леночка будет рада… Мы, знаете ли, в последнее время живем скромно, затворниками, ни с кем не видимся… Покажу вам свою коллекцию – помните, говорил о ней? – Николай Ильич не стал упоминать, что уже твердо решил продавать дом, а затем, возможно, и картины.
- Да боже мой, голубчик Николай Ильич, с удовольствием…, - расцвел Репнин-Волконский. – Вот только не знаю, удобно ли будет? Все-таки праздник семейный…, - он замялся, не решаясь добавить, что просто не знает, на какие деньги покупать хозяевам дома подарки – финансовое положение его было откровенно скверным, и этот несчастный кусочек пармезана он купил, чтобы порадовать захворавшую Анечку, отказав себе в сигаретах на целую неделю.
- Я прошу вас – очень запросто, - настойчиво возразил Адрианов, догадываясь о причине его смятения. – И умоляю – никаких сюрпризов, даже не думайте – мы обидимся. Все будет очень, очень скромно – не те, знаете ли, времена теперь!
Елена Михайловна, услышав рассказ Николая Ильича, тоже обрадовалась – она тяготилась вынужденным затворничеством и их непростым материальным положением, ни с кем не виделась – только телефонировала, а потому встреча с приятным по отзывам мужа семейством была не в тягость и ей. Тайком от него она все-таки выбралась прогуляться по магазинам, и в Гостином Дворе в ломбарде за недорого (а сейчас в ломбардах можно было найти много недорогих и приличных вещей!) приобрела Анечке изящный черной кожи небольшой ридикюль, а Репнину-Волконскому – «монблановскую» ручку, хотя совсем не была уверена в том, что Анечка вообще куда-то выходит из дому, а ее супругу есть что писать этой ручкой.
Приготовления к застолью отняли у нее много времени и средств, хоть Николай Ильич ни разу не позволил себе даже намекнуть ей, чтобы она была экономнее в предрождественских расходах. Были куплены приличных размеров две курицы, для приготовления жюльена – связка сушеных белых грибов и приличный с виду «пошехонский» сыр, «тиличеевское» мороженое, бутылка «брюта», пара бутылок какого-то грузинского красного вина, в котором Елена Михайловна ничего не смыслила, но продавец успокоил ее, что это, мол, «вполне отменное» (слово «вполне» ее, правда, насторожило – оно мало сочеталось с прилагательным «отменное»!), и пара бутылок «смирновской» водки плюс прочие мелочи… Когда она подсчитала все затраты, в которые вошли и подарки мужу, Юлиньке и Глебу, то молча прошла к буфету и накапала себе смеси из валерьяновых капель, корвалолу и настойки пустырника – у нее подскочило давление. Вышла астрономическая цифра в восемнадцать тысяч рублей – еще год назад этих денег хватило бы на содержание дома с прислугой в течение нескольких месяцев. «Не скажу Коле!» - решила она, уже заранее прикидывая, в чем именно урежет свои потребности в самое ближайшее время.
Уже на следующий день Глеб, ничуть не смущаясь, сообщил между делом матери, что быть на семейном рождественском ужине никак не сможет – у него дела. «Но как же?.. Что скажет отец?» - растерянно начала было Елена Михайловна, но, видя непреклонное выражение лица сына, умолкла, понимая, что отец – уже не тот, что раньше, и Глеб почувствовал эту слабину, и рвется наружу, где вокруг него пульсирует какая-то новая, неизведанная жизнь, которую ему просто необходимо попробовать на вкус. «И я тоже!..» - затянула было Юлинька, но тут уж Елена Михайловна была непреклонна – дочь должна была остаться! Поведав вечером как всегда полуотсутствующему Николаю Ильичу о словах Глеба, она сопроводила сообщение вопросительным «Может, и правда – что ему с нами? У него – своя жизнь…» «Да?» - рассеянно молвил Адрианов, явно думая о своем, и это позволило Елене Михайловне посчитать, что вопрос с нарушением сыном семейных традиций она закрыла.
