Международное сообщество привыкло сводить все конфликты к моральной дихотомии: "агрессор" — "жертва". Но реальность сложнее. За ярлыками вроде "террористы", "сепаратисты" или "освободители" часто скрываются совершенно разные феномены, требующие не эмоциональных оценок, а вдумчивого анализа.
Ключевой вопрос: Когда протест становится криминальным — и когда он им изначально является?
Ответ на него определяет, имеем ли мы дело с:
— сопротивлением произволу,
— систематическим захватом чужой территории,
— или попыткой построить параллельный суверенитет на основе криминала.
Смешение этих понятий ведёт к катастрофе:
— одних, кто требует только прав, уничтожают как бандитов,
— других, кто строит государство на крови, называют "борцами за свободу".
Необходимо провести чёткую грань. Не ради оправдания, а ради понимания. Потому что пока мы не научимся различать структуры, мы будем повторять одни и те же ошибки — снова и снова.
Для этого нужно ввести строгие определения: криминализированное и криминальное государство. Сравнить с протестом против произвола.
Постараемся разобрать два ключевых случая — Косово и Донбасс — не через призму политики, а через призму структуры власти.
КРИМИНАЛИЗИРОВАННОЕ И КРИМИНАЛЬНОЕ ГОСУДАРСТВО
Криминализированное государство это государственная система, в которой криминал проник в институты власти, но официальная власть сохраняется.
Признаки:
— Чиновники, судьи, силовики участвуют в коррупции, рейдерстве, покровительстве бандам.
— Экономика формально легальная, но значительная часть доходов — теневая.
— Закон существует, но применяется избирательно: зависит от связей, денег, лояльности.
— Население не поддерживает криминал добровольно — действует под давлением или ради выживания.
— Цель системы — сохранить контроль, а не построить новый порядок.
Это государство с «протухшими» институтами, где всё решают связи, а не закон. Это — больное государство, но ещё не заменённое полностью криминалом.
Криминальное государство это параллельная политическая структура, построенная как правило на основе этноса, с доходами от криминала и собственным институтом насилия.
Признаки:
— Собственные вооружённые формирования (не армия, а ополчение/банды).
— Собственные суды, палачи, тюрьмы — система "правосудия" вне закона.
— Доход — контрабанда, наркоторговля, вымогательство, работорговля.
— Граждане не просто терпят — они участвуют: скрывают, прикрывают, молчат. Даже из страха — они в одной системе.
— Центральная власть может быть формально легитимна, даже если фактически отвергается.
— Цель — подменить существующее государство, а не реформировать его.
Это — альтернативный, параллельный суверенитет. Скрепленный криминалом и этническими или клановыми связями. Это высшая форма организованной преступности.
Если первое как системная болезнь государства, то второе - выросший внутри паразит. И "лечить" их надо по разному.
Криминализированное протестное движение
Криминализированное протестное движение это такая форма политического распада, которую нельзя сводить ни к криминализированному государству, ни к изначально криминальному образованию. Это — трансформация протеста против произвола власти в криминальное явление в результате подавления.
Изначально движение формируется как реакция на систематическое нарушение прав: запрет языка, экономическая эксплуатация, отмена автономии, дискриминация. Оно не ставит целью создание параллельной власти, не стремится к захвату чужой территории, не опирается изначально на криминал. Его цель — диалог, признание, равноправие.
Однако, когда легальные каналы исчезают — митинги разгоняются, лидеры арестовываются или устраняются, СМИ блокируются — начинается процесс выживания. В условиях блокады, военного давления и отсутствия международной поддержки любая структура, пытающаяся удержать контроль, вынуждена искать ресурсы вне закона. Возникают реквизиции, контрабанда, поборы с бизнеса, зависимость от внешнего покровителя, который поставляет ресурсы, но требует лояльности.
На этом фоне внутри движения усиливаются силовые фигуры, способные принимать жёсткие решения. Гражданские лидеры вытесняются или устраняются. Появляются собственные суды, тюрьмы, палачи. Население, даже если не поддерживает этот поворот, перестаёт сопротивляться — из страха, усталости, необходимости выжить.
В результате формируется структура, внешне неотличимая от криминального государства: со своей властью, насилием, экономикой. Но её происхождение принципиально иное. Она не была задумана как захват порядка — она выросла из попытки защитить себя там, где государство стало противником.
Такое образование — не бандитское по сути, но бандитское по форме. Это — криминальное фактически государство, родившееся не из преступного замысла, а из уничтоженного права на протест. Любое протестное движение в стадии подавления склонно к скатыванию в криминальное образование.
