Дом на окраине деревни стоял, будто кость в горле у времени. Окна, когда-то полные света и жизни, теперь зияли чёрными, выбитыми глазницами. Краска на ставнях облупилась, обнажив серую, иссохшуюся древесину. Крыша просела набок, словно усталая лошадь, и в дождливые дни с чердака доносился печальный перезвон капель, падающих в ржавые тазы.
Местные обходили его стороной. Говорили, что место это «нехорошее», что по ночам в окнах мелькает тусклый огонёк, а из-под полуистлевшего крыльца доносится тихий плач. Но это была неправда. Дом не был злым. Он был просто… забытым.
Однажды, в преддверии осени, когда воздух стал прозрачным и звонким, к калитке, висящей на одной петле, подошла пожилая женщина. Её звали Вера. Она несла в руках небольшой, пожелтевший от времени конверт.
Она толкнула калитку, и та с пронзительным скрипом, будто жалуясь, пропустила её. Трава во дворе была по пояс, и среди бурьяна алели, как капли крови, ягоды старой рябины.
Вера медленно поднялась на крыльцо. Доска под ногой прогнулась и жалобно застонала. Дверь была не заперта. Она вошла внутрь.
В доме пахло пылью, прошлым и тишиной. Тишиной такой густой, что она, казалось, впитывала в себя все звуки. Солнечный луч, пробиваясь сквозь щели в ставнях, освещал танцующие в воздухе пылинки. Они кружились в немом вальсе, словно призраки былых дней.
Вера прошла в гостиную. На полу валялись ошмётки обоев, на стене ещё угадывался призрачный прямоугольник от большой картины. Она закрыла глаза.
И дом ожил.
Не призраками и стонами, а памятью. Он шептал ей. Шептал голосами, которые хранил в своих стенах.
Вот в углу трещала растопленная печь, и её бабушка ставила в них варить варенье в медном тазу. Вот у окна, на этом самом месте, стоял патефон, и её молодой отец, смеясь, кружил в танце маму. Слышите? Это играет «Рио-Рита». А здесь, на этом полу, она, маленькая, строила домики из кубиков, а её брат возил по полу игрушечный грузовик.
Она поднялась по лестнице, держась за шаткие перила. В своей бывшей комнате ещё висел клочок зеркала. Вера подошла и увидела в нём не старую женщину, а девочку с двумя толстыми косами и большими, полными надежд, глазами. Девочка улыбнулась ей из прошлого.
Она достала из конверта фотографию. Пожелтевший снимок: вся семья — родители, брат, она — сидят на этом самом крыльце, все улыбаются. Дом на фотографии был ярким, пахучим, живым. В его окнах отражалось солнце, а на подоконниках стояли горшки с геранью.
Слёзы медленно потекли по её морщинистым щекам. Они были не горькими, а светлыми, как эта память.
— Прости, что мы тебя оставили, — прошептала она, гладя рукой шершавую дверную косяк.
— Прости, что не сберегли.
Она поняла, что дом не плачет по ночам. Он ждал. Ждал, что кто-то вернётся. Что кто-то вспомнит его не пустым призрачным коробком, а домом, где любили, смеялись, спорили, мечтали. Где жила целая жизнь.
Вера вышла на крыльцо. Луч закатного солнца упал на фасад, и на мгновение показалось, что стены посветлели, а в чёрных глазницах-окнах снова отразилось небо.
Она не стала закрывать калитку. Она уходила, а дом, казалось, смотрел ей вслед. Он больше не был забытым. Один единственный визит, одна капля памяти вернули ему душу. Теперь он мог тихо и спокойно доживать свой век, храня в своих стенах не горечь забвения, а тепло прожитых в нём лет. Он снова стал домом. Пусть и только в чьей-то памяти. Но разве этого мало?
