Иван не сразу открыл глаза. Сначала — туман. Потом — запах гари, гнили и чего-то сладковато-металлического, будто ржавчина и мёд смешались в одной чаше. Он лежал на земле лицом к небу. Над лесом всё ещё висела луна — полная, багровая, как глаз раненого зверя.
И тут он увидел его.
Монстр лежал в пяти шагах, свернувшись клубком, как пёс после драки. Но это был не пёс. Его шерсть обуглилась от выстрела, из груди торчали дробины, а пасть застыла в последнем оскале — с клыками, длинными, как ножи для разделки мяса. Глаза остекленели, но в них ещё теплилась ненависть.
Иван поднялся на дрожащие ноги. В руках он всё ещё сжимал топор. Пальцы онемели. В ушах стоял звон.
Из тени сарая вышел Степан. В руках — дробовик, за спиной — мешок с чем-то тяжёлым. Лицо мрачное, как у человека, который слишком часто видел подобное.
— Я же говорил тебе сидеть дома! — рявкнул он, и в его голосе звучала не злость, а страх за другого. — А если бы я не успел?! Ты бы сейчас лежал рядом с этим… этим нечистым!
Иван опустил голову.
— Прости... нервы не выдержали.
Степан вздохнул и провёл ладонью по лицу. В каждой морщинке читалась усталость.
— Ладно. Проехали. Теперь — дело. Нам нужно сжечь тело. Не оставить ни костей, ни шерсти. Иначе дух вернётся. Неши — не волки. Их огонь очищает, а не убивает.
— Ну да, — Иван попытался усмехнуться, но голос его дрожал. — А вдруг где-то ещё один такой притаился?
— Не притаился, — отрезал Степан. — Они чуют смерть своего. Теперь сюда долго не сунутся. Но пока тело не сожжено, мы в опасности. Давай быстрее!
Иван неохотно пошёл за дровами. В сарае пахло смолой и мхом. Он натаскал сухих поленьев, веток, старых досок — всего, что горит. Вернулся. Степан уже тащил монстра к куче, как мешок с мусором. Но в его движениях не было презрения — только уважение к опасности.
Погребальный костёр сложили быстро. Степан облил тело бензином из канистры, стоявшей у колодца. По двору разлился резкий, земной, почти священный запах.
— Отойди, — сказал он.
Спичка вспыхнула. Огонь побежал по телу, как живой. Сначала — треск. Потом — шипение. Потом — визг, едва слышный, но пробирающий до костей. Иван отшатнулся.
Степан стоял неподвижно, глядя на пламя.
— Дело сделано, — произнёс он, когда огонь стал ровным, жёлто-синим. — Пойдём… что ли, чаю выпьем.
Чай, который знает правду
В доме было тепло. Трещала печь. Степан заварил чай в большом чайнике, добавил горсть сушёных ягод — брусники, калины, можжевельника.
— Пей, — сказал он, ставя стакан перед Иваном. — Это не просто чай. Это защита. После встречи с нечистью душа трясётся, как осиновый лист. Нужно укрепить её.
Иван сделал глоток. Напиток был горьковатым, терпким, но согревал изнутри.
— Степан, — осторожно начал он, — скажи… как ты узнал, что мне нужна помощь?
Степан помолчал, глядя в окно. За ставнями — тишина. Ни воя, ни шороха.
— Не знаю, — наконец ответил он. — Просто… на сердце неспокойно стало. Как будто кто-то звал. Я вышел — и пошёл сюда. Как видишь… вовремя.
— Да, вовремя, — согласился Иван. — Но… почему он пришёл именно ко мне? Почему не к тебе?
Степан долго смотрел на него, словно решая, стоит ли говорить правду.
— Потому что ты — Мельников, — тихо сказал он. — Твоя кровь зовёт их. Они чувствуют: ты ещё не стал охотником. А значит — уязвим. Они хотят убить тебя, пока ты не научился защищаться. Но теперь… — он усмехнулся, — теперь они знают: ты под защитой. И под прицелом.
