Сейчас трудно вспомнить, как и когда сложилось первое представление о волках. Вероятно – из народных сказок. В них волк всегда выглядел голодным и простоватым, и его, охваченного нетерпеливой жадностью, дурачили лиса и заяц, и даже «кот-воевода из сибирских лесов», вцепившийся ему в морду, когда тот ворохнулся, как мышь, в кусту.
В доме деда на полу лежала посаженная на зелёное сукно волчья шкура с набитой оскаленной головой, неподвижно вперившей куда-то свирепый взгляд прозрачных янтарных глаз, в шкафу валялись потраченные молью волчья полость и волчий тулуп – всё это было привычно и не страшно.
В семье, жившей в срединной России, разговор о волках возникал часто – все мужчины у нас были охотниками – и рассказы о них, дополнявшие многочисленные иллюстрации старинных охотничьих журналов, особенного страха тоже не вызывали, скорее любопытство, и сам волк казался таким же естественным для окружающего, как и лес и поле, недальняя Волга…
Но первая же встреча с волками на воле изменила к ним отношение. Было мне тогда четыре года. Мы жили в пятидесяти верстах от города, довольно часто ездили навестить деда, за покупками и не всегда управлялись за день, особенно по зимней дороге. Укутанный тулупом, я подрёмывал, стараясь подавить тошноту от запаха отсыревшей овчины, неровного хода саней, нырявших на ухабах.
- Волки, волки!
Тревожный голос кучера сразу согнал дремоту. Сани остановились. В метельной сумеречной степи смутно темнели, клубились тени. Лошади похрапывали, топтались и дёргали сани.
- Хоу, хоу, милые, - бормотал кучер, - не бойтесь, не бойтесь...
Придавив коленом вожжи, он чиркал тут же гаснувшие спички, потом свернул из соломы жгут и, загородившись от ветра, поджёг. Пламя высветило его мокрое от снега, встревоженное лицо. И тут лошади понесли. Ветер вырвал полусгоревший факел, разметал его длинным хвостом искр.
- Держись! - крикнул матери кучер. – Мальца не оброни!
Мать придавила меня своим телом, вцепившись в кошеву.
- Только бы не опрокинуться…
Бешеные рывки утлой кошевки, храп лошадей, крик кучера, его страшное, освещённое факелом лицо, плавающие в позёмке тени волков, волнение матери – всё это породило во мне леденящий ужас. Зажатый в углу, я оцепенел, боясь оказаться за бортом саней. Наконец рывки поутихли, сани пошли медленнее.
- Слава тебе, господи, пронесло, - сказал кучер. – Отстали…все руки оборвал – разве их удержишь? Это, скажи спасибо, деревня недалече оказалась, а то бы…
Впереди тускло светились редкими огоньками избы, ветер доносил лай собак…
В другой раз на этом же пути волки встретились нам летом. Давно уже село солнце, догорала багровая, в лиловой оторочке облаков зорька. Туманящиеся, налитые влажным холодком низины гулко отзывались перестуку колёс на бревенчатых мостиках. В огромном картофельном поле, терявшемся вдали в поздних сумерках, отец заметил двух волков.
- Вот они, голубчики! – сказал он, будто обрадовавшись встрече. – Вон, выставились!
Светлея, возвышаясь над тёмной отросшей ботвой, волки шли поодаль от дороги, останавливались, провожая взглядом наш тарантас и снова трусили по полю. У отца было ружьё. Он сунул вожжи в руки матери и сказал, чтобы она покрепче держала лошадь.
Прикрываясь бугром, он соскочил с мягко качнувшегося тарантаса, сгорбившись, побежал впересечь. Но волки заметили его. Нам сверху видно было, как они, замешкавшись на секунду, тут же отвернули и стали уходить. Отец выпрямился, ружьё в его руках дёрнулось, прикатился звук выстрела. Волки ускорили бег. Нам долго видно было, как покачиваясь в неторопливом галопе, всё более сливаясь с картофельной ботвой, уходили они за сумеречный горизонт. Алая низкая зорька, настороженная тишина тёмного поля, влажные поздние сумерки, одиночество в степи всегда вызывают у меня теперь ожидание волков. «Волчья зорька…»
Я рано начал охотиться, и охотился один, самостоятельно, за полночь уходя на тетеревиный ток. В южном лесостепном Зауралье, где мы жили тогда, волков было немало. Признаться, не раз у меня ёкало сердце, когда в глухой, заваленной непроглядными потёмками ночи, мне мерещились волчьи глаза. А встреча, как это чаще всего бывает, произошла неожиданно и просто. Я возвращался весенними сумерками домой и увидел волка. Метрах в ста от дороги он сидел на поляне с широко расставленными передними лапами и спокойно смотрел на меня. Я остановился и вложил в стволы отцовского Зауэра патроны с самой крупной дробью, какая только у меня была. Волк продолжал сидеть. Я сделал несколько шагов по дороге. Он поднялся и пошёл стороной вслед за мной. Я остановился – волк сел. Тогда я двинулся прямо на него. Он стал уходить. Набравшись озорной смелости, я кинулся за ним, чтобы сократить расстояние для выстрела, однако он сразу перешёл на крупную рысь и стал отдаляться. Пожертвовав патрон (порох тогда доставался с большим трудом, а дробь я делал сам), я мстительно смотрел, как волк на карьере вошёл в берёзы и скрылся в лесу.