Репнины-Волконские явились по-аристократически непунктуально – через сорок минут после назначенного времени, что, впрочем, дало Елене Михайловне возможность осмотреть выставленный уже на стол сервиз и обнаружить потеки на стекле фужеров и небрежно протертые тарелки. «Ужас какой!» - говорила она сама себе, спешно уничтожая конфуз. – «Конечно бы, они ничего не сказали, но подумали бы, что мы окончательно впали в моветон и запустение!» О том, что гости давно уже наверняка распродали свои фамильные сервизы и едят с обычных недорогих тарелок, она не подумала, ее тревожило только одно: чтобы Репнины не догадались, что прислуги и кухарки в доме давно уже нет, и что мытье посуды и кухня отныне лежала на самой Елене Михайловне. За курицу она была относительно спокойна, а вот жюльены, приготовленные из сушеных грибов, явно тревожили: как она ни старалась, вкус и сама консистенция казались ей не такими, какими она привыкла кушать жюльены… «Скажу, что жюльены – явно не конек нового повара!» - решила она. – «Сведу все на шутку, ничего страшного…»
Впрочем, опасения ее развеялись буквально с того момента, как гости появились в доме: Виталий Андреевич только молча всплеснул руками, взглянув на продуктовое изобилие, а Анечка – рано состарившаяся, с нездоровой худобой тела и особенно рук – так и вовсе с какой-то даже скорбью в голосе произнесла:
- Господи, ну зачем вы так тратились? Это же безумно, безумно дорого…, - чем невольно разоблачила в глазах Елены Михайловны их нынешнее состояние и сразу же дало ей повод к сочувствию и симпатии.
Когда дошло до подарков, Елена Михайловна, сама растрогавшись не зная от чего, вручила Репниным свои безделицы, краем глаза отмечая в лице мужа удивление и, одновременно, удовлетворение.
- Какая прелесть! – невольно вспыхнула Анечка, любуясь ридикюлем, не замечая скептической ухмылки Юлиньки, с цинизмом здоровой юности наблюдавшей с диванчика за чудаковатыми гостями.
- Право, ну зачем же вы?.. – растерянно заморгал Виталий Андреевич. – Ведь предупреждали же… Однако же, хорош бы я был, ежели б поверил вам на слово! – и с этими словами протянул Николаю Ильичу плоский продолговатый сверток в плотной коричневой бумаге. Уже предвкушая что-то приятное, Адрианов не спеша развернул его и обнаружил внутри миниатюрный пейзаж со стоящей на юру в окружении осенних березок белой церквушкой.
- Страхов? – промурлыкал он, не в силах оторваться от сюрприза.
- Экий вы специалистище! – довольно воскликнул Репнин-Волконский. – В скверные времена всегда можете податься в эксперты! Да, из семейных реликвий… Знаете, - словно оправдываясь, он прижал руки к груди, - мы с Анечкой все одно в этом ничего не смыслим, а, зная ваше увлечение…
- Леночка, ты позволишь?.. – умоляюще глянул на жену Адрианов, которому явно не терпелось «примерить» неожиданный подарок к своей коллекции, и, еле дождавшись ее укоризненного вздоха, увлек за собою Виталия Андреевича.
- Вот! – торжественно обвел он рукой свою сокровищницу, чуть подталкивая перед собою гостя в кабинет. – Все, что успел… теперь уж, верно, ваш Страхов последний будет – не до того нынче!
Репнин-Волконский, не слыша его, молча обводил глазами пейзажи, задерживаясь на каждом подолгу и обстоятельно, словно впитывая глазами цвета и краски и лишь изредка делая крохотные шажки – чтобы получше рассмотреть. Николай Ильич не видел, что губы его и ноздри чуть подрагивают, и что лицо его сделалось совершенно детским – так ведет себя ребенок, который хочет казаться большим, или ему внушают, что он уже большой, и у которого отнимают что-то чрезвычайно для него дорогое и важное, но плакать – нельзя! Адрианов, почувствовав в госте благодарного ценителя его трудов, тихонечко поставил подарок на полочку чуть ниже Мясоедова и, стараясь не производить звуков, наливал уж в плоские широкие бокалы шустовского коньяку, оставшегося у него для особо торжественных поводов. Сегодня был как раз такой: он в последний раз показывал свои сокровища все целиком - и даже с пополнением! Протягивая Репнину-Волконскому бокал, он неожиданно вздрогнул: тот резко обернулся к нему с мокрыми от слез глазами и обнял, содрогаясь от внутренних рыданий:
- Спасибо, дорогой вы мой! Так порадовали, так порадовали…, - не стыдясь, пробормотал он. – Этого ничего теперь не будет! Я знаю, вы знаете… Позвольте мне выпить с вами за все то хорошее, что у нас было, и дай нам Бог пронести это с собой до могилы – как деды и бабки наши несли это тогда! – и размашисто, словно водку, не смакуя, осушил свой бокал.
- Вы предполагаете?.. – робко начал было Николай Ильич, подозревая, что Виталий Андреевич имеет особые причины для таких слов, иначе многовековая врожденная аристократическая выдержанность не одного поколения Репниных-Волконских просто не позволила бы ему столь открыто проявлять свои чувства.
