Деревня приближалась, как призрак из детских кошмаров — не грозный, но неотвратимый. Сначала за поворотом мелькнули первые избы, потом — столб с выцветшей надписью: «Деревня Сосновка. Население — 87 душ». Цифра показалась Ивану зловещей: не «человек», не «жителей», а именно душ. Как будто здесь все давно перестали быть просто людьми.
Он всё ещё думал о голосе матери.
Тот голос, прозвучавший в тишине на лесной опушке, был слишком отчётливым, чтобы быть плодом усталости. Он не шептал — он предупреждал. И в этом была вся беда.
«Что это было? Нервы? Или… мама с того света пытается меня о чём-то предупредить?»
Эта мысль не давала ему покоя. Он знал: мать никогда не была суеверной. Она верила в науку, в логику, в то, что «всё объяснимо». Но в последние месяцы жизни она стала странной — часто смотрела в окно, словно кого-то ждала, что-то шептала себе под нос, а однажды даже сказала: «Здесь, в городе, духи не живут. А там, где глухие леса… там они разговаривают».
Тогда Иван подумал, что это говорит болезнь. Но теперь… теперь он не был так уверен.
«Надо переключиться на что-нибудь другое, — решил он. — А то так и с ума сойти можно».
Он оторвал взгляд от дороги и посмотрел по сторонам.
Дорога узкой лентой тянулась между холмами, покрытыми густым, почти чёрным лесом. Сосны стояли плотно, как стража, их вершины терялись в сером небе. Воздух за окном был пропитан запахом хвои, мха и чего-то древнего — тем самым запахом, который отец описывал в письмах: «Здесь пахнет временем, Ваня. Не прошлым, не будущим — просто временем».
Иван вспомнил те письма.
Каждый месяц, ровно 15-го числа, приходило письмо. На конверте — аккуратный почерк, адрес написан без ошибок, хотя отец в школе учился плохо. Внутри — несколько исписанных до краёв страниц в клетку. Он писал о погоде, о том, как поймал щуку весом в три килограмма, как построил баню из старых досок, как сосед Степан помог ему выкопать колодец. Писал о звёздах, которые здесь «видны, как в детстве», о том, как слушает по ночам волков и не боится.
Маленький Ваня жадно читал каждое письмо. Он представлял, как отец сидит на крыльце, пьёт чай из гранёного стакана и смотрит на закат. И каждый раз умолял маму:
— Давай поедем к папе! Хотя бы на выходные!
— Нет, Ваня, — тихо отвечала она. — Не сейчас.
— А когда?
— Когда… можно будет.
Она так и не сказала, когда. И постепенно мечта превратилась в обиду. Потом — в гнев. А гнев — в ненависть.
Письма стали приходить реже. Иван читал их всё менее охотно. Последнее он даже не распечатал. Оно лежало в ящике стола, как неразорвавшаяся граната.
Пять лет назад отец впервые позвонил. Голос дрожал.
— Ваня… я просто хотел услышать твой голос.
— Зачем? — спросил Иван. — Ты же ушёл. Значит, ты нам не нужен.
Он бросил трубку. Больше он не звонил.
А теперь... теперь он ехал на похороны. И в голове крутилась одна и та же мысль:
«Как много я хотел сказать... Сколько вопросов осталось без ответа...»
Деревня открылась перед ним неожиданно — словно лес сам расступился, чтобы пропустить чужака. Несколько улиц, вымощенных гравием, с колеями от телег, два десятка домов — старых, но крепких, с резными наличниками и покосившимися заборами. Из «благ цивилизации» — ржавая вышка сотовой связи на окраине и спутниковая тарелка на самом большом доме. Всё остальное — тишина, дым из труб и запах дровяного дыма.
Иван остановился. Ему нужно было найти дом отца. Но на улице не было ни души. Только ветер шелестел листвой, и где-то вдалеке лаяла собака.
Он медленно доехал до центра — если это можно было так назвать. Там стояли два магазина: один с вывеской «Продукты», другой — «Смешанные товары». Между ними — колодец с цепью и деревянным ведром. И тут он увидел её.
Старушка в чёрном платке с корзиной полевых цветов в руках — васильков, ромашек, каких-то белых колокольчиков. Она шла медленно, но уверенно, словно знала, что её ждут.
Иван вышел из машины.
— Бабушка, простите! Не подскажете, где мне найти дом Фёдора Мельникова?