ПРИМЕРЫ
Косово не стало криминальным государством в результате подавления. Если углубиться в историю, то можно увидеть, что оно было им изначально — по своей природе, целям и способу функционирования.
Освободительная армия Косова (ОАК) не возникла как ответ на репрессию. Она сформировала протест и затем возглавила его. Она не была движением за автономию в рамках Сербии. Её программа — независимость, полный выход из состава югославской системы, создание моноэтнического албанского государства на территории, исторически значимой для сербов. Да, сербы не понимали что происходит и "наломали дров", излишней неизбирательной жестокостью сплотили против себя не только албанцев, но и заслужили звание агрессора в глазах многих стран.
Но, с самого начала ОАК строила параллельную власть. У неё были:
— собственные вооружённые отряды,
— система сбора средств (с албанцев за границей),
— подпольные суды,
— школы и медицинские пункты вне контроля государства,
— карательные действия против албанцев, сотрудничавших с властями.
Экономическая основа движения — не производство, не налоги, а контрабанда, наркоторговля, трафик людей. Эти потоки финансировали не только боевые действия, но и саму инфраструктуру ОАК. После 1999 года эти же сети легли в основу новой власти Косово.
Население не просто поддерживало ОАК — оно действовало в единой системе. Молчание, помощь, финансирование — даже под угрозой — делало общество частью этой структуры. Это не массовое сочувствие, а интегрированность в альтернативный порядок.
Важно: ОАК не пыталась договориться. Она не требовала федерализации, культурной автономии, двуязычия. Она требовала одного — ухода сербов и создания независимого государства. В этом смысле её нельзя считать протестом против произвола. Это — проект этнической замены, реализуемый через насильственное вытеснение существующего суверенитета.
Когда НАТО вмешалось в 1999 году, оно не спасало жертв от геноцида — оно встало на сторону одной из конфликтующих сторон, имеющей криминальную природу. Последующее размещение крупнейшей военной базы США в Европе — Camp Bondsteel — показывает, что интересы здесь были не только гуманитарные.
Результат: на месте югославской провинции возникло образование, формально — государство, фактически — параллельный порядок, построенный на этносе и криминале, с признаками всех элементов, определяющих криминальное государство.
Донбасс — случай противоположный. Здесь не было изначального проекта по созданию параллельного государства. Не было этнической экспансии. Не было экономики на контрабанде до 2014 года. Донбасс был богатейшим промышленным регионом Украины, платил огромные налоги, обеспечивал энергию и металл для всей страны.
После событий 2014 года в Киеве, когда власть сменилась в результате массовых протестов, русскоязычное население Донбасса восприняло это как угрозу. Язык, память, федеральные обещания — всё начало исчезать. Были запрещены партии, закрывались СМИ, вводились законы, ограничивающие использование русского языка. Регион, который никогда не чувствовал себя частью "новой Украины", оказался в положении второсортного.
Мирные митинги с требованиями автономии, референдума, защиты прав — были объявлены "российским следом". Центральная власть не пошла на диалог. Вместо этого — АТО: антитеррористическая операция против собственных граждан. Именно тогда началась трансформация.
Легитимный протест задавили. На его место пришли силовые структуры. Появились командиры, не подотчётные никому. Заводы остановились — началась бартерная экономика, реквизиции, поборы. Новая власть, взяла под контроль то, что осталось.
Но ключевое: эта структура не была криминальным государством изначально. Она не ставила целью создание этнического порядка на чужой земле. Люди в Донбассе — не беженцы, не колонисты. Это их территория, где они живут веками. Они не пришли, чтобы захватить — их включили в другую республику административно, без их участия, еще во времена СССР. Только потом республика в составе СССР стала отдельным государством.
Когда им начали навязывать чужие порядки — они сопротивлялись.
Когда сопротивление объявили бунтом — они выживали.
Когда выживание потребовало криминальных методов — они их приняли. Так протест против произвола стал криминальным образованием — не по замыслу, а по принуждению. Жители устали и хотели нормальной жизни.
Украина в период с 1991 по 2014 год — один из самых отчётливых случаев криминализированного государства.
После распада СССР формально была создана демократическая республика. Была конституция, выборы, внешнеполитические структуры. Но на деле:
— Все ключевые решения принимались за круглым столом олигархов.
— Государственные должности продавались или передавались по вертикали лояльности.
— Суды выносили приговоры не по делу, а по заказу.
— Полиция покрывала бизнес, если он платил.
— Приватизация прошла как легальный передел собственности в пользу узкой группы.
Экономика формально легальная, но значительная часть доходов — в тени. Налоги собирались, но оседали не в бюджете, а в карманах чиновников. Регионы, включая Донбасс, работали на центр, но получали мизер.
