Когда преследователи нашли тебя за границей, ты понял: нет границ для тех, у кого есть власть. Но есть они для совести.
Рентгеновский снимок был приговором, зафиксированным на пленке. Владимир смотрел на светящийся экран в кабинете швейцарского ортопеда и видел не кости, а руины своего будущего. Старые переломы сместились. Новые трещины пересекли кость в нескольких местах. Связки повреждены, сухожилия растянуты.
— Мистер Кравцов, — говорил врач по-английски, с тяжелым немецким акцентом, — мне очень жаль, но ситуация серьезная. Повторная травма на фоне неполностью зажившего перелома привела к осложнениям. Потребуется хирургическое вмешательство. Остеосинтез, возможно, с установкой дополнительных пластин. Затем длительная реабилитация — массаж, физиотерапия, лечебная физкультура.
— Сколько? — Владимир говорил тихо, почти без эмоций. Шок. Отрицание. Первая стадия горевания.
— Операция — через неделю, когда спадет отек. Реабилитация — от шести месяцев до года. Возможно, функция кисти восстановится частично, но... — врач помедлил, подбирая слова, — для профессиональной деятельности, требующей тонкой моторики, этого может быть недостаточно.
Владимир кивнул. Понял. Профессиональная деятельность. Виртуозное исполнение. Концерты Рахманинова и Листа. Это все закончилось. Окончательно. Не временно, не «может быть», не «посмотрим». Закончилось.
— Спасибо, — сказал он механически и вышел из кабинета.
Ольга ждала в коридоре. Встала, увидев его лицо, и поняла все без слов.
— Плохо? — спросила она тихо.
— Фиаско, — ответил Владимир. — Полное и окончательное фиаско.
Они вышли из больницы в яркий декабрьский день. Небо было безоблачным, снег искрился на солнце, Альпы сияли белизной. Мир был неприлично красивым для дня, когда твоя жизнь окончательно рухнула.
Владимир шел молча, держа забинтованную правую руку в перевязи, и чувствовал, как внутри растет пустота. Не боль. Не ярость. Пустота. Он потерял руку во второй раз. Первый раз — полтора года назад, когда сломал кости под крышкой рояля. Тогда он еще надеялся на восстановление, на реабилитацию, на чудо. Но теперь чудес не осталось.
— Володя, — Ольга взяла его левую руку, сжала. — Мне так жаль. Если бы не я... если бы ты не защищал меня...
— Нет, — он остановился, повернулся к ней. — Не смей. Не смей брать вину на себя. Это не ты напала на нас. Это не ты сломала мою руку. Я сделал то, что должен был сделать. И сделал бы снова.
Слезы текли по ее щекам, тихие, беззвучные.
— Но ты больше не сможешь играть... твоя карьера...
— Какая карьера? — Владимир усмехнулся горько. — Она закончилась полтора года назад. Я просто не хотел в это верить. Я думал, что смогу вернуться, что смогу снова стать тем, кем был. Но нельзя склеить разбитую вазу. Нельзя вернуться в прошлое.
Они вернулись в его квартиру. Владимир лег на диван, глядя в потолок, и погрузился в состояние, которое знал слишком хорошо. Депрессия. Третья стадия горевания. Он был здесь раньше — полтора года назад, когда потерял музыку. Потом месяц назад, когда потерял Алексея снова, осознав масштабы предательства. И вот снова. Третий круг ада.
Ольга сидела рядом, не говоря ничего. Просто была. Ее присутствие не облегчало боль, но делало ее переносимой. Как морфин — не лечит, но позволяет выжить.
— Я нищий, — сказал Владимир вслух, не обращаясь к ней. — Калека с разбитой рукой и разбитой жизнью. Я потерял все. Брата. Карьеру. Себя. Что во мне осталось? Что я могу дать тебе? Кто я теперь?
— Ты — человек, которого я люблю, — просто сказала Ольга. — Не пианист. Не виртуоз. Человек. Со всеми его поломками, трещинами, ранами.
— Это недостаточно.
— Для меня — достаточно.
Он закрыл глаза. Хотел заплакать, но слез не было. Только пустота. Огромная, черная, всепоглощающая. Психологи называли это депрессивным эпизодом, одной из стадий принятия утраты. Но знание терминов не помогало. Боль не становилась меньше от того, что у нее есть научное название.
