Я всегда думала, что лето — это запах укропа на ладонях и тёплая земля под коленями, когда ползёшь по грядкам. И ещё — скрип калитки, который узнаёшь на слух с любой улицы. В ту июньскую субботу калитка тоже скрипнула, но внутри всё перевернулось от чужого голоса. Резкого, знакомого до озноба: «Тамара, ты дома?» Свекровь стояла на пороге, прижала к груди сумочку, как щит, и улыбалась тонко, сухо. Солнце било ей в очки, и я подумала, что она зажмурилась не от света, а от того, что собирается сказать.
— Дома, — ответила я, вставая. — Чай поставлю?
— Потом. Дело есть, — она перешагнула порог и сразу заметила кривой штапик на раме. — Всё не дойдут руки, да? Мужчина нужен.
— Руки доходят, — я не повелась. — Что за дело?
Она прошла мимо меня, заглянула на веранду, понюхала воздух, как будто хотела убедиться: тут по-прежнему пахнет малиной и пылью. Потом повернулась и сказала спокойно, почти ровно: — Мы продали дачу.
Я не сразу поняла, что именно она сказала. «Мы продали дачу» — это ведь как «мы перенесли зиму» или «мы выпили чай»: какое-то действие, которое человекам свойственно делать вместе. Я уставилась на неё, а потом рассмеялась, потому что это не могло быть правдой.
— Кого — мы? — спросила я. — Мы — это кто?
— Мы — это я и Саша, — она не моргнула. — Он давно хотел, просто тянул. Ты же знаешь, сколько это всё требует денег. Крыша, забор, земля. Да и город ближе, удобнее. Я нашла покупателя. Хорошего человека, между прочим. Документы оформлены. Так вышло.
Я услышала, как чайник в доме начал шипеть, и подумала, что в любой момент он закипит и свалит всё на плиту, потому что я забыла про него. Но чайник вдруг затих, будто устыдился моей растерянности. Я прошла мимо свекрови и выключила газ, потом вернулась и прислонилась к косяку.
— Эта дача не твоя, — сказала я негромко. — Это дом, где я выросла. Отец своими руками ставил эти три окна, каждое лето он стоял на лестнице, а я их держала, чтобы не качались. Мама тут до сих пор снимает кожуру с яблок, вот на этом табурете. Ты не можешь продать то, что тебе не принадлежит.
— Вообще-то принадлежит, — она порылась в сумочке и вытащила увесистую связку бумаг. — На Сашу оформляли после свадьбы. Тогда всем так удобнее было. Ты была без работы, помнишь? Я настояла — мне спасибо надо сказать. А теперь всё. Мы решили. И хватит.
— Саша где?
— На работе. Он не хотел тебя расстраивать, — она положила бумаги на лавку, сложила руки на груди и добавила, глядя в сторону: — Ты не переживай, всё будет хорошо. Квартиру купим побольше. С детьми вопрос закроем. Что ты в этой земле роешься? Взрослая уже.
Я почувствовала, как внутри поднимается какой-то бесстыдный, детский плач. Как будто меня опять не взяли с собой на речку. Я сделала шаг, чтобы встать ближе, чтобы вглядываться в её лицо, разбирать черточки, на которых искалось бы хоть что-то человеческое.
— Ты врёшь, — сказала я. — Саша бы мне сказал.
— Саша слабый, — ответила она спокойно. — А ты упрямая. Двоих таких в доме трудно держать. Как-то же надо жить.
Я взяла бумаги, пролистала. Там были договоры, и копии, и подписи. Подпись Саши стояла ровно, с привычным изгибом «ш». Подписи моей не было. В списке — совладельцы: муж, свекровь — доверенность, какой-то юрист. Я упёрлась глазами в печати и ничего не увидела, кроме крошек от малинового пирога, что остались со вчерашнего чаепития. Они прилипли к краю одной страницы, и я почему-то отлепила их ногтем, как будто со страниц было нужно снять сладкое прошлое.