Важно: не было попытки заменить государство. Не было параллельных структур. Люди не покрывали бандитов — потому что бандитов не было как отдельной силы. Была власть, которая сама и была бандой — только в костюмах.
Именно поэтому после майдана 2013–2014 годов многие в Донбассе восприняли смену власти не как освобождение, а как смену одной криминализированной элиты на другую — более радикальную, националистически окрашенную, но не менее чуждую простому человеку.
В криминализированном государстве:
— Нет этнической основы власти,
— Нет альтернативной легитимности,
— Нет собственных вооружённых формирований вне армии,
— Население не участвует в системе насильственно — просто живёт в условиях коррупции.
Оно не стремится к отделению, потому что проблема не в государстве как таковом, а в его внутреннем устройстве.
Но если реформы не происходят — доверие гаснет. И тогда даже справедливый протест может быть воспринят как угроза. А подавление протеста — это последний шаг перед распадом.
Международное право строится на принципах, которые должны обеспечивать стабильность: территориальная целостность, запрет на применение силы, уважение суверенитета. Но эти нормы теряют смысл, когда сами государства перестают быть легитимными в глазах тех, кем они управляют. Проблема не в том, что право слабое — а в том, что оно не умеет различать причины конфликтов. Оно реагирует на форму, а не на суть. И именно поэтому один поступок называют освобождением, а другой — агрессией.
Косово и Донбасс — яркие примеры этой слепоты. В Косово международное сообщество признало отделение, хотя оно сопровождалось созданием параллельного порядка, основой которого стали этническая экспансия и криминальная экономика. ОАК не боролась за автономию в рамках Сербии — она строила собственное государство на территории, имеющей глубокую историческую значимость для сербов. Её структуры — суды, ополчения, финансовые потоки — не были ответом на подавление, а являлись частью заранее выстроенной модели замены власти. Это — классическое криминальное государство, возникшее на основе этноса и криминала. Тем не менее, его признали. Потому что удобно было считать его жертвой.
Донбасс — случай противоположный. Там не было изначального проекта захвата чужой земли. Русскоязычное население не было беженцами, не приходило извне, не создавало параллельных институтов до 2014 года. Это был промышленный регион, плативший налоги, включённый в состав Украины административно в рамках единого государства СССР, без их участия. Когда после смены власти в Киеве начались попытки насильственной украинизации, ограничения языка, игнорирования требований автономии — люди вышли на протест. Этот протест не был криминалом. Но новая власть объявила их сепаратистами и выбрала путь АТО — антитеррористической операции против собственных граждан. Именно тогда начался процесс трансформации: легитимное сопротивление стало вооружённым, структуры управления — силовыми, экономика — зависимой от контрабанды и внешнего покровительства. Так протест, родившийся из обиды, стал скатываться в криминальное образование — не по замыслу, а по вынужденной логике выживания.
Украина до 2014 года — третий элемент картины. Это не криминальное государство, а криминализированное: формально существующее, с институтами, выборами, конституцией, но разъеденное коррупцией, олигархией, произволом. Границы там не оспаривались — потому что всё решалось за закрытыми дверями. Но именно такая система и породила недоверие, которое позже вылилось в протест. Международное право молчало. Оно не вмешивается, пока нет угрозы границам. Но когда границы начинают гореть — оно вдруг просыпается.
Выходит, что действующая система работает только в одну сторону: она защищает форму, но игнорирует содержание. Она не даёт возможности мирно скорректировать то, что изначально было ошибкой — административное распределение территорий внутри страны, ставшее после её распада неприкосновенной святыней. Не может быть справедливым принцип, который говорит: «Ты родился в таком регионе — значит, навсегда часть новой страны, даже если тебя там презирают, запрещают говорить на родном языке, эксплуатируют экономически».
Вместо жёсткой нерушимости границ нужно было предусмотреть механизм мирной коррекции — на ограниченный срок после распада государства. Период, в течение которого регионы могли бы:
— провести не спеша референдумы под международным контролем,
— обсудить статус автономии или слияния,
— договориться без применения силы.
Это реализм. История не заканчивается с подписанием бумаг.
Люди не исчезают, когда их голос игнорируют.
Если международное право хочет сохранить свою легитимность, оно должно перестать быть набором правил для удобных случаев. Оно должно научиться видеть разницу между захватом и протестом, между криминальным квазигосударством и криминализированным режимом, между справедливым гневом и криминальной экспансией.