Старушка остановилась. Подняла глаза — тёмные, глубокие, как колодец. Долго и пристально смотрела на него, словно читала не лицо, а душу.
— А ты, милок, кто такой будешь? — спросила она, но в её голосе уже слышалось знание.
— Я Иван. Сын Фёдора.
— Ты сын Фёдора?! — воскликнула она, и её глаза вдруг наполнились слезами. — Значит, ты приехал вместо него! Не зря я всю ночь молилась! Сын Фёдора… значит, мы спасены!
Иван оторопел.
«На его место? Спасены?»
Он решил, что старушка сошла с ума от горя или одиночества. В таких деревнях это не редкость. Он поблагодарил, сел в машину и поехал дальше.
Через десять минут он увидел скопление людей у одного из домов на окраине. Машины, повозки, люди в тёмной одежде. У калитки стоял мужчина лет пятидесяти — плотный, седой, в поношенной куртке и сапогах. Он оглядывался по сторонам, как будто ждал именно его.
Иван остановился.
— Простите, как мне найти дом Фёдора Мельникова?
Мужчина обернулся. Взглянул. Улыбнулся — не радостно, а с облегчением.
— Ты, наверное, Иван? — сказал он. — Я Степан, друг твоего отца. Это я тебе вчера звонил. Уже думал, что ты не приедешь. Ну, проходи. Поздоровайся с ним.
Похороны
Всё прошло по обычаю.
Гроб стоял в углу комнаты, накрытый белой тканью с вышитым крестом. Лицо отца было спокойным — он выглядел даже моложе, чем на фотографии в последнем письме. Иван подошёл и положил руку на крышку. Холод дерева пронзил ладонь. Он не плакал. Не мог. Всё внутри застыло.
Фёдора Мельникова провожали «всем миром». Женщины несли иконы, мужчины несли гроб на плечах. Дорога до кладбища шла через лес — узкая тропа, обрамлённая берёзами. Священник, вызванный из районного центра, прочитал молитвы. Его голос звучал чуждо в лесной тишине.
Потом — поминки. На столе — водка, чёрный хлеб, кутья, солёные грибы, квашеная капуста. Люди говорили мало. Но смотрели много.
Именно это и смущало Ивана.
Не сочувствие. Не любопытство. А надежда.
В их глазах он читал: «Ты приехал. Значит, всё будет хорошо».
Но зачем? Что должно быть «хорошо»? Отец умер. Похороны прошли. Что ещё?
Он чувствовал себя не сыном, приехавшим на похороны, а... заменой. Как будто его ждали не как человека, а как ключ.
Ночь
К вечеру Иван остался один в отцовском доме.
Дом был просторным, чистым, уютным. На стенах — фотографии: он в детстве, молодая мать, отец с удочкой. На полке — книги, пепельница, старые очки. Всё дышало жизнью. Как будто хозяин ушёл на рыбалку и вот-вот вернётся.
Иван вышел на крыльцо подышать. Воздух был свежим, пахло росой и дымом. Небо темнело. Зажглись первые звёзды.
Но не успел он сделать и шага, как услышал скрип калитки.
На пороге стоял Степан. В руках он держал бутыль самогона и мешок с чем-то тяжёлым.
— Я к тебе, Ваня, — сказал он. — Есть разговор.
Не дожидаясь приглашения, он прошёл на кухню, поставил бутылку на стол и достал два стакана.
— Степан, не пойми меня неправильно, но я сегодня не готов принимать гостей, — сказал Иван, стоя в дверях.
— Ничего, — ответил Степан, наливая себе. — Через пару часов ты будешь рад моему присутствию. Но сначала… — он встал. — Мы с тобой закроем ставни на окнах.
И, не сказав больше ни слова, вышел во двор.
Иван стоял в замешательстве.
«Что за странности?»
Но ноги сами понесли его следом.
Степан методично закрывал ставни — сначала на кухне, потом в спальне, в гостиной, в сенях. Иван обратил внимание: на каждой ставне был нарисован крест — не вырезан, не выжжен, а нарисован краской, будто мелом или углём. Свежий. Недавний.
— Степан, что это значит? — начал Иван.
Но тот опередил его:
— Ну а теперь — быстро в дом. Разговор будет долгим.
И, понизив голос, добавил:
— А ночь… ещё дольше.
Иван почувствовал, как по спине пробежал холодок.
Не от холода.
А от осознания:
Он приехал не на похороны.
Он приехал на смену.
И где-то в лесу, за деревней, завыл волк — одиноко, протяжно, словно предупреждая.