— Ты не имела права, — я сказала это и почувствовала, как слова вылетают изо рта холодными камушками. — Это наша земля. Моя. Я отсюда знаю, где вьюнок лезет осенью, а где липа шумит так, будто море рядом. Ты не могла.
— Могла, — она взяла у меня бумаги и аккуратно сложила обратно. — Всё по закону. Мы устали. Хватит на земле пропадать. Точка.
Я сидела на лавке, пока она говорила ещё что-то, пока перечисляла выгоды, людей, сроки. Слушала и не слышала. Потом я сказала: — Уйди.
— Не горячись. Покупатель приедет вечером. Надо показать, где что, чтобы без сюрпризов. Я помогу.
— Уйди, — повторила я. — Пока я не знаю, как с тобой говорить.
Она развела руками, пожала плечами и ушла, стукнула калиткой. Скрип был обычный — деревянный, тёплый. Но я услышала в нём металлическую ноту, будто за калиткой началась новая улица, где не растут малина и лопухи, а стоят серые дома и в окнах пусто.
Я позвонила Саше. Он не взял. Потом перезвонил через час.
— Привет, — сказал он виновато. — Ты дома?
— Я дома. У нас гостила твоя мама. Сказала, что продала дачу.
Он молчал долго, так долго, что я слышала, как за окном в соседях лает Рыжик и как наша кошка чавкает водой из миски. Потом Саша кашлянул.
— Это сложно объяснить. Я думал сам ну… поговорить. Понимаешь, у меня на работе...
— Не надо, — я перебила. — Скажи мне только: это правда?
— Договор подписан, — сказал он. — Но это не так, как ты думаешь. Мы ведь вместе...
— Мы вместе? — я тихо рассмеялась. — Ты подписал, а я узнаю из чужих уст. Это вместе?
— Тамар, ты же знаешь, мама упрямая. И я… у меня не получилось. Но всё к лучшему. Мы возьмём ипотеку, купим новую квартиру ближе к центру. Ты сама говорила, что на электричку уходит жизнь. Да и детям лучше будет.
— У нас нет детей, — напомнила я. — И у меня, выходит, нет дачи.
— Не говори так, — он задышал чаще. — Это дом, да. Но это просто дом. Ты же сама говорила, что ты устала. Я думал… Давай вечером приеду. Поговорим.
— Приезжай, — сказала я. — И привези свою мать. Нет, лучше сначала приедешь один. А потом посмотрим.
Я сидела на лавке и смотрела на яблоню. Она стояла круглая, тяжёлая от налитых яблок. Один плод качнулся в тени, точно лампочка. Я вспоминала, как отец учил меня смотреть на небо через листья: «Видишь, свет пятнами? Это значит, мы ещё живём». Я встала и пошла к сараю. Нашла старую тетрадь с коричневой обложкой — у мамы в ней записаны все посевы: даты, сорта, где какая грядка отдыхала. Я провела пальцем по клеткам, как по рунам, и ощутила странный покой, будто мне кто-то сказал: «Ты ещё всё успеешь».
Вечером приехал мужчина в светлой рубашке. С ним — та самая улыбка в очках и женщина, у которой всегда всё по плану. Свекровь шла впереди, как экскурсовод.
— Это покупатель, — сказала она тоном, который не терпел обсуждений. — Николай Петрович. Очень порядочный. Мы все бумаги сделали, осталось показать. Николай Петрович, тут у них сарайчик, вишни две, яблоня, теплица, колодец на сорок колец. Дом старенький, но фундамент крепкий.
— Подождите, — я вышла на середину двора. — Без меня показывать ничего нельзя. Я хозяйка.
— Простите, — сказал покупатель, смущённо поправляя портфель. — Мне сказали, что всё согласовано.
— Кто сказал? — я повернулась к свекрови. — Ты?
— Я, — она сжала губы. — Не истери. Всё уже решено.
Я услышала мотор машины на дороге и поняла — это Саша. Он переступил через порог и замер, как мальчик у кабинета директора.