Нельзя думать, что криминальные квазигосударства существуют только в зонах распада империй или на окраинах мира. Они могут формироваться и внутри стабильных, богатых государств — там, где государство отступает, а обособленная этническая или социальная группа берёт власть в свои руки. Такие образования не претендуют на международное признание, но внутри своих границ действуют как суверенные: с собственными нормами, судами, полицией и экономикой на основе криминала.
В развитых странах Европы и Северной Америки складывается ситуация, которую традиционная политика игнорирует: на территории суверенных государств формируются зоны, где власть государства утрачена не из-за её жестокости или бездействия, а потому что она добровольно отвергается частью населения. Это — не бедность, вынужденная выживать. Это — сознательный выбор в пользу параллельного порядка, построенного на этнической сплочённости, криминальной экономике и внутренней легитимности.
Примеры — повсюду. Во Франции — пригороды Парижа, Марселя, Лиона, так называемые банлиэ. В Швеции — районы Мальмё, Ринкебю, Хусби. В Бельгии — Моленбек, Схарбек. В Германии — определённые кварталы Берлина и Эссена. В США — Южный Центр Лос-Анджелеса, Чикаго, Детройт, части Нью-Йорка. В Канаде — некоторые районы Торонто и Ванкувера.
Эти территории внешне входят в состав городов, но фактически находятся вне контроля полиции. Официальные власти заходят туда только группами, под охраной, часто вызывая сопротивление. Почта доставляется с риском. Пожарные приезжают с сопровождением. Школы работают формально — реальное воспитание идёт на улице, в семье, через авторитет старших в общине. Это — не просто преступные кварталы. Это — этнические анклавы с собственной системой управления.
Их основа — не бедность, а идентичность. Жители этих районов — потомки мигрантов из Северной Африки, Ближнего Востока, Латинской Америки, Карибского бассейна. Они не считают себя угнетёнными. Напротив — они воспринимают себя как носителей иной нормы: более строгой, более «настоящей», чем светская, либеральная, по их мнению, слабая культура коренного населения. Их система ценностей не требует равенства — она требует автономии. Они не хотят быть частью общества. Они хотят существовать рядом, но по своим правилам. И расширять свои границы.
Именно поэтому государственные программы интеграции проваливаются. Государство строит жильё, платит пособия, открывает школы, создаёт рабочие места — но молодёжь выбирает улицу. Работа по найму считается унизительной. Доход от наркоторговли, реквизиций, поборов с бизнеса даёт статус, власть, уважение внутри общины. Полиция — не защитник, а оккупант. Суд — не справедливость, а вмешательство чужих. Закон государства — не обязательный, а чуждый.
Управление осуществляется не через мэрию, а через кланы, религиозных лидеров, бандитских авторитетов. Эти структуры решают, кто может жить в доме, кого нужно «вызвать на разговор», кого — исключить. У них есть свои формы наказания: от публичного унижения до избиений и убийств. Наркобизнес — не просто источник дохода, а инфраструктура власти, контролируемая кланами. Такие образования не провозглашают независимость, но фактически функционируют как мини-государства, построенные на этносе и криминале.
Банды вроде MS-13 в США, Gangster Disciples, Bloods, Crips, или местные кланы вроде «курдских семей» в Швеции — это не просто преступные группировки. У них чёткая иерархия, устав, система сбора «налогов», внутренние суды, вооружённые формирования. Они контролируют территорию, влияют на школы, семьи, повседневную жизнь. Молодые люди видят в них не преступников, а защитников, авторитетов, героев.
Проблема не в том, что государство ничего не делает. Оно десятилетиями вкладывало ресурсы, пыталось интегрировать. Но результат обратный: чем больше помощи, тем сильнее отторжение. Потому что помощь воспринимается не как поддержка, а как подтверждение слабости системы, которую эти общины уже не признают.
Они не считают себя жертвами. Они считают себя выше закона и выше коренных жителей. Не в расовом смысле, а в смысле моральной силы, дисциплины, верности традициям. Их порядок — не хаос, а альтернативная легитимность, построенная на страхе, лояльности и замкнутости.
Государство теряет контроль не из-за своей жестокости, а из-за того, что его легитимность перестала быть универсальной. Оно может строить дома, платить деньги, но не может заставить признать свою власть там, где её сознательно отвергают.
Это — не маргиналы, вынужденные выживать. Это — параллельные сообщества, которые не хотят быть частью целого. И пока международное право и внутренняя политика продолжают сводить всё к "интеграции" и "толерантности", не признавая факт добровольного отделения, такие анклавы будут расти — не как исключение, а как норма.
С подобного начиналось Косово. Теперь "Косово" начинается у них и армия уже патрулирует Брюссель.