- Да, друг мой! – гость рукой сделал особый знак, призывая Адрианова к молчанию. – Если не возражаете, давайте вернемся к нашим дамам, а уж после уединимся – например, здесь!
За столом Виталий Андреевич много шутил, все восторгался кулинарным мастерством адриановского повара, многозначительно, впрочем, поглядывая в сторону Елены Михайловны, поднимал тосты за хозяйку, за обворожительную Юлиньку, снова за хозяйку, снова за Юлиньку, а уж когда дело дошло до жюльенов, то мечтательно закатил глаза и, отложив в сторону ложку, с невыразимой тоскою произнес:
- Как бы я хотел знать, надеяться, что этот кулинарный шедевр, этот жюльен – не последний в моей жизни! Умоляю вас – не подумайте, что я какой-то чревоугодник и вижу в этом смысл моего существования! Напротив, мы с Анечкой живем очень, очень скромно… Но, видите ли, вкус зачастую напрямую связан с какими-то отделами головного мозга, которые к месту и не к месту пробуждают воспоминания – и, увы, воспоминания эти все чаще и чаще о том, чего уж нет и, начинаю опасаться, что и не будет! Благодарю, благодарю вас, друзья мои, вы напомнили мне о том, что я – человек, а не изгой нового общества, ненужный и нежелательный его элемент!..
Уже глубоко за полночь Николай Ильич предложил Виталию Андреевичу удалиться в курительную, посулив ему настоящую «гавану». Репнин-Волконский с вечным своим извиняющимся лицом похлопал себя по сердцу, но предпочел присоединиться, чтобы, как он выразился, «вдохнуть запретные и забытые уже ароматы». Адрианов, раскурив трубку, все выжидательно смотрел в его сторону, памятуя последние слова гостя у себя в кабинете, пока тот не перестал вздыхать и восторгаться «чудным табачным амбрэ» и, посерьезнев вдруг, не сказал обычным своим голосом:
- Вы, друг мой, как полагаете существовать дальше?
- Вы имеете в виду – в материальном смысле? – смешался Николай Ильич.
- Скорее, в философском, - тонко улыбнулся Виталий Андреевич. – Николай Ильич, я знаю вас как человека в высшей степени принципиального, на которого всегда можно положиться, как патриота, в конце концов… Скажите – могу ли я довериться вам сам и доверить судьбы других, знающих вас лично и рекомендовавших предложить вам разделить с ними…, - здесь Репнин-Волконский спутался, покраснел и, не зная, как закончить, просто махнул кистью руки.
- Разделить – что? – покраснел и Адрианов, полагая, что гость призовет его к какой-нибудь абсолютно неуместной в его обстоятельствах благотворительной акции в пользу успевших пострадать от новой власти.
- Николай Ильич! – оглянувшись, сызнова начал Виталий Андреевич с необычайной для него решимостью. – Есть люди… есть организация, намеревающаяся прервать этот… затянувшийся сон, этот эксперимент с Россией! Есть и средства, есть связи с другими странами, есть гарантии от европейских эмиссаров… Ваши политический опыт, авторитет и имя были бы бесценны для нас. Вы с нами?
Николай Ильич позднее готов был держать пари, что постарался не дрогнуть ни единым лицевым нервом на последних фразах: он лишь плотнее сжал зубами трубку, так что где-то во рту что-то тихо треснуло, задумчиво выпустил клуб дыма и, переведя глаза почему-то в пол, твердо отвечал:
- Да. Я – с вами! – хотя в глубине души какая-то благоразумная часть его тоненько вскрикнула при этом: ты что? Это – безумие! Он просто старый, ни на что не годный сатир, а вся его организация – всего лишь горстка таких же выживших из ума обнищавших господ! Ты на исходе шестого десятка запишешься в комические опереточные заговорщики? А если вас разоблачат? Одумайся! Одумайся!
- Я – с вами! – громче, чтобы гость не расслышал противненького внутреннего дисканта, повторил Адрианов.
С признательностью за прочтение, мира, душевного равновесия и здоровья нам всем, и, как говаривал один бывший юрисконсульт, «держитесь там», искренне Ваш – Русскiй РезонёрЪ
Всё, сколь-нибудь регулярное на канале, а также будущие статьи нового цикла - в иллюстрированном гиде "РУССКiЙ РЕЗОНЕРЪ" LIVE
ЗДЕСЬ - "РУССКiЙ РЕЗОНЕРЪ" ИЗБРАННОЕ. Сокращённый гид по каналу