— Давайте без голосов, — сказал покупатель мягко. — Я человек взрослый и уважаю порядок. Если у вас тут есть споры, я готов подождать, пока вы их разрешите. Деньги я не люблю считать на чужой кухне. Мы можем вернуться к вопросу позже.
— Ни к чему возвращаться, — свекровь снова перехватила инициативу. — Это семейные дела, Николай Петрович. Пойдёмте. Вот грядки.
— Стой, — сказал Саша. Голос у него дрогнул. — Мама, подожди. Тамара, я… я виноват. Я испугался. На работе сокращение, кредит, ты знаешь. Мама сказала, что она всё сделает. Я думал, это будет проще. Думал, ты поймёшь, когда всё будет сделано. Я не хотел тебя ранить. Но дача… это ведь тяжело. Я пытался убедить себя, что мы сможем без неё. А сейчас вижу — нет.
— Саша, — сказала я, и сердце ослабло, как узелок на верёвке, когда его трогаешь долго. — Почему ты не сказал мне? Почему ты выбрал всё решать чужими руками?
— Потому что я слабый, — он выдохнул. — Я всю жизнь об этом слышу. Прости меня.
Покупатель шагнул назад, отступил к калитке.
— Я всё понимаю, — сказал он. — Мне никто не нужен в качестве врага. Давайте сделаем так: я ещё подумаю. У меня есть другая дача на примете. Вы решите между собой. Если захотите вернуться к разговору, вы меня найдёте. Я оставлю телефон.
Свекровь вспыхнула.
— Да что это за детский сад! — она повернулась ко мне. — Ты хочешь сорвать сделку? Да где ты возьмёшь такие деньги ещё когда-нибудь! Да здесь же сорняки, вода холодная круглый год! Этот дом тянет вас на дно! Ты не понимаешь, что тебя спасают?
— Меня не надо спасать, — ответила я. — Мне не страшно быть в земле. Я не боюсь, что руки будут пахнуть луком. Я боюсь проснуться в квартире, где стены гладкие, как горлышко бутылки, и понять, что у меня нет места, где шумит липа. Ты говоришь о деньгах, но я слышу другое: ты хочешь, чтобы всё, что было моим, стало твоим решением.
— Боже, какие слова, — свекровь махнула рукой. — Поэзия! Вы слышали, Николай Петрович? А жить на что вы будете? На стихи?
— Хватит, — сказал Саша. — Мама, это не твой дом. И не твои деньги. Это наш дом. И если Тамара против, то мы не продаём. Я поговорю с юристом. Если можно, мы расторгнем договор.
— Сын, — свекровь посмотрела на него так, будто он впервые наступил на пол без её разрешения. — Не смей. Ты пожалеешь.
— Может быть, — он опустил глаза. — Но я всё равно это сделаю.
Покупатель тихо кашлянул, положил на стол визитку и кивнул.
— Я поехал. Решайте. У вас недели две-три, думаю, есть. Пока я не отдам задаток другому. Но прошу, не звоните вечером, у меня дети.
Он ушёл так же мягко, как вошёл. Свекровь стояла на крыльце, держась за перила, будто они могли вернуть ей контроль.
— Ты сломаешь ему жизнь, — сказала она мне тихо. — Ты упрёшься в эту яблоню, а он останется ни с чем.
— Мы с ним разберёмся сами, — ответила я.
Она ушла молча. Калитка скрипнула, и на этот раз звук был тише, будто дерево прислушивалось к нам.
Мы с Сашей сидели на кухне, пока чайник опять закипал, и молчали. Потом он сказал:
— Я боюсь, что не справлюсь. На работе меня взяли в оборот. Мама умеет говорить так, что хочешь укрыться.
— Укроемся здесь, — сказала я и улыбнулась, хотя тянуло плакать. — Окна подправим. Колодец прочистим. Если что, я буду работать больше. Возьмём подработку. Утром встану раньше. Ничего страшного нет, чем копать землю по весне. Страшнее — когда тебя лишают твоей земли чужими руками.