— Хотелось бы верить, — вздохнул Иван. — Я тут хочу тебе кое-что показать…
Но он не успел договорить.
Вой разорвал ночь.
Но на этот раз — не одинокий, а звериный.
Собаки.
Десятки. Сотни.
Они выли всей деревней — от южной окраины до северного луга. Голоса сливались в единый хор отчаяния и предостережения.
Степан вскочил. Его лицо изменилось — стало суровым, как у солдата перед боем.
— Неужели... упырь? — прошептал он. И, взглянув на Ивана, добавил: — Бери фонарь. И иди за мной.
Тьма, которая идёт навстречу
Иван метнулся к шкафу. Там, среди старых инструментов, лежал фонарь — керосиновый, с матовым стеклом и медной ручкой. Он потряс его — внутри что-то булькнуло. Зажег фитиль. Свет был тусклым, но живым — не как у электрического, а теплым, дрожащим, как сердце.
Он выбежал во двор.
Степан уже стоял посреди двора. В руках у него было не ружьё, а черенок от лопаты, заострённый на конце до остроты копья. Дерево было тёмным, пропитанным маслом и, возможно, кровью.
— Держи, — протянул он Ивану второй черенок. — С той стороны деревни собаки воют громче. Нам туда.
И, не сказав больше ни слова, бросился в темноту.
Иван включил фонарь и последовал за ним. Страха не было. Только волнение, как перед прыжком в холодную воду. Ноги сами несли его вперёд.
Они пробежали двести метров — мимо заброшенной избы, мимо колодца с разбитым ведром, мимо старого скотопригонного двора. И остановились.
Перед ними в свете фонаря из тумана выступила фигура.
Невысокая. Худая. В рваном платье.
— Девочка? — прошептал Иван.
Он направил свет прямо на неё.
И сердце замерло.
Кожа — мертвенная, белее мела. Глаза — без зрачков, мутные, как у рыбы. Волосы — спутанные, грязные, с листьями и кровью. Руки — исцарапаны до костей. А изо рта… длинные острые клыки, как у летучей мыши.
Она остановилась в десяти шагах. Подняла голову. И спросила странным, нечеловеческим голосом, как будто одновременно говорили два голоса — детский и хриплый:
— Где... моя... мама?
Иван открыл рот, чтобы ответить — может, успокоить, может, спасти...
Но в этот момент раздался выстрел.
Девочка упала на колени. Из груди хлынула чёрная густая кровь — не красная, а тёмная, как смола.
Степан подскочил к ней, выхватил у Ивана черенок и с размаху вонзил ей в грудь — прямо в сердце.
Она издала жуткий вой — не от боли, а от облегчения. Затем тело обмякло. Глаза закрылись. Лицо стало… человеческим. Даже умиротворённым.
Степан опустился на колени и перекрестил её лоб.
— Покойся с миром, дитя... — прошептал он. — Это Нюрка. Та самая, что пропала месяц назад. Мы неделю всей деревней её искали. Даже следов не нашли. А она... стала жертвой упыря. Он забрал её душу, превратил в слугу. Теперь она ходит по ночам, зовёт мать... чтобы заманить других.
Он встал и вытер руки о штаны.
— Нужно найти его. И всадить кол ему в сердце, пока он не натворил ещё бед.
Иван стоял, ошеломлённый. Потом подошёл ближе и вгляделся в лицо девочки.
— Подожди… — Иван замер, склонившись над телом девочки. Лунный свет падал на её лицо, и в этом свете он узнал её. — Это та самая девочка из заметки! Из газеты! Я видел её фотографию… Нюрка…
Он поднял глаза на Степана, и в его голосе впервые прозвучало не сомнение, а осознание.
— Кажется... я знаю, где его искать.
— Ты о чём? — насторожился Степан, сжимая черенок в руке.
— Я кое-что нашёл дома, — ответил Иван. — Думаю, тебе стоит на это взглянуть.
Степан помолчал. Его взгляд скользнул по телу девочки, по лесу, по небу, где луна уже начала бледнеть.