Вечером пришло сообщение от Сергея: «Мы сделали это. Выложили все в сеть. Документы, аудиозаписи, схемы. Журналисты подхватили. Началась буря. Семина вызвали на допрос. Крылова нашли — жив, прячется, согласился дать показания. Мы победили, Володя. Но какой ценой».
Владимир прочитал и положил телефон. Победили. Да. Алексея отомстили. Коррупционную схему обнародовали. Справедливость восторжествовала, как в хороших книжках. Но какой ценой? Его рука. Его музыка. Его будущее.
— И немножко отпустило, — прошептал он в пустоту комнаты.
Ольга подняла голову, посмотрела на него вопросительно.
— Что?
— Ничего. Просто... я понял кое-что. Я больше не могу играть старую партию. Старая музыка закончилась. Та жизнь закончилась. И мне нужно принять это. Не смириться — до этого еще далеко. Но принять. Как факт. Как данность.
Принятие. Пятая и последняя стадия горевания. Но до нее нужно было пройти через остальные. Через отрицание (уже прошел). Через гнев (впереди). Через торг (обязательно придет). Через депрессию (в ней сейчас). Это долгий путь. Месяцы. Может, годы.
— Что ты будешь делать? — спросила Ольга осторожно.
— Не знаю, — честно признался Владимир. — Впервые в жизни я не знаю. Я всегда был пианистом. С пяти лет. Это была не профессия, это была личность. А теперь... теперь я должен стать кем-то другим. Но кем? Кем может быть пианист без рук?
— Композитором, — тихо предложила она. — Педагогом. Продюсером. Критиком. Кем угодно, кто связан с музыкой, но не требует игры.
Владимир задумался. Он не думал об этом раньше. Всегда считал: если не играть, то музыка бессмысленна. Но, может быть, он ошибался? Может быть, музыка — это не только исполнение? Может быть, создание музыки, обучение других, распространение прекрасного — тоже музыка?
— Не знаю, — повторил он. — Мне нужно время. Время, чтобы переварить. Время, чтобы прожить эту потерю. Время, чтобы найти новый смысл.
Психологи говорят: процесс горевания индивидуален, у каждого свой путь и свое время. Владимир не знал, сколько времени понадобится ему. Но знал одно: он не один. Рядом Ольга. В Москве — Сергей, Анна, Виктор. Люди, которые прошли через ад вместе с ним.
— Я боюсь, — признался он вслух. — Боюсь, что не справлюсь. Что сломаюсь окончательно. Что депрессия затянет меня так глубоко, что я не выберусь.
— Тогда я вытащу тебя, — решительно сказала Ольга. — Насильно, если понадобится. Я не дам тебе утонуть. Обещаю.
Он посмотрел на нее — на эту хрупкую девушку с серыми глазами и железной волей, которая ворвалась в его жизнь дважды, оба раза когда он был на дне. Может быть, это и есть любовь? Не романтика, не страсть, а готовность вытащить другого из ямы, даже если сам еле стоишь на ногах?
— Спасибо, — прошептал он. — За все. За то, что осталась. За то, что не сбежала, когда увидела, какой я на самом деле. Сломленный. Жалкий. Бесполезный.
— Ты не бесполезный, — возразила она. — Ты человек, переживающий утрату. Это нормально. Это часть жизни. Потери случаются. Но после них приходит что-то новое. Не такое хорошее, как было. Другое. И в этом «другом» тоже можно найти смысл.
Владимир не ответил. Просто притянул ее к себе левой рукой — единственной, что еще работала — и они лежали так долго, слушая тишину зимней Швейцарии за окном.
Фиаско свершилось. Старая жизнь закончилась окончательно. Но что-то подсказывало Владимиру: это не конец истории. Это середина. Самая темная, самая больная, самая безнадежная. Но середина.
А после середины обязательно приходит финал.
Каким он будет — счастливым или трагичным — Владимир не знал. Но знал одно: он дойдет до него.
Потому что отступать некуда.
Потому что рядом люди, которые не дадут ему сломаться окончательно.
Потому что даже в самой темной ночи где-то за горизонтом ждет рассвет.
Даже если до него еще идти и идти.
Даже если путь будет болезненным.
Даже если.