— Прости, — он повторил. — Я всё исправлю. Я завтра пойду к юристу и в агентство. И к Николаю Петровичу сам съезжу.
— Не обещай много, — сказала я. — Просто сделай. И, Саш, не давай мне больше узнавать о нашей жизни из чужих уст.
Он кивнул и положил ладонь на мою. Мы сидели так, пока чай не остыл, а на улице не стало високим и голубым, как холодная стеклянная миска.
Потом всё завертелось. Юрист, которому Саша позвонил, сказал, что договор ещё можно остановить, пока не прошла регистрация. В агентстве крутили носами, но вздохнули: мол, это ваши семейные разборки, разбирайтесь. Николай Петрович честно признался, что не хочет проблем, и согласился отложить. Документы перепроверяли, совладельцев искали, доверенности разглядывали сквозь свет. Свекровь ходила как маленькая гроза по краю наших дней: набрасывалась на Сашу, говорила, что он предатель, смотрела на меня так, будто я сломала ей зуб. Я старалась говорить мало, но точно. Мы не кричали — только иногда у нас срывалось: у него — потому что устал, у меня — потому что память вспыхивала, будто на огонь капнула вода.
В саду жизнь шла своим чередом. Мы с мамой обрезали смородину и перевязывали ветки яблони, чтобы не ломались под тяжестью. Мама слушала молча, я говорила ей почти всё, но без обид, без названий. Она смотрела на меня и улыбалась, как умеет улыбаться тот, кто прожил много и понял, что важное всегда остаётся простым.
— Ты держись, — сказала она однажды. — Не дракой, а настойчивостью. В саду иначе нельзя. Если хочешь, чтобы куст рос, поливай, а не ругай.
— А если куст чужой руки тянет к корню? — спросила я.
— Тогда и ему воды подлей, — мама кивнула на калитку. — Может, руки оттают.
Свекровь приходила ещё два раза. В первый — чтобы попытаться уговорить Сашу подписать какие-то допсоглашения. Он сказал, что без юриста ничего не подпишет. В второй раз — чтобы молча постоять на крыльце и посмотреть на яблоню. Я вдруг увидела её маленькую и усталую, как больную птицу, которая привыкла нападать, чтобы её не обидели. Она подняла глаза, и в них мелькнуло нечто похожее на просьбу.
— Тома, — сказала она тихо. — Я… я просто очень боюсь старости. Боюсь остаться без опоры. Эта дача — это ответственность. Я думала, если мы продадим, станет легче.
— А мне эта дача — опора, — ответила я. — Можно же не ломать опоры, чтобы себя поддержать. Давайте поговорим иначе. Поможем друг другу.
Она посмотрела мимо меня, как смотрят многие, когда в горле собирается не то слово, которое хотелось произнести. Потом кивнула и ушла.
Тем временем Саша бегал по инстанциям, и я видела, как он впервые за много лет распрямился, словно внутри его кто-то потушил чужую лампу. Он возвращался позже, но лицо у него было спокойнее. Мы вместе перебирали бумаги по вечерам, и шуршание страниц стало нашим летним шумом, как раньше было кузнечиками.
Однажды в воскресенье на дачу заглянул Николай Петрович. Он привёз огурцы в пакете и извинился, что беспокоит.
— Ну что? — спросил он. — Я не тороплю, но понимаете, у меня семья, планы.
— Мы расторгаем, — сказал Саша. — Прошу прощения за неудобства.
— Бывает, — он улыбнулся. — Зато у вас здесь яблоня чудесная. Я всё равно нашёл другой участок. Только вон там, за шоссе. Там тишина хуже, конечно. Но зато без драм.
Мы посмеялись. Потом Николай Петрович ушёл, и я, наконец, смогла выдохнуть так, будто до этого держала воздух внутри, чтобы не расплескать лето.
После этого всё стало будто на свои места. Мы покрасили крыльцо, заменили один прогнивший штакетник, перебрали клубнику. Саша стал просыпаться сам, без будильника, выходил во двор, стоял, как будто слушал, как дышит дом. Мама приносила компот, соседка Лида приносила новости и заговоры от муравьёв. Жизнь стала ладной, как ровный ряд банок в подполе.