— Ладно. Об этом — потом. Сначала нужно закончить дело. Отнесём её за деревню. Рассвет сам обо всём позаботится.
Они молча подняли тело. Оно было лёгким, почти невесомым — как будто душа уже давно покинула его, оставив лишь оболочку. Иван чувствовал холод её кожи сквозь рваное платье. В горле стоял ком.
Они прошли мимо последних изб, мимо старого погоста, где когда-то хоронили скот, и остановились на опушке — там, где лес смыкался с болотом. Степан выкопал неглубокую яму, уложил туда тело и перекрестил его.
— Пусть земля ей будет пухом, — прошептал он. — И пусть Господь простит того, кто сделал из неё орудие тьмы.
Они молча вернулись в дом. Ветер стих. Даже собаки притихли. Ночь словно затаила дыхание.
Карта судьбы
Дома Иван достал газету и карту. Разложил их на столе. Степан подошёл, налил себе чаю, но пить не стал. Он долго смотрел на карту — не как на бумагу, а как на предупреждение.
— Я знаю это место, — наконец сказал он, проводя пальцем по изгибу реки. — Старая мельница. Заброшенная ещё до войны. Говорят, в 1942 году там партизаны казнили предателя. С тех пор… там неспокойно.
Он замолчал, а потом добавил тише:
— Похоже, пока я болел, Федька не сидел без дела.
— Ты болел? — удивился Иван.
— Месяц назад. Обычный грипп, — кивнул Степан. — Но для охотника это смерть. В таком состоянии в лес не пойдёшь. Слабость — приглашение для нечисти. Мы всегда охотились вдвоём. Один — приманка, второй — удар. Так было с твоим дедом. Так — с отцом. А в тот раз… он пошёл один.
Он уставился в угол комнаты, где висел портрет Фёдора.
— Видимо, он вычислил, где скрывается упырь. Но... не успел мне рассказать.
И тут Степан резко задумался. Брови сошлись на переносице. В глазах мелькнуло подозрение.
— Или... не хотел?
Иван не понял. Он уже открыл рот, чтобы спросить: «Что ты имеешь в виду?» — но Степан вдруг вскочил.
— Ложись поспи, — сказал он резко, почти приказным тоном. — Тебе нужно отдохнуть. А мне… нужно кое-что проверить.
И, не дожидаясь ответа, вышел из дома. Дверь за ним захлопнулась с глухим стуком.
Сон, который не даёт покоя
Иван лёг в постель, но сон не шёл. В голове крутились образы: девочка с клыками, её вопрос — «Где моя мама?», выстрел, черенок, вонзающийся в грудь…
«И чем она провинилась перед Богом? — думал он. — Ей бы жить да жить… учиться, влюбляться, мечтать… А вместо этого — стать игрушкой в руках чудовища. Чем она заслужила такую судьбу?»
Он закрыл глаза. И тогда увидел.
Сон был ярким, как воспоминание.
Лес. Ночь. Полная луна.
Девочка бежит по тропинке и плачет. За ней — тень. Высокая, сгорбленная, с горящими, как угли, глазами. Она настигает девочку у мельницы. Хватает за волосы. Девочка кричит, но звук заглушает ветер.
Потом — кровь.
Потом — тишина.
И голос, шепчущий: «Теперь ты моя…»
Иван вскрикнул и сел на кровати. Весь в поту. Сердце бешено колотилось.
Он подошёл к окну. За ставнями уже светлело — не от солнечного света, а от того, что предшествует рассвету: серое, тихое, полное надежд.
Он посмотрел на свои руки. На черенок, лежащий у двери. На карту на столе.
И вдруг понял.
— Судьба, говоришь? — прошептал он. — Хорошо.
Я принимаю свою судьбу.
Я стану охотником на чудовищ.
Не из мести. Не из страха.
А потому что никто другой этого не сделает.
ПРОДОЛЖЕНИЕ СЛЕДУЕТ...
Подписывайтесь на канал.
Ставьте лайк
Благодарю за внимание.