Почему он так вёл себя? Распознал мальчишку, не «настоящего» человека? Уверился в безопасности встреч с людьми – охотников в наше глуши почти не было – или просто потому, что надвигалась ночь, время зверей, когда они совсем не так ведут себя, увидев человека, нежели днём?
Этой же весной у нас дома появился волчонок. Рабочие совхоза, ездившие за прутняком для изгороди, наткнулись на логово, перебили волчат, а одного привезли живьём. С разрешения родителей я выпросил его. Он прожил у нас около двух лет, превратившись из башкастого подслеповатого несмышлёныша в красивого рослого зверя с пушистым «седлом» на загривке. Давний интерес к волку, близкому человеку и в тоже время очень скрытному, таинственному и недоступному зверю, теперь мог быть утолён постоянным наблюдением, за растущим волчонком, его нравом и привычками. В нём много было от собак: он также играл, припадая на передние лапы, носясь кругами и наскакивая, он был неравнодушен к музыке, к высоким напевным человеческим голосам; он также ласкался, вскидываясь на грудь лапами, был к нам привязан. Но было, конечно, и своё волчье: получив еду, он моментально превращался в зверя и, кажется, был готов умереть, но не дать никому, даже хозяину, только что давшему пищу, покуситься на его «добычу». Разгневанный, он злобно харкал и звонко отщёлкивался зубами. На собак, трусливо поджимающих хвосты, обрехивающих его издали, он мало обращал внимания, как и на коров, которые завидев его, сразу распознавали в нём врага, бычились, наливали кровью глаза и били рогами, если он пробегал мимо. Волчонок жил дома, пока не сдёрнул скатерть со всем, что было на столе и не распустил пуховую подушку – после этого он был выдворен в палисадник под окна и посажен на цепь. Забравшись на круглый столик, он зимними ночами подолгу тоскливо выл. Возможно, его бередило заунывное гудение телефонных проводов – морозы стояли жестокие, от них трескался, бухал лёд на озере и покряхтывали бревенчатые дома. Вопреки предсказаниям дошлых соседок, «своих» он не накликал: на лесном берегу озера волчьи следы попадались, но желания завернуть на заимку у зверей, судя по всему, не было.
Исключая время еды, волчонок был ласков. Только однажды, когда мы ушли на прогулку в лес, в нём пробудился хищник.
По дальнему краю широкой поляны верхом на муле ехал молдованин – несколько молдован вместе с их мулами оказались заброшенными войной в зауральский глухой совхоз. Они работали фуражирами. По-видимому, что-то случилось с фурой, она осталась у зарода соломы: вся упряжь была на муле. Молдованин беспечно болтал ногами и помахивал связанными вожжами. Волк поглядел на мула, на меня и вдруг прыжками кинулся через поляну, догнал мула и вцепился ему в хвост. Обычно молчаливый, мул завопил от ужаса и остановился. Молдованин, не заметивший меня, с криком полез мулу на холку, подальше от зверя. Я подбежал на выручку, но пришедший в себя мул уже «принял свои меры»: ударил задом, и волк откатился. Осыпаемый градом непонятных для меня ругательств, я поскорее увёл моего волка с глаз долой в лес…Больше он никогда ни на кого не покушался, исключая курицы, неосторожно подошедшей во время его трапезы – быстрым, почти неуследимым движением он будто ножом располосовал ей бок, оторвал его вместе с ногой. В другое время он не обращал на кур внимание.
Многое в характере и облике моего ручного волка располагало, я привязался к нему и был рад его привязанности ко мне. Это был мой волк, непохожий на тех, которые разбойничали, которые гнались когда-то за нами в метельной заволжской степи, и меня обижало и раздражало чувство неприязни к нему и страха кое-кого из людей. Можно ли испытывать к своему приёмышу и воспитаннику, пусть хищнику, какие-либо другие чувства, кроме любви и доброты? Мой давний страх после встречи с волками в детстве со временем стушевался, и теперь я склонен был чувство симпатии к моему ручному зверю обратить на весь волчий род.
Волк ещё более подкупил меня, отказавшись остаться в лесу, когда нам пришло время возвращаться в воронежские края. Это трогало меня, но очень осложняло наши дела: волка пришлось везти с собой, взять его себе никто не хотел.
Он плохо кончил. В большом селе, районном центре, быстро узнали о ручном волке. И началось паломничество: ребятишки и взрослые, охотники, пытавшиеся притравить своих борзых или выборзков, экскурсии во главе с учителями…И волк и мы потеряли покой. Будку перенесли подальше от глаз в глубину небольшого парка примыкавшего к нашему дому, но любопытные находили его и там.
Однажды ночью какие-то подонки убили его ломом.
Трудно сказать, как сложилась бы его судьба, не будь этого. Вернее всего, она всё равно была бы трагической, как у большинства других диких животных, лишённых своей среды и свободы. Волк вступил в пору своей зрелости, ему недоставало воли, общества сородичей, близилось время обзаводиться семьёй и отсутствие всего этого не могло бы не сказаться на его характере и поведении.
Гибель одного волка, медведя, лисы или зайца – потеря может быть и небольшая для их дикого племени, но у человека, взявшего малыша с благими мыслями надеждами, она оставляет укор совести и рану в душе на всю жизнь.
В.Чернышов. Журнал «Охота и охотничье хозяйство» № 5 за 1986 год.