Свекровь звонила редко. Сначала говорила холодно, потом стала мягче. В последний раз она спросила, может ли приехать помочь с вареньем. Я сказала: конечно. Она приехала и молча мыла банки, пока я стерилировала крышки. Мы говорили о мелочах: у какой малины костянки крупнее, где купить новый бидон. А потом она вдруг спросила:
— Тамара, ты мне простишь?
Я остановилась, как остановится часовщик, когда чувствует: пружина хрупкая, не переборщи. Я поставила крышку на стол и ответила:
— Я запомню. Но не буду мстить. И я попрошу вас тоже помнить. О том, что чужая жизнь не поправляется чужими подписи. И ещё — приходите чаще. Не для контроля, а для варенья.
Она кивнула. В глазах у неё стояла вода, и было видно, что она сама себя не знает без брони.
Лето шло так, как должны идти хорошие месяцы: с мелкими заботами и крупным светом. Мы начали задумываться, как пережить раннюю осень, чтобы не потерять молодые саженцы. Я надела перчатки, прошлась по саду, проверила все прививки. Мы с Сашей обсудили, чем укрывать, как регулировать влагу. Я вспомнила, как много лет назад в сентябре прихватило первые холода, и половина молодой груши почернела. Я тогда выла, как ребёнок, а мама принесла горячего чаю и сказала, что каждую потерю надо отогреть. Я тогда не поняла. Теперь понимала. И ещё у меня был свой маленький секрет: я нашла для себя хороший концентрат защита от низких температур для деревьев. Перепробовала у разных производителей, этот единственный понравился: ложится ровно, не пахнет химией, не оставляет липкой плёнки. Да, как всегда есть аналоги дешевле, но глянешь состав — будто лотерея. По мне — лучше не экономить, а взять качественный продукт и знать, что весной не будешь смотреть на чёрные кончики веток с комом в горле. Заказываю его на Ozon и Wildberries, а также по оптовым ценам в Purshat Market.
Вечерами, когда жара уходила за деревья, мы с Сашей выходили на тропинку к липе. Я садилась на старый табурет, ставила у ног миску с яблоками и чистила, как чистила всю жизнь: спиралью, чтобы кожура падала лентой. На небе собирались лёгкие облака, и звуки в саду редели, как слова в письме, когда уже всё сказано. Саша сел рядом и вдруг тихо сказал:
— Я тут думал, что мама приучила меня всё время опираться на чужую волю, как на палку. И я не заметил, как перестал идти сам. А ты мне эту палку выбила. Больно было, но по делу.
— Не я, — ответила я. — Сад. Он умеет выпрямлять. Здесь всё видно: если не поливаешь, сохнет. Если переливаешь, гниёт. Если любишь, растёт.
— Любишь — растёт, — повторил он и взял у меня яблоко. — Давай так договоримся: если я снова начну что-то решать за нас двоих, ты меня отправляй в грядки. Пусть руки помнят.
— Договорились.
Мы молчали и слушали, как в ветках яблони цокают ранние птицы. Калитка изредка скрипела — сосед ходил за водой. Мама где-то брякала банками — варенье остывало. Мир был прост и цел, как должна быть цела жизнь, когда ты наконец перестаёшь метаться и разрешаешь себе оставаться в своём доме.
На крыльце осталась миска с малиной. Я взяла одну ягодку, прижала к губам, почувствовала липкую сладкую косточку на языке и закрыла глаза. Лето вернулось. Оно не бывает чужим, если ты держишь его ладонями. И никто его у тебя не украдёт, пока ты знаешь дорогу к липе, умеешь слушать скрип калитки и подготовил сад к ветру. И если кому-то покажется, что всё это пустяки перед большими деньгами, пусть попробует однажды сварить варенье так, чтобы пар от него был густой и пах не сахаром, а домом. Тогда, может быть